Онлайн чтение книги Память о розовой лошади
5 5

В одну из зим возвращался Андрей Данилович с женой из театра. Пол в вагоне трамвая был скользким от затоптанного заледеневшего снега, на холодные скамейки никто садиться не хотел. Жена, обхватив его руку, плотно прижималась к нему боком, а захолодевший нос прятала в мех поднятого воротника.

Перчатки на руках девушки-кондуктора были без пальцев: так легче считались деньги. Оторвав им билеты, она подышала на руки и принялась тусклым голосом выкрикивать остановки:

— «Площадь восставших».

— «Сад».

— «Музей»...

Сначала еще в вагоне было много народу, но ближе к окраине, когда большие дома стали сменяться маленькими — деревянными, с высокими заборами, — ехали они в вагоне одни; а девушка все равно покрикивала, выбрасывая ртом тугие клубочки пара:

— «Стройучасток».

— «Керосинная»...

Вышли они на пустой улице и пошли к железнодорожному переезду мимо голубеющей от лунного света двухэтажной бани. Переезд, как назло, закрыли: проходил товарный состав. Андрей Данилович не любил отпускать на шапке наушники и тер ладонями затвердевшие от холода уши. Поезд наконец прогромыхал мимо, и они пересекли путь. Миновали первую улицу из небольших домиков. Вторую. Свернули за угол третьей... Дома жена, едва скинув в прихожей пальто, тотчас же прошла в комнату и прислонилась спиной к протопленной печке; отогрелась и сказала, позевывая:

— Далеко мы от центра живем: едешь, едешь... Особенно зимой неприятно: в трамвае по утрам холодно — все проклянешь, пока до работы доберешься. А знаешь?.. Почему бы нам, собственно, не перебраться в город? Сейчас это, думаю, вполне возможно.

У Андрея Даниловича окаменели скулы.

— А дом? — с трудом открыл он рот. — Наш дом?

Она пожала плечами:

— Дом? Сдадим дом и договоримся, чтобы нам дали квартиру в городе — поближе к центру, к работе.

— Да я здесь каждый гвоздь своими руками заколачивал... — глаза у него побелели.

Она уловила в нем этот прилив ярости и быстро сказала:

— Хорошо, Андрюша. Заколачивал так заколачивал... Давай ложиться спать, а то не высплюсь и буду на работе вялой.

Утром он с замиранием сердца ожидал продолжения разговора, но жена и намеком не обмолвилась о вчерашнем, торопливо выпила чай, затолкала в папку бумаги и ушла: она всегда торопилась по утрам — то в свою клинику, то на занятия со студентами медицинского института, то в лабораторию проводить исследования, нужные ей для докторской диссертации; уходя, звонко чмокала на прощанье Андрея Даниловича в щеку — от губной помады на щеке оставался след, и он долго не решался стереть его, будто боялся обидеть жену.

В то утро Андрей Данилович не провожал ее до порога.

Покой