Онлайн чтение книги Деревня
7 VII

Еще солнышко вихра не думало выставлять, как уже Григорий, муж Акулины, выбрался из каморы, куда накануне положили его с женою, и ушел в поле. Само собою разумеется, что такое усердие не могло проявиться в нем без особенной причины; он наверняка об эту пору думал поймать соседей, взявших с некоторого времени повадку пускать лошадей своих на его гречиху и овес. "Добро, - молвил он, украдкою приближаясь к своим нивам, - добро! Вы, чай, мыслите: бабится Григорий с женою да лыка не вяжет со вчерашнего похмелья? Погодите-тка, дружки! Я вам покажу свата Кузьму... Недаром с весны скалю зубы-то... постой..." Но Григорий, должно быть, нес чистую напраслину на соседей своих, ибо сколько ни обходил поля, сколько ни высматривал его, нигде не было заметно ни истоптанного места, ни даже следа конского или человечьего: овес и гречиха были невредимы. Бодро, словно ратники в строю, торчали мощные их стебли; один только ветер, потянувший к рассвету, бугрил и колыхал злачные их верхушки. "Ишь, лешие! - сказал он, оглянув еще раз поле. - Как барин-то здесь, так небось и дорогу узнали... по чужому, знать, не шляндаете... не то что прежде... Ах, кабы попался кто из вас, мошенников... во, как бы оттаскал!.. да еще и к барину бы свел..." Ободрив себя такими мыслями, Григорий повернулся спиною к полю и отправился по меже к проселку. Ступив на проселок, он остановился, поглазел направо и налево, почесал затылок, потом оба бока и спину. "А что? - подумал он. - Ведь вот коли все прямо по дороге идти, так, вестимо, оно будет дальше... в полях-то, чай, еще никого нет!.. Э!.."

Григорий махнул рукой и без дальних рассуждений пошел отхватывать по соседней ржи. Уж начали было мелькать перед ним верхушки ветл, ограждавших барский сад, мелькнула вдалеке и колокольня, как вдруг рожь в стороне заколыхалась, и, отколе ни возьмись, глянула сначала одна шапка, потом другая и третья; не успел Григорий присесть наземь, как уже увидел себя окруженного тремя мужиками.

- Э-ге-ге!.. Так это, брат, ты? - вскричал самый дюжий из них, в котором Григорий узнал дядю Сысоя. - Так вот оно как! Нет, знай, не отбояришься... не пущайте его, ребята...

Петруха Бездомный и Федос Простоволосый пододвинулись.

- Что, словно черти, обступили?.. Что надо?..

- Небось чужое-то не свое - не жаль...

- Да ты чего лезешь?.. Нешто твое?

- А то чье же?..

- Ну, твое так твое... и черт с тобою!..

- Вот мы те покажем черта...

- А что ты мне покажешь?..

- Да... а помнишь, как летось батька твой поймал на своих горохах мою кобылу да слупил целковый-рубль?.. Этого ты не помнишь?

- А что мне помнить?..

- То-то, воронье пугало! Теперь и тебе не уйти...

- Да чего те надо? Леший!

- Э, брат! Ты еще куражишься... Хватай его, ребята!..

Мужики бросились на Григорья; тот, парень азартный, изворотливый, видя, что дело дошло до кулаков, мигом вывернулся, засучил рукав, и дядя Сысой не успел отскочить, как уже получил затрещину и облился кровью.

- А! Так вяжи ж его, ребята! Вяжи его, разбойника! - закричали что было мочи мужики, уж не на шутку принимаясь комкать Григорья. Тут сила перемогла его: дядя Сысой, Федос и Петруха связали его кушаками, не потерпя даже на этот раз малейшего ущерба, разве только что гречиха первого была решительно вся вымята во время возни, - а она ведь все же чего-нибудь да стоила, ибо у Сысоя, его жены и детей всего-то было засеяно ею полнивы.

- Тащи его, братцы, прямо к барину, тащи!.. - кричал дядя Сысой, размазывая себе, как бы невзначай, скулы кровью и, вероятно, желая тем произвести больший эффект перед барином. - Там те покажут, собаке, как драться... тащи... тащи!..

