Онлайн чтение книги Кодовое имя — Верити Code Name Verity
1 Ормэ, 8.XI.43, Дж. Б.-С.

Я – трусиха.

Мне хотелось быть героиней, и я притворялась, будто так оно и есть. Притворство мне всегда давалось легко: первые двенадцать лет своей жизни я провела, играя с пятью старшими братьями в битву на Стерлингском мосту[1]Битва произошла во время первой войны за независимость Шотландии в 1297 году и завершилась победой шотландцев. После нее почти вся территория страны была освобождена от англичан. – Здесь и далее примеч. пер., и, даром что я девчонка, мне дозволялось быть Уильямом Уоллесом[2]Уильям Уоллес (1270–1305) – военачальник, предводитель шотландцев., который, предположительно, принадлежит к числу наших предков, а все потому, что мои зовущие в бой воинственные речи звучали особенно зажигательно. Боже, я так старалась всю последнюю неделю. Честное слово, я действительно старалась. Но теперь точно знаю, что я – трусиха. Это стало совершенно ясно после абсурдной сделки, которую я заключила с гауптштурмфюрером СС фон Линденом. Я готова ответить на любые ваши вопросы во всех подробностях. Расскажу все, что вспомню, до последней детали.

Вот сделка, которую мы заключили. Я привожу ее тут, чтобы она лучше запечатлелась у меня в мозгу.

– Давайте-ка попробуем вот так, – сказал мне гауптштурмфюрер. – На что вы могли бы польститься?

И я попросила, чтобы мне вернули одежду.

Теперь это кажется малодушным. Не сомневаюсь, он ожидал услышать что-нибудь дерзкое, вроде «дайте свободу» или там «мне нужна победа». А может, он ждал благородных слов. Например, «прекратите издеваться над этим бедолагой из французского Сопротивления, смилуйтесь и дайте ему достойно умереть». Или хотя бы думал, что услышит нечто более конкретное, привязанное к обстоятельствам, допустим, «пожалуйста, позвольте мне поспать (или поесть)» или «избавьте меня от этой чертовой железяки, которая привязана у меня к спине уже три дня». Однако я готова была сколько угодно не есть, не спать и стоять столбом при условии, что это не придется делать в одном исподнем, которое к тому времени стало довольно-таки грязным и мокрым. Жутко неловко. В тот момент важнее патриотизма и совести было желание согреться и вновь обрести чувство собственного достоинства. Для этого требовались моя фланелевая юбка и шерстяной пуловер.

В результате фон Линден продал мне мою же одежду постепенно, предмет за предметом, хотя, конечно, я так и не получила чулки и шарфик: их забрали еще раньше, чтобы не дать мне на них повеситься (а я пыталась). За пуловер пришлось сдать ключи к четырем каналам радиосвязи – полный набор стихотворений для дешифровки, паролей и радиочастот.

Пуловер фон Линден вернул мне авансом. Одежка ждала меня в камере, когда три ужасных дня остались позади и меня наконец развязали, но сперва я не смогла даже натянуть пуловер на себя; впрочем, даже накинутый на плечи на манер шали, он принес мне большое утешение. Сейчас мне удалось влезть в пуловер, и вряд ли я вообще хоть когда-нибудь его сниму. Юбка и блузка стоили меньше, а за туфли с меня взяли всего лишь ключ от одного шифра.

Каналов связи всего одиннадцать. Предполагалось, что за последний из них я куплю шелковую комбинацию. Примечательно, что сперва, по распоряжению фон Линдена, я получила одежду, которая надевается поверх всего остального, чтобы приходилось переживать пытку раздевания на глазах у всех каждый раз, когда мне возвращали очередной предмет туалета. Фон Линден единственный на меня не таращится, он даже пригрозил забрать все вещи обратно, когда я ляпнула, что он пропускает шикарное представление. Именно тогда впервые на всеобщее обозрение был целиком вынесен причиненный моему телу ущерб, и мне хотелось, чтобы гауптштурмфюрер полюбовался своим шедевром, в особенности моими руками, а еще я впервые за все время смогла немного постоять, и это мне тоже хотелось ему продемонстрировать. В любом случае я решила обойтись без комбинации, заодно и раздеваться еще раз, чтобы ее надеть, тоже не пришлось, и за последний канал связи я выторговала чернила, бумагу и немного времени.

Фон Линден сказал на это, что у меня есть две недели и столько бумаги, сколько понадобится. За это от меня требуется сообщить все, что я смогу вспомнить, связанное с британскими военными действиями. И я намерена это сделать. Фон Линден напоминает мне Капитана Крюка: несмотря на всю жестокость, он в своем роде джентльмен, и я, как Питер Пэн, питаю некую наивную уверенность, что он будет играть по правилам и сдержит слово. До сих пор так и было. Чтобы я могла начать признания, он дал мне дивную кремовую бумагу с тиснением, оставшуюся со времен отеля «Шато де Бордо», который раньше располагался в этом здании. (Ни за что бы не поверила, что французский отель может стать настолько мрачным местом, если бы не увидела своими глазами эти ставни с засовами и висячие замки на дверях. Правда, для этого пришлось сделать мрачным весь прекрасный город Ормэ.)

Вроде бы слишком много всего обещано мне за один-единственный канал связи, но вдобавок к этому предательству я пообещала фон Линдену свою душу, хоть и не думаю, что он воспринял мои слова всерьез. В любом случае такое облегчение – писать что-нибудь, все что угодно, лишь бы оно не было связано с шифрами и ключами к ним! Я ужасно устала извергать из себя пароли и радиочастоты, меня прямо-таки тошнит от них. Только когда вся эта информация оказалась на бумаге, я осознала, как много, оказывается, секретных сведений хранила моя память.

Честное слово, это просто поразительно.

ВЫ – ГНУСНЫЕ НАЦИСТСКИЕ УБЛЮДКИ.

А я всего-навсего проклята. Окончательно и бесповоротно. В конце концов, что бы я ни делала, вы меня расстреляете, ведь именно так вы поступаете с вражескими агентами. И мы поступаем с вражескими агентами точно так же. Но даже если после того, как я закончу писать свою исповедь, меня не расстреляют и мне как-то удастся вернуться на родину, там меня все равно арестуют и казнят как коллаборационистку. Однако, когда я смотрю на темные извилистые тропы, которые тянутся передо мной в будущее, эта выглядит самой легкой и самой очевидной. Что ждет меня впереди? Банка керосина, которую насильно вольют мне в глотку, чтобы потом поднести к губам горящую спичку? Скальпель и кислота, ставшие уделом того так и не заговорившего парня из Сопротивления? Или меня, превратившуюся в живой скелет, затолкают в вагон для перевозки скота вместе с еще двумя сотнями несчастных и отправят бог весть куда, чтобы я еще по дороге умерла от жажды? Нет. Я не пойду ни по одной из этих троп. Та, которую я выбрала, легче остальных. А на другие страшно взглянуть даже краем глаза.

Я собираюсь писать по-английски. Мне не хватит словарного запаса, чтобы вести речь на военные темы по-французски, знаний немецкого у меня тоже недостаточно. Кому-нибудь придется перевести все это для гауптштурмфюрера фон Линдена. Например, фройляйн Энгель. У нее прекрасный английский. Это она объяснила мне, что парафин и керосин – одно и то же. То, что у меня на родине зовется парафином, американцы называют керосином, примерно так же это слово звучит на французском и на немецком.

(Насчет парафина, керосина или как его там. На самом деле мне не верится, что у вас есть лишний литр керосина, чтобы извести его на меня. Или, может, вы покупаете топливо на черном рынке? И как это оформляется документально: «1 л авиационного керосина для казни британской шпионки»? Как бы то ни было, очень постараюсь не вводить вас в такие убытки.)

Мне выдали длинный список того, что я должна включить в свои показания, и одним из первых пунктов значится местоположение британских аэродромов, с которых планируется атаковать Европу. Фройляйн Энгель не даст соврать: я расхохоталась, когда прочла это. Вы правда думаете, что мне хоть что-нибудь известно о том, откуда союзники планируют послать в оккупированные нацистами страны свои военные самолеты? Я стала спецагентом потому, что хорошо говорю по-французски и по-немецки, а еще быстро соображаю и придумываю всякие истории; я стала узницей гестапо в Ормэ, потому что совершенно не ориентируюсь в пространстве. Примите во внимание: те, кто меня готовил, всячески поддерживали мое блаженное неведение относительно аэродромов именно на тот случай, чтобы я не могла ничего вам сообщить, если буду поймана. Не забывайте также, что мне не сказали даже название аэродрома, с которого мы вылетели. И позвольте напомнить, что я провела во Франции меньше сорока восьми часов, прежде чем какой-то ваш старательный агент задержал меня, чуть не попавшую под фургон с курами, а все потому, что перед тем, как пересечь улицу, я посмотрела не в ту сторону. Из этого можно понять, насколько гестаповцы дошлые. «Эта дама, которую я вытащил из-под колес и спас от верной смерти, переходила дорогу и сначала посмотрела направо, чтобы проверить, не едет ли транспорт. Направо, а не налево, следовательно, она, должно быть, британка и, вероятно, прыгнула с парашютом из самолета союзников, чтобы оказаться в захваченной нацистами Франции. Значит, нужно арестовать ее как шпионку».

Итак, у меня нет чувства направления. У некоторых из нас имеется этот поистине трагический дефект, поэтому мне нет никакого смысла даже пытаться указать вам расположение каких бы то ни было аэродромов. Разве что мне дали бы точные координаты. Пожалуй, координаты я могла бы и выдумать, причем обставить это очень убедительно, чтобы выиграть для себя еще немного времени, но в конце концов вы все равно раскусили бы меня.

Еще один пункт списка, по которому я абсолютно ничего не могу сообщить, это «конструкции используемых летательных аппаратов». Ну и списочек, обхохотаться просто. Можно подумать, я хоть что-то понимаю в самолетах. Если бы я даже мало-мальски в них разбиралась, была бы пилотом Вспомогательной службы воздушного транспорта, как Мэдди, которая забросила меня сюда, или работала бы механиком либо слесарем. Уж точно не сидела бы в штаб-квартире гестапо, трусливо выбалтывая явки и пароли. (Больше о своей трусости я писать не буду, а то слишком цинично и неловко получается. Да и не хочу я, чтобы вы заскучали, отобрали у меня эту прекрасную бумагу и снова стали пихать головой в тазик с ледяной водой, пока я не задохнусь и не потеряю сознание.)

Хотя погодите, кое-какие типы летательных аппаратов я знаю. И расскажу вам о тех, которые мне известны, начиная с «пусс-мот», что значит «гарпия». На таком самолете начинала моя подруга Мэдди. На самом деле именно «пусс-мот» стал первым воздушным судном, которым она управляла, и даже первым, к которому вообще близко подошла. Да и сама история о том, как я здесь очутилась, тоже начинается с Мэдди. Не надеюсь когда-нибудь узнать, как вышло, что, когда вы меня взяли, вместо собственных документов у меня при себе оказалось ее удостоверение личности вместе с лицензией пилота, но если я расскажу про Мэдди, вы поймете, почему мы прилетели сюда вместе.

Типы летательных аппаратов

Полное имя Мэдди – Маргарет Бродатт. Впрочем, вы и так знаете, у вас же ее документы. Бродатт – нетипичная для Северной Англии фамилия: может быть, у Мэдди русские корни, во всяком случае ее дедушка родом из России. Но сама она настоящая уроженка Стокпорта. И, в отличие от меня, у нее все в порядке с чувством направления. Она может ориентироваться по звездам и по компасу, но, думаю, ей удалось так хорошо натренироваться, потому что дед подарил ей на шестнадцатый день рождения мотоцикл. Потом Мэдди уехала из Стокпорта, ее носило по нехоженым тропам на вересковых пустошах Пеннинских гор. В Стокпорте, куда ни кинь взор, повсюду увидишь Пеннины, зеленые и голые, над которыми, как в цветном кинофильме, быстро сменяют друг друга полосы облаков и солнечного света. Я знаю это, потому что гостила в выходные у Мэдди в доме ее дедушки с бабушкой и подруга возила меня на своем мотоцикле на вершину Дарк-Пик. Этот день стал одним из самых чудесных в моей жизни. Была зима, солнце появилось всего минут на пять, но даже тогда мокрый снег не перестал падать, – Мэдди и дали три свободных дня только потому, что все прогнозы обещали нелетную погоду. Однако на те пять минут Чешир стал зеленым и сверкающим. Дедушка Мэдди держит мотомагазинчик с мастерской, и специально к нашему приезду он купил на черном рынке немного бензина. Хотя сказанное и не имеет никакого отношения к типам летательных аппаратов, я все равно завела об этом речь, чтобы доказать: мне понятно, что чувствовала Мэдди, оказавшись в одиночестве на вершине мира, оглушенная ревом четырех ветров и двух цилиндров, когда вся Чеширская равнина с ее клетчатыми полями и красными трубами дымоходов лежит у ног, будто шотландский плед для пикника.

У Мэдди была подруга по имени Берил, которая бросила школу. Летом 1938 года Берил работала на хлопкопрядильной фабрике в Ладдерале, и по воскресеньям девушки любили выбираться на пикники, оседлав мотоцикл Мэдди. Им очень нравились такие вылазки, потому что теперь у них не было другой возможности повидаться. Берил крепко держала Мэдди сзади за талию, точно так же, как я во время той нашей поездки. Ни у Берил, ни у меня не было защитных очков, хотя у Мэдди они были. Однажды в июньское воскресенье девушки проехали по дорожке между каменными стенами, которые выстроили работящие предки Берил, и перевалили через вершину Хайдаун-Райз, почти по колено заляпав грязью голые ноги. В тот день Берил испортила свою лучшую юбку, и отец заставил ее со следующей же недельной зарплаты купить новую.

– Люблю твоего деда! – прокричала Берил прямо в ухо Мэдди. – Вот бы мне такого. (Мне бы тоже этого хотелось.) Подумать только, он подарил тебе на день рождения этого бесшумного красавчика!

– Не такой уж он бесшумный, – через плечо крикнула Мэдди в ответ. – Достался мне уже не новым, а сейчас ему пять лет. В этом году мне пришлось перебирать мотор.

– Разве его не дед ремонтировал?

– Дедушка даже не позволял мне сесть на мотоцикл, пока я не разобрала двигатель. Мол, или научишься сама, или ходи пешком.

– Но я все равно люблю твоего деда.

Они неслись по зеленым холмам Хайдаун-Райз, по проселочным дорогам и тракторным колеям, едва не врезаясь в каменные стены вокруг полей, а потом – через грязь, крапиву и стада овец. Я помню нашу с Мэдди поездку и знаю, какими были ощущения. Время от времени за поворотом или с гребня холма глаз выхватывал цепь тянущихся строго к западу пустынных зеленых Пеннинских гор или фабричные трубы южной части Манчестера, которые марали голубое небо на севере черным дымом.

– И ты научилась, – проорала Берил.

– Что-что?