- Что, взял? - говорил Петруха Бездомный. - Не хотел по добру ладить... вот те бока-то вылущат... погоди.

- А! Мошенник! - продолжал дядя Сысой, не забывая мазнуть себя по носу. - Я ж покажу!.. Разбойник! Тащи... тащи, ребята... тащи его!..

- Что, брат Гришка, - подхватывал Петруха, - якшаться с нами небось не хотел: и такие, мол, и сякие, и на свадьбу не звал... гнушаться, знать, только твое дело; а вот ведь прикрутили же мы тебя... Погоди-тка! Барин за это небось спасибо не скажет: там, брат, как раз угостят из двух поленцев яичницей... спину-то растрафаретят...

- А что, дядя Сысой, - молвил Федос, - вестимо, чай, жутко ему будет?.. Так выпарят... и!.. и!.. и!.. Господи упаси!..

Рассуждая таким образом, мужики заметно придвинулись к околице; тут Григорий, не показавший во все время смущения или робости, стал вдруг крепиться и упираться ногами. Дядя Сысой, заметив это, перемигнулся с Петрухой и, как бы почувствовав прилив вдохновения, произнес:

- Стой, ребята! Стой!.. Гришка! Вот те Христос, отдерут, не на живот, а на смерть отдерут... Слушай! Ну... хошь аль не хошь?

- Ну что?.. Ну, хочу...

- Братцы! Уговор лучше денег, - продолжал тем же восторженным тоном дядя Сысой, - бог с ним... обидел он меня... уж вот как обидел... ну да плевать... выпустим его...

- Выпустите, братцы! Ну, за что вы меня тащите? Выпустите! Ей-богу, скажу спасибо...

- Э-ге!.. Даром кафтан-то у те сер, а ум-то, верно, не лукавый съел... ишь чего! А ты думаешь, спасибо, да и отбоярился?

- Чего ж вам еще?..

- Что больно дешево?.. Нет... ты, брат, вот что... Ну, да что с тобою толковать! Давай целковый!

- А отколе возьму его?..

- Не хошь?.. Тащи его, ребята, тащи!..

- Гришка, полно тебе артачиться! - сказал Петруха. - Хуже будет, шкурою ведь заплатишь... вот те Христос, такого срама нахлебаешься, что и!..

- Толком говорят тебе, откуда мне взять его?.. Ну...

- Врешь, чертов сын! У вас с бачкой денег много... недаром всю деревню вчерась угощали... Ну, хошь, что ли, говори?

- Ей-богу, дядя Сысой, провалиться мне сквозь землю, если есть такие деньги...

- Э! Ну, черт с тобой! Давай полтинник.

- Да нету, тебе, чай, говорят!

- Нету?.. Ну так тащи его, ребята... тащи, тащи, тащи!..

- Погодите... дядя Сысой... стойте... дайте вымолвить слово... пять алтын, по-моему, бери!

- Эк, ловок больно! Нет, этим обиды, брат, не вышибешь... Тащи его, знай, ребята, тащи...

- Ну, двугривенный... Вот как бог свят, больше нет ни полушки!..

- Ребята! - крикнул снова дядя Сысой. - Была не была! Возьмем с него двугривенный да магарычи в придачу... Идет, что ли?

- Отсохни руки и ноги, если у меня есть больше, - всего двугривенный...

- О! Еще скалдырничает... Так ты не хочешь?

- Не замай его, дядя Сысой, сам напоследях спокается...

- Вестимо! - вымолвил Федос.

- Черт же бы вас подрал! - сказал Григорий. - Ну, развязывай руки-то, что ль...

- Двугривенник и магарычи - слышишь?

- Ну, слышу!

- Идет?

- Ну, идет!

- Развязывай его, ребята! Давно бы так: кобениться еще вздумал... эх, жила, жила!..

- Да куда мы пойдем-то?..

- Вестимо, куда! Река, чай, не больно далече...

- К свату Кириле, что ли?

- А то куда же? Сегодня, кажись, еще базар...

- И то, ребята...

- Ступайте, братцы! - сказал Федос.

- А ты что?

- Я не пойду...

- Да куда те приспичило, на барщину разве гонят, черт?