– Научилась!

– Чинить моторы! – простонала Мэдди.

– Нормальный опыт! Всё лучше, чем прядильные машины заряжать.

– Тебе платят за то, что ты их заряжаешь! – прокричала ей Мэдди. – А мне никто не платит.

Проселочная дорога впереди была вся в рытвинах, где скопилась дождевая вода: ни дать ни взять Хайлендские озера в миниатюре. Мэдди все сильнее сбрасывала скорость и в конце концов вынуждена была остановиться. Опустила ноги на твердую землю (юбка собралась на ляжках), по-прежнему ощущая всем телом знакомую рокочущую вибрацию Красавчика.

– Разве кто-нибудь наймет девушку ремонтировать двигатели? – вздохнула Мэдди. – Бабушка настаивает, чтобы я выучилась на машинистку. Ты-то хотя бы зарабатываешь.

Им обеим пришлось слезть с мотоцикла и везти его по превратившейся в канаву дороге. Потом путь снова пошел в горку, и девушки оказались у ворот, которые фермеры установили на границе между двумя полями. Мэдди прислонила мотоцикл к каменной стене, чтобы можно было съесть бутерброды. Подруги посмотрели одна на другую и рассмеялись, увидев, что обе по уши в грязи.

– Ох, что скажет твой папаша! – воскликнула Мэдди.

– А что скажет твоя бабушка!

– Она уже привыкла.

Мэдди говорила, что у Берил для пикников было словечко «перекусон». К толстенным кускам хлеба, который тетя Берил каждую среду пекла буханками сразу на три семьи, полагались большие, как яблоки, маринованные луковицы. Сэндвичи Мэдди были на ржаном хлебе из пекарни в Реддайке, куда она каждую пятницу ездила по бабушкиному поручению. Грызя луковицы, особо не поговоришь: когда жуешь, треск в голове такой, что даже себя не слышишь, а глотать приходится осторожно, чтобы от уксуса не перехватило дыхание. (Возможно, фон Линден сочтет маринованный лук подходящим средством убеждения. А заодно и пленники будут сыты.)

(Фройляйн Энгель велела это записать, чтоб довести до сведения капитана фон Линдена, как я зря потратила двадцать минут выделенного мне времени, потому что на этом месте расхохоталась над собственной дурацкой шуткой про маринованный лук и сломала карандаш. Пришлось ждать, пока кто-нибудь принесет нож, чтобы очинить грифель, потому что фройляйн Энгель не разрешено оставлять меня одну. А потом я еще пять минут плакала, снова сломав карандаш, потому что мисс Э. точила его у самого моего лица, так что стружка мне прямо в глаза сыпалась, а шарфюрер СС Тибо при этом держал мне голову, отчего я ужасно разнервничалась. Но теперь я уже не смеюсь и не плачу и впредь постараюсь не нажимать на карандаш слишком сильно.)

Ладно, вернемся к Мэдди в довоенное время. На своей родной земле, свободная, с полным ртом маринованного лука, она могла только давиться и тыкать пальцем в небо, когда там возник захлебывающийся собственным тарахтением дымящийся самолет, сделал круг у них над головой и над полем, которое подруги обозревали, сидя на стене. Это и был «пусс-мот».

Могу рассказать вам немного о «пусс-мотах», которых назвали в честь мотыльков-гарпий. Это быстрые, легкие монопланы – в смысле, у них только одна пара крыльев. Вот «тайгер-моты», они же «медведки» (еще один тип летательных аппаратов, который я помню), допустим, бипланы: это значит, что у них два комплекта крыльев. Крылья «пусс-мота» можно сложить сзади, если самолет нужно куда-то перевезти или убрать для хранения. Из кабины отличный обзор, и, помимо пилота, на борт можно взять двух пассажиров. Я пару раз была пассажиром «пусс-мота». А усовершенствованная версия вроде бы называется «леопард-мот», что значит «древоточец» (вот вам и третий тип летательных аппаратов, и все в одном абзаце!).

Этот «пусс-мот», нарезающий виражи над Хайдаун-Райз, – первый такой самолетик в округе, – казалось, бьется в агонии удушья. Мэдди говорила, что будто бы наблюдала за происходящим из первого ряда в цирке. Самолет находился всего в трехстах футах от них с Берил, и девушки могли разглядеть его во всех деталях: каждый проводок, каждую распорку пары брезентовых крыльев, деревянные лопасти пропеллера, которые мелькали, бессмысленно вращаясь на ветру. Из сопла валили огромные клубы синего дыма.

– Он горит! – вскрикнула Берил, приходя в состояние восхищенной паники.

– Нет, не горит, а сжигает топливо, – возразила Мэдди, потому что разбиралась в таких вещах. – Если у пилота есть хоть капля здравого смысла, он заглушит мотор, и все это прекратится. Тогда можно будет спланировать вниз и сесть.

Девушки наблюдали. Прогноз Мэдди оказался верным: двигатель прекратил работу, дым рассеялся, и стало ясно, что пилот собирается посадить неисправный самолет прямо у них перед носом на поле. Вернее, на луг, непаханый и некошеный, никакого скота на нем не паслось. Крылья над головами подруг на миг заслонили солнце, будто парус проплывшей мимо яхты. На последнем круге самолет поднял в воздух и расшвырял по лугу все, что осталось после их ланча: коричневые хлебные корки и оберточная бумага взметнулись в синем дыму, как дьявольские конфетти.

Мэдди говорила мне, что, будь перед ними аэродром, посадка вышла бы мягкой. Но в поле поврежденный летательный аппарат проехал ярдов тридцать, беспомощно подпрыгивая среди высокой травы. А потом изящно завалился на нос.

Мэдди разразилась аплодисментами. Берил схватила ее за руки, сердито шлепнула по одной из них:

– Корова тупая! Может, он ранен! Ох, что же нам делать?

На самом деле Мэдди вовсе не собиралась аплодировать, это получилось само собой, бездумно. Я так и вижу, как она откидывает с глаз черные кудри, выпячивает нижнюю губу, спрыгивает со стены и бежит по зеленым кочкам к поверженному самолету.

Пламени не было. Мэдди забралась по носу «пусс-мота» к кабине и просунула подбитую гвоздями туфлю сквозь ткань фюзеляжа (ведь так вроде бы называется корпус самолета?). Готова поспорить, ее передернуло, ведь этого она тоже не собиралась делать. Среди сильного жара, в тревоге, она наконец открыла дверцу кабины, ожидая, что пилот сейчас устроит ей головомойку, но почувствовала постыдное облегчение, когда увидела, что тот, явно без сознания, висит вниз головой на полуотстегнутых ремнях безопасности. Мэдди глянула на незнакомый приборный щиток. Подачи масла нет (это она так мне рассказывала). Подачи газа тоже, все выключено. Вот и хорошо. Мэдди отстегнула ремни безопасности и позволила пилоту соскользнуть на землю.

Берил была рядом и подхватила бесчувственное тело. Спуститься с самолета Мэдди было легче, чем добраться до кабины: она просто спрыгнула вниз. Расстегнула шлем пилота, сняла с него защитные очки; они с Берил проходили курсы первой помощи для девочек-скаутов, и этих знаний хватило, чтобы понять: раненый дышит.

Берил вдруг хихикнула.

– Ну и кто тут теперь тупая корова? – воскликнула Мэдди.

– Это девушка! – смеялась Берил. – Девушка!

* * *

Подруга оставалась рядом с бесчувственной девушкой-пилотом, пока Мэдди сгоняла на Бесшумном Красавчике на ферму за помощью. Там обнаружились двое крупных сильных парней, ровесников Мэдди, которые гребли лопатами навоз, и фермерская жена, перебирающая раннюю молодую картошку и костерящая стайку девчонок: те расположились на каменном полу старой кухни и собирали гигантскую мозаику (дело происходило в воскресенье, иначе они кипятили бы белье). Снарядили спасательную экспедицию. Саму Мэдди на мотоцикле послали к подножию холма, где, кроме всего прочего, имелись паб и телефонная будка.

– Понимаешь, дорогуша, ей понадобится скорая помощь, – ласково объяснила Мэдди фермерская жена. – Раз она летела на самолете, ей в больницу надо.

Эти слова всю дорогу крутились в голове у Мэдди, пока она добиралась до телефона. Не «ей в больницу надо, она поранилась», а «раз она летела на самолете».

«Девушка-летчик! – думала Мэдди. – Девушка, которая пилотировала самолет».

Нет, поправила она себя. Не пилотировала она самолет. А завалила его посреди овечьего выпаса.

Но для начала летчица все-таки им управляла. Чтобы посадить самолет на землю (или даже разбить его), нужно уметь с ним обращаться.

Такое умозаключение показалось Мэдди логичным.

«Я вот ни разу не разбила мотоцикл, – подумалось ей. – Я могла бы водить самолет».

Мне известны еще кое-какие типы летательных аппаратов, но сейчас в голову приходит только «лизандер». Это самолет, на котором Мэдди доставила меня сюда. На самом деле она должна была высадить меня на землю, а не выбрасывать с парашютом прямо в небе. Нас подбили, хвост загорелся, Мэдди частично потеряла управление и выбросила меня, перед тем как пойти на посадку. Я не видела, как она села. Но вы показали мне фотографии, и теперь я знаю, что подруга в конце концов тоже разбила самолет. Хотя ее вряд ли можно винить, ведь она попала под обстрел зениток.

О вкладе Британии в антисемитизм

«Гарпия» потерпела крушение в воскресенье. На следующий день Берил вернулась к работе на фабрике Ладдерала.

Сердце щемит от зависти, черной и болезненной, когда я думаю о долгой жизни Берил, о том, как она заряжала прядильные станки и растила сопливых младенцев на пару с вечно поддатым муженьком в промышленном пригороде Манчестера. Даже слезы закапали и промочили половину страницы, прежде чем я это заметила. Конечно, дело обстояло так в тридцать восьмом году, с тех пор район не раз бомбили, и, может, Берил с детишками уже мертвы, и тогда с моей стороны эти слезы зависти – просто вопиющий эгоизм.

И бумаги жаль. Мисс Э. смотрит мне через плечо, пока я пишу, и велит больше не прерывать повествование извинениями.

Всю следующую неделю Мэдди с волчьей хваткой леди Макбет по крупицам воссоздавала историю девушки-пилота, собрав целый ворох газетных вырезок.

Летчицу звали Димпна Уайтеншоу (ужасно дурацкое имя, потому-то я его и запомнила), она была балованной младшей дочерью сэра Как-Бишь-Его-Там Уайтеншоу.

В пятницу вечерняя газета разразилась шквалом возмущения, потому что, стоило Димпне выписаться из больницы, она принялась безрассудно гонять по небу свой второй самолет (биплан «дрэгон-рапид», вот какая я молодец, и его название запомнила), пока чинили «пусс-мот».

Мэдди сидела на полу дедушкиного гаража рядом со своим любимым Бесшумным Красавчиком, которым следовало всерьез заняться, чтобы на нем и дальше можно было совершать воскресные вылазки, и сражалась с газетой. Страницы полнились многочисленными мрачными прогнозами о высокой вероятности вооруженного столкновения между Японией и Китаем, о том, что и в Европе опасность войны все серьезнее. А вот новость об уткнувшемся носом в фермерский луг на Хайдаун-Райз самолете принадлежала прошлой неделе: в пятницу газета не опубликовала ни одной фотографии крылатой машины, зато там имелся снимок самой летчицы, которая радостно улыбалась и казалась счастливой, ветреной и гораздо-гораздо более симпатичной, чем этот идиот, фашист Освальд Мосли[3]Освальд Эрнальд Мосли (1896–1980) – британский политик, основатель Британского союза фашистов., чья физиономия скалилась на Мэдди с почетного места на верху первой полосы. Мэдди поставила на снимок Мосли кружку с какао и стала соображать, как быстрее всего добраться до аэродрома Каттон-парк. Путь, конечно, неблизкий, но ведь завтра опять суббота.

На следующее утро Мэдди пожалела, что уделила так мало внимания истории Освальда Мосли. Оказалось, он приехал сюда, в Стокпорт, выступил с речью перед храмом Святой Марии прямо во время субботнего базара, а его последователи-фашисты, эти придурки, устроили шествие, чтобы встретить своего лидера. Марш стартовал от ратуши и окончился возле церкви Святой Марии, вызвав толчею и всеобщие беспорядки. Фашисты несколько поумерили свой антисемитизм и акцию, как ни странно, проводили во имя мира. Пытались убедить всех вокруг, будто поддерживать дружеские отношения с придурками-фашистами из Германии – здравая идея. Последователям Мосли больше не разрешалось носить безвкусные черные рубашки, которые были у них вроде униформы, – уже приняли соответствующий закон, главным образом чтобы помешать этим молодчикам устраивать беспорядки на манер тех, которые начинались с маршей по еврейским кварталам Лондона. Но фашисты все равно вышли приветствовать Мосли. Восторженный отряд его почитателей встретился с разъяренной толпой ненавистников. Еще там были женщины с корзинами, явившиеся за покупками на субботний рынок. Были полисмены, были домашние животные: кое-кто из полицейских прибыл верхом, а еще на рынок гнали стадо овец, в котором увязла запряженная лошадьми повозка молочника. Там были собаки. И, вполне возможно, там были также кошки, кролики, куры и утки.

Мэдди все никак не удавалось пересечь Стокпорт-роуд. (Не знаю, как на самом деле называется улица. Может, как раз именно так, потому что это главная дорога через город, которая тянется с юга. Но на мою информацию нельзя по-настоящему полагаться.) Мэдди все ждала и ждала, стоя на краю людского водоворота и высматривая просвет. Однако через двадцать минут начала раздражаться. Теперь сзади на нее тоже напирал народ. Она попыталась развернуть мотоцикл, держа его за руль, и в кого-то врезалась.

– Ой! Смотреть надо, куда прешь со своим драндулетом!

– Извините! – Мэдди подняла глаза.

И увидела группу молодчиков, вырядившихся ради марша в черные рубашки, даром что за такое могли арестовать. Волосы у всех были зализаны назад и набриолинены, как у летчиков. Молодчики с торжеством смерили Мэдди взглядами с головы до пят, явно не сомневаясь, что перед ними легкая добыча.

– Классный мотоцикл!

– Классные ножки!

Один из компании издал гнусавый смешок.

– Классные… – Он использовал грязное словцо, каких не произносят в приличном обществе. Я даже писать его не стану, ведь вы вряд ли знаете его значение, а мне самой уж точно неизвестен его французский или немецкий аналог. Грубиян пустил словечко в ход, подзуживая Мэдди, чтобы ее спровоцировать, и это сработало. Моя подруга толкнула мотоцикл вперед, наехав колесом на хулигана, в которого уже врезалась до этого, и тот немедленно ухватился своей здоровенной лапищей за руль. Мэдди потянула руль на себя, и несколько секунд прошли в борьбе. Хулиган не отпускал мотоцикл, а его дружки хохотали.

– Зачем такой маленькой цыпочке такая здоровенная игрушка? Откуда она у тебя?

– Сам-то как думаешь? Из мотолавки!

– Значит, от Бродатта, – резюмировал один из молодчиков. В этой части города купить мотоцикл больше было негде. – Он продает мотоциклы евреям.

– Может, это еврейский мотоцикл.

Вы, вероятно, этого не знаете, но в Манчестере и его задымленных предместьях живет довольно много евреев, и ни у кого нет никаких возражений. То есть, конечно, всякие придурки-фашисты недовольны таким положением вещей, но, думаю, вы понимаете, что я хочу сказать. На протяжении всего девятнадцатого века евреи съезжались сюда из России и Польши, из Румынии и Австрии, со всей Восточной Европы. Мотолавка с мастерской, о покупателях которой шла речь, принадлежала деду Мэдди на протяжении последних тридцати лет. Дела шли довольно неплохо, настолько, что элегантная бабушка Мэдди могла вести приятный ей образ жизни, а вся семья обитала в большом старом доме на окраине города в районе Гроув-Грин и держала садовника и поденщицу, которая вела хозяйство. Как бы то ни было, когда свора хулиганов начала плеваться ядом, поминая дедушкину лавку, Мэдди сглупила и ввязалась в перепалку. Она сказала:

– Вы всегда втроем собираетесь, чтобы довести до конца свою мысль? Или кто-то из вас может справиться в одиночку, если дать ему побольше времени?

Хулиганы толкнули мотоцикл, и он упал, потащив за собою и Мэдди. Потому что придуркам-фашистам больше всего нравится издеваться над людьми.

Однако на людной улице выходка вызвала взрыв негодования, а потому кучка хулиганов снова расхохоталась и удалилась восвояси. Мэдди слышала характерный гнусавый гогот одного из них, даже когда его спина уже скрылась из виду.

Людей, которые поспешили к ней на помощь, было куда больше, чем сбивших ее с ног негодяев: какой-то рабочий, молодая мать с детской коляской, мальчишка, две хозяйки с корзинками для покупок. Они не вмешивались в ссору, но помогли девушке подняться и отряхнуться, а рабочий ласково провел ладонью по крылу Бесшумного Красавчика и спросил:

– Вы не пострадали, мисс?

– Классный мотоцикл! – Это сказал мальчишка, но мать быстро одернула его:

– Ой, да замолчи! – Слишком уж узнаваемым эхом недавних слов толкнувшего Мэдди хулигана-чернорубашечника прозвучала такая реплика.

– Он и правда хороший, – проговорил мужчина.

– Не новый уже, – скромно, но польщенно отозвалась Мэдди.

– Надо, милочка, чтобы за твоими коленками кто-нибудь присматривал, – посоветовала одна из хозяек с корзинками.

А Мэдди думала про себя, имея в виду самолеты: погодите, придурки-фашисты, у меня будет игрушка куда побольше, чем этот мотоцикл.

С возрожденной верой в человечество Мэдди протолкалась сквозь толпу и выбралась на задворки Стокпорта с их мощеными проулками. Тут не было никого, кроме крикливых стаек мальчишек, играющих в уличную разновидность футбола, да раздраженных старших сестер, которые, подвязав волосы платком, сердито выбивали ковры или мыли ступени крыльца, пока их матери ходили за покупками. Честное слово, я разревусь от зависти, если буду и дальше думать о том, что все они погибли под бомбами или еще как-нибудь.

Фройляйн Энгель снова заглянула мне через плечо и велела не писать больше «придурки-фашисты»: она считает, что гауптштурмфюреру фон Линдену это не понравится. По-моему, она побаивается своего начальника (да и кто ее осудит?), и шарфюрер Тибо тоже этим грешит.

Расположение британских аэродромов

Не могу поверить, что вам действительно нужно услышать от меня о том, что аэродром Каттон-парк находится в Илсмер-порте, ведь в последние десять лет он был едва ли не самым оживленным летным плацдармом на севере Англии. Там строят самолеты. Перед войной на аэродроме располагался гражданский авиаклуб, весьма шикарный, а еще там годами находилась база Королевских ВВС. Здешняя эскадрилья бомбардировщиков использует Каттон-парк начиная с 1936 года. Предположить, что там творится в данный момент, вы можете с тем же успехом, что и я, и, возможно, ваши догадки будут даже точнее. Но не сомневаюсь, что сейчас летное поле защищено аэростатами и зенитными орудиями. Когда в то субботнее утро Мэдди приехала в Каттон-парк, то сперва, по ее же словам, тупо глазела по сторонам: сперва таращилась на автостоянку, потому что никогда прежде не видела столько дорогих машин в одном месте, а потом в небо, на прежде никогда не виданное ею огромное количество самолетов. Чтобы хорошенько их рассмотреть, она прислонилась к ограде. Через несколько минут до Мэдди дошло, что большинство самолетов вроде бы летают в соответствии с определенной схемой, поочередно приземляясь и снова с ревом взмывая в воздух. Спустя полчаса она все еще наблюдала и могла с уверенностью сказать, что один из пилотов – новичок, потому что его машина, коснувшись летного поля, непременно подскакивала футов на шесть, прежде чем как следует приземлиться; другой летчик выписывал в небе совершенно безумные фигуры высшего пилотажа, а третий катал пассажиров: взлетал с аэродрома, проводил пять минут в воздухе и садился; с вас два шиллинга, и передайте, пожалуйста, защитные очки следующему.

Это было прямо-таки ошеломляющее место в то нелегкое мирное время, когда гражданские и военные самолеты сменяли друг друга на взлетной полосе, но решимости Мэдди было не занимать, и она, следуя указателям, направилась в летный клуб, где совершенно случайно нашла человека, которого искала. На самом деле это оказалось легко, потому что Димпна Уайтеншоу единственная из авиаторов праздно сидела у летного поля в одном из выстроившихся в ряд перед зданием клуба выцветших шезлонгов. Мэдди ее не узнала. Летчица совсем не походила ни на гламурный фотоснимок из газет, ни на раненую в шлеме, которую Мэдди видела в минувшее воскресенье. Та тоже не узнала свою спасительницу, но обратилась к ней с бодрым возгласом:

– Хотите прокатиться?

Произношение летчицы говорило о деньгах и привилегиях. Похожее на мой выговор, но без шотландского акцента. Привилегий у нее, может, было и поменьше, зато денег побольше. В любом случае Мэдди сразу почувствовала себя прислугой.

– Я ищу Димпну Уайтеншоу, – сказала она. – Просто хотела узнать, как она себя чувствует после… после того, что случилось на прошлой неделе.

– Она хорошо себя чувствует, – любезно улыбнулась элегантная летчица.

– Это я ее тогда нашла! – выпалила Мэдди.

– И она пребывает в добром здравии. – С этими словами Димпна протянула лилейно-белую руку, которой определенно никогда не доводилось менять масляный фильтр. (Просто для сведения: мои лилейно-белые руки это проделывали, но только под очень строгим наблюдением.) – В самом добром здравии. Она – это я.

Девушки обменялись рукопожатиями.

– Присаживайтесь, – нараспев проговорила Димпна (просто представьте, что она – это я, выросшая в замке и получившая образование в закрытой швейцарской школе, только немного повыше и не ноет все время). Она махнула рукой в сторону свободных шезлонгов: – Мест предостаточно.

Димпна была одета так, будто собралась на сафари, но при этом постаралась выглядеть эффектно. Она не только занималась частным инструктажем, но и дарила людям приключение. На весь аэродром она была единственной женщиной-пилотом, во всяком случае, единственной среди инструкторов.

– Когда мою бесценную «гарпию» подлатают, я вас прокачу, – пообещала она Мэдди, а та, будучи сметливой, спросила, нельзя ли посмотреть самолет.

Его разобрали и по частям перевезли из Хайдаун-Райз на аэродром. Теперь бригада молодых парней и мужчин постарше в засаленных комбинезонах снова собирали воздушное судно в одном из высоких ангаров, которые выстроились вдоль летного поля. Двигатель у «пусс-мота» оказался прекрасный (это со слов Мэдди; она немного помешана на подобных вещах), но вполовину менее мощный, чем тот, что стоял на ее мотоцикле. Механики металлическими щетками счищали с кожуха куски дерна. Сам двигатель лежал на клеенке тысячью поблескивающих деталек. Мэдди сразу поняла, что попала куда надо.

– Ой, можно посмотреть? – спросила она. И Димпна, которая никогда в жизни не запачкала ручки, тем не менее назвала каждый лежащий на полу цилиндр и клапан, а еще разрешила Мэдди промазать новую ткань, которая пойдет на фюзеляж вместо поврежденной, липкой массой под называнием «аэролак» (та пахла маринованным луком). После того как прошел час, а Мэдди так и продолжала расспрашивать о назначении и названии разных частей самолета, механики дали ей кусок ветоши и разрешили помогать.

Мэдди говорила, что всегда чувствовала себя в полной безопасности, когда летала на «пусс-моте» Димпны, потому что сама помогала собирать двигатель.

– Когда ты снова приедешь? – спустя четыре часа спросила ее Димпна, когда они вместе пили чай из перепачканных маслом кружек.

– Мне слишком далеко ехать, так что я не смогу бывать тут часто, – печально призналась Мэдди. – Я в Стокпорте живу. Всю неделю помогаю дедушке в лавке, и он оплачивает мне бензин, но в каждые выходные сюда не наездишься.

– Ты самая удачливая девушка на свете, – сказала Димпна. – Как только «пусс-мот» снова сможет летать, я перегоню оба своих самолета на новое летное поле в Оуквее. Это возле фабрики, где работает твоя подруга Берил. В следующую субботу в Оуквее будут торжества по случаю открытия нового аэродрома. Я за тобой заскочу, посмотришь на веселье с трибуны для летчиков. Можем и Берил прихватить.

Вот вам и расположение еще одного аэродрома, я назвала целых два.

Я вся как ватная, потому что мне со вчерашнего дня не давали ни есть, ни пить, и я пишу уже девять часов. Попробую рискнуть: швырну карандаш на стол и взвою