- Свой пар, дядя Сысой, не пахан стоит...

- А у одного тебя не пахан он, что ли? Простоит вёдро, спахаешь...

- Вестимо, простоит вёдро; давно ли был дождь?..

- Полно, кум, пойдем!

- Идемте, что ли?

- Идемте...

- Погодите, куда вас несет?

- А что?

- Обогнуть, чай, надо дорогу...

- А пес велит нам идти по ней?.. - сказал дядя Сысой.

- А то как же?

- Что тут долго болтать... вот так всё прямо и пойдем... полем, как раз на реку выйдем...

- Э! Полем! А рожь, не видишь?

- Э! Рожь... Что, ребята, чего стали?

- Оно, вестимо, короче, дядя Сысой, полем-то, чай, выйдешь на забродное...

- Ну так что?

- А овсы господские...

- Овсы господские! А какой леший увидит нас? День, что ли? Ишь, только светает. И много помнем мы небось овсов-то господских... Да ну, ступайте, что ли!

- Пойдемте, братцы!

- Пойдемте!..

И все четверо свернули с дороги.

Дядя Сысой не ошибся; избранная им дорога сокращала путь по крайней мере целыми десятью минутами, что, впрочем, в ожидании магарыча не было безделицей. Вскоре путники наши миновали барский овес, расстилавшийся за ним ельник и вышли на берег.

Солнце только что показалось из-за темных гор, ограждавших противоположную сторону реки; ровная, тихая, как золотое зеркало, сверкала она в крутых берегах, покрытых еще тенью, и разве где-где мелькали по ней, словно зазубрины, рыбачьи лодки, слегка окаймленные огненными искрами восхода. Песчаный берег, по которому ступали мужички, незаметным, ровным почти склоном погружался в воду. Внизу, у самой подошвы его, возвышалась серая высокая изба, обнесенная с одной стороны плетнем, с другой сушившимся бреднем. На дощатой, заплесневевшей кровле этого здания возносился длинный шест с пучком соломы и елка, столь знакомая жителям Кузьминского и вообще всему околотку. Кругом по песку валялись без всякого порядка обручи и торчали порожние бочки, брошенные, вероятно, хозяином для просушки.

Несмотря на раннюю пору, перед крылечком здания уже толкалось немало народа, и товарищам дяди Сысоя надо было выждать, прежде нежели войти под гостеприимный кров.

Тут стояли мужики с возами, мельники из соседних деревень с мукою и рожью, высовывались кое-где даже бабы; виден был и купчик с своею бородкою и коновал с своими блестящими на ременном поясе доспехами, но более всех бросался в глаза долговязый рыжий пономарь с его широкою шапкою, забрызганною восковыми крапинами, который, взгромоздившись, бог весть для чего, на высокий воз свой, выглядывал оттуда настоящею каланчою.

На пороге кабака находился сам хозяин; это был дюжий, жирный мужчина с черною, как смоль, бородою и волосами, одетый в красную рубаху с синими ластовицами и в широкие плисовые шаровары. Он беспрерывно заговаривал с тем или другим, а иногда просто, подмигнув кому-нибудь в толпе, покрикивал: "Эй, парень! А что ж хлебнуть-то? Ась?.. Э-ге-ге, брат! Да ты, как я вижу, алтынник!"

Григорий, дядя Сысой и другие вошли наконец в кабак и, не снимая шапок, как это принято в таких местах, уселись рядышком в углу на лавке. Внутренность избы не представляла ничего особенно нового и замечательного. Тот же порядок, как и во всех кабаках, усеивающих большие и малые дороги, пристани, базарные сходки и приречья обширной России. Те же закопченные сосновые бревна, та же печь исполинского размера с полатями и выступами. В одном углу - бочка с прицепленным к краю ковшом, в другом - конторка, устроенная из досок, положенных на козла; на ней штофы, полуштофы, косушки и стаканы, расположенные шеренгами с необыкновенною симметриею, как-то странно бросающеюся в глаза посреди окружающего хлама и беспорядка. У самых дверей на лавке пыхтел и шипел неуклюжий самовар (сват Кирила также держал чай и закуску); подле него подымалась целая груда позеленевших, поистертых сухарей и баранок; далее тянулся косвенный, наподобие бюро, прилавок, покрытый чашками, мисками и блюдами с разною потребою для крестьянского брюха.

На безлюдье нельзя было жаловаться; мало того, что изба была полным-полнешенька, в дверях беспрестанно появлялись новые лица, так что сам Кирила едва поспевал управляться.

- Маюкончику на гривенничек - трое пьют! - кричал мельник, вводя двух мужиков, купивших у него муки.

- Эй, дядя Кирила, давай перемену!

- Аль рыбу-то поснедали? Что больно скоро?

- Малый, косушку!

- Эй, целовальник, а целовальник! или Максим, что ли, как те звать! - полуштоф на одного - вот и деньги...

Но Кириле не в диковинку были такие хлопоты; он не упускал даже случая перекинуться словом то с тем, то с другим из гостей своих.

- Эй, Ванюха! Что рыло-то не мочишь?.. Полно тебе глазеть по сторонам-то; спроси - дадут... чего прикорнул?

- Да что, брат, денег нету.

- Ой ли? Аль все пропил?

- Пропил не пропил, а был грех!..

- Давно ли? Вот то-то оно и вышло: мужик простоволос год не пьет, два не пьет, а как бес прорвет, так и все пропьет!

- Эй, Трифон, опохмелиться, чай, надо - чего зеваешь? Коли алтын не хватает, так муки, чай, привез?

- И то привез.

- Ну, давай ее сюда! Что будешь делать? Надо уважить кума... тащи!

- Да ты сколько даешь?

- Вестимо, ни твоей, ни своей души обижать не стану.

- А сколько?

- Ты пуд, а я косушку.

- Э! Косушку! Что, больно тороват?

- Ну, не одну, так две.

- Давай!

- Э! ге, ге, ге!.. Дорофей, а Дорофей! Что, брат, приуныл? Аль кручина какая запала?

- Да что, брат Кирила! Беда прилучилась, за свою же кобылу приплатился.

- Как так?

- А вот как: увели у меня на прошлой неделе кобылу.

- Не гнедую ли?

- Нет, саврасую. Я и туда и сюда - и след простыл, что ты будешь делать?.. Захожу к свату Ивану, а тот и надоумил меня: "Ступай, говорит, в Пурлово - знаешь Пурлово?" - говорит он мне - это сват-то Иван говорит. Знаю, говорю, Пурлово, как не знать! "Ну, так коли знаешь, так ступай, отыщи там Онисима-коновала; я знаю, - говорит сват Иван, - это его ребята балуют". Что ты станешь делать? Беда, да и только; взял красную, прихожу. "Ну, что?" - говорит. Да вот, мол, кобыла саврасая пропала; так не поможешь ли беде? "Как не помочь, говорит, ступай в осинник на завалишинский выгон, знаешь завалишинский выгон?" Знаю, говорю. "Ну, когда так, так и кобылу свою найдешь: она там траву, вишь, щиплет". Отдал деньги, прихожу: и вправду стоит моя кобыла!.. Так вот какая прилучилась беда - красную ни за что ни про что отдал.

- О, брат! Добро еще красную, видали и больше; счастлив, что дешево отбоярился.

- Такая, право, беда! Хорошо, что деньги были, а то просто и кобылу поминай как звали... право-ну!

- Что, деньги, брат, не боги, дядя Дорофей, да, видно, много милуют.

Каляканье не мешало, однако, нашим мужичкам пропускать чарку за чаркою; вскоре почувствовали они сами, что уже сильно нагрузились. Всего страннее в этом деле было то, что мирный и тихий Федос проявил такую прыть и смелость, что многих трудов стоило Григорию и Сысою удержать его, чтоб он не вцепился в бороду долговязому пономарю, к которому получил он, ни с того ни с сего, непреодолимую ненависть. Наконец кое-как угомонили они его и уложили под навесом подле Петрухи, давно заснувшего сном богатырским. Расплатившись как следует, наши приятели (я говорю: приятели, ибо дядя Сысой и Григорий шли теперь, обнявшись крепко-накрепко, и не переставали лобызать друг друга в ус и бороду) вышли из кабака и, как ни покачивались на стороны, благополучно достигли дороги. Неизвестно, о чем толковали они; разумеется, много было всяких сердечных излияний как с той, так и с другой стороны. Дядя Сысой и Григорий пойдут-пойдут, да и остановятся - остановятся да обнимутся. "Во как люблю, Гриша!.. Ей-бо... право..." - "Больно ты мне полюбился, дядя Сысой... Во... те... Христ..." - и опять продолжают путь тем же порядком.

Но счастие скоротечно; вскоре очутились они посреди улицы и волею-неволею должны были расстаться.

Нередко попадаются дни в жизни человека, которые как бы исключительно пользуются правом наделять его неприятностями и неудачами. Точно такой же день, должно быть, пал на долю Григорью, ибо не успел он отворить ворота, как уже неприятно был поражен криком и бранью, раздававшимися у него в доме. Григорий остановился, обтер рукавом пот, капавший с лица, и стал прислушиваться; так! голосили Дарья и Василиса, но на кого? - бог их ведает! - Он поднялся по шаткому крылечку, выходившему на двор, и вступил в избу. Василиса и Дарья стояли, каждая по концам стола, с поднятыми кулаками; перед ними близ окна сидела Акулина; она, казалось, не старалась скрывать своего горя и, закрыв лицо руками, рыдала на всю избу... Слезы ручьями струились между сухощавыми, грязными ее пальцами. Зрителем этой сцены была старуха, мать Григория; свесив с печи седую голову, как-то бессмысленно глядела она на все, происходившее перед ее глазами.

- Чего горланите?.. Что еще? Ну?.. - закричал Григорий, бросая с сердцем кушак и шапку наземь.

- Да то же, что вот навязал нам на старости лет дьявола... Поди-тка сам теперь и ломайся с ним! - отвечала Василиса, указывая костлявою своею рукою на Акулину.

- Да, - подхватила Дарья, вся дрожа от злобы, - небось и руки-то понадсодишь - сунься только...

- Покою не дает, проклятая, - продолжала Василиса, - воет, знай, себе на всю избу. Послали было за хворостиной печь истопить, прошляндала без малого все утро... велели хлебы замесить - куды те!.. Ничего не смыслит - голосит себе, да еще: пойду, говорит, к барину...

Василисе и Дарье, по известным причинам, более, нежели остальной родне, ненавистна была женитьба Григория; тетки, как видно из слов их, решились даже прибегать в иных случаях к клевете, чтоб только навлекать на Акулину гнев мужа, парня, как ведали они, крутого и буйного.

- Да, - подхватила Дарья, приступая к племяннику, - к барину, говорит, пойду... он, говорит...

Но Григорию и этого было довольно; он оттолкнул тетку и подошел к жене.

- Что, окаянная? - произнес хмельной Григорий, страшно поваживая очами. - Что? Артачиться еще вздумала, а?

- Да, как бы не так! - голосила Василиса. - Много возьмешь словами.

- Вестимо, что ей даешь потачку... разве не видишь, она с умыслом воет? Думает: услышит...

- Э! Толковать еще тут! - бормотал сквозь зубы Григорий, хватая Акулину за волосы и повергая ее одним движением руки на пол.

- Вот так-то! - сказала Дарья. - Да здесь не замай ее, Гриша; стащи лучше в сени... неравно еще горшки побьешь...

Бешенство, казалось, обуяло Григория; тут все разом завозилось в голове его: и неволя, с которою он женился, и посторонние неприятности, и хмель, происшествие утра, - кровь путала его; сначала долго возил он бедную женщину взад и вперед по избе, сам не замечая, что беспрерывно стукался по углам и прилавкам, и, наконец, потащил ее вон...

- Эй, черти! - послышалось тогда в сеничках. - Чего расходились? Эй! Григорий, Гришка, а Гришка! - произнес тем же голосом седой как лунь мужик, входя в избу. - Э-э-э!.. Эхва! Как рано пошло размирье-то! Вчера свадьбу играли, а сегодня, глядишь, и побои... эхва!.. Что?.. Аль балует?.. Пестуй, пестуй ее, пусть-де знает мужа; оно добро...

- Чего, леший, надо?.. Проваливай, проваливай... черт, дьявол, собака!..

Это обстоятельство, казалось, еще больше остервенило Григория, и бог знает, что могло бы случиться с Акулиною, если б в ту самую минуту не раздалось в дверях звонкого хохота и вслед за тем не явился бы на пороге Никанор Никанорович, барский ловчий.

Василиса и Дарья мгновенно исчезли за печуркою; Григорий тотчас же выпрямился, стряхнулся и подошел к нему.

- Добро здравствовать, Никанор Никанорыч, - произнес он, - зачем пожаловали?

- Ох!.. Дай, брат, Христа ради, душеньку отвести... О!.. О!.. Ай да молодые!.. Чем бы целоваться, а они лупят друг друга. Эх вы, простой народец!.. Хе, хе, хе...

- Балуется больно, Никанор Никанорыч.

- И куды, кормилец ты наш, ломлива! И не ведает господь, что за баба такая... - сказала Василиса, показывая голову из своей прятки.

- Ну, ну... ну, а я вот что: барин вас зачем-то спрашивает... Эй, тетка!.. Вынь-ка крыночку молочка - смерть хочется... Не могу сказать зачем, а только приказал кликнуть вместе с женою... Что ж ты, тетка, коли молока нет, так простокваши давай - не скупись... ну!

Григорий бросился сломя голову вон из избы; тетка не замедлила последовать его примеру.

Пока почетный гражданин барской дворни хлебал простоквашу, в каморе и в сенях происходила страшная суматоха.

- Зачем это барин-то кличет?

- Что такое прилучилось?..

- Эх, нелегкая его дергает!..

- А вот что: хочет, видно, на молодых поглядеть...

- Что, что?.. Ну, ты... рожу-то всплесни водой...

- Рубаху-то новую вынь. Долго, что ли, чертова дочь, возиться станешь?.. У! Как пойду...

- Гриша, я чай, полотенце надо для поклона?..

- Давай, тетка Дарья... хошь свое давай... Ишь, леший! Ничего не принес!..

- Вот ты покажи у меня только вид какой, только поморщься... я с те живой тогда сдеру шкуру...

- Все, что ли?

- Кажись, все...

- Ну, ступай!

Григорий и Акулина вышли из ворот и вскоре очутились в барской передней.

- Поздравляю вас! - сказал Иван Гаврилович, подходя к молодым вместе с женою. - Поздравляю! Смотрите же, живите ладно, согласно, не ссорьтесь.

- Mon Dieu, qu'elle a l'air malheureuse!..[16][16] Боже, какой у нее несчастный вид!...(фр.). - сказала барыня.

- Comment! Vous ne saviez pas que chez eux la jeune mariée doit pleurer pendant une semaine? mais c'est de riqueur...[17][17] Как! Разве вы не знаете, что новобрачная у них должна плакать целую неделю! Таков обычай... (фр.).

- Вот, возьмите, - продолжал он, подавая Григорию беленькую бумажку, - это вам жалует барыня... Мирно у меня жить, дружно... Ты во всем слушайся мужа своего... работай... Ну - бог с вами, ступайте.

Дорогою молодые повстречались с Никанором Никаноровичем.

- Зачем барин-то звал?

- Да вот пожаловал, вишь, денег...

- Покажи... Ах ты, черт этакий!.. Вашему, знать, брату мужику только и счастие... Нам небось никогда не перепадает... Э! Поди тут разбери: иной и службой не выслужит, а то другой шуткой вышутит... А что, брат Григорий, ведь угостить надо, ей-богу, надо... Погоди, мы придем спрыснуть.

- Приходите.

- Сегодня и придем... а?..

- Ну, хоть сегодня... а что?

- Да завтра, чем свет, мы уезжаем в Питер с барином; так тут не до того... Смотри же, жди нас...

- Добро...

Утро и полдень протекли тихо и смирно в избе Григория, и если б не визит Никанора Никаноровича и еще двух лакеев, которые подняли ввечеру изрядную суматоху, можно было бы сказать, что водворившаяся так внезапно тишина не прерывалась ни разу и в остальную часть дня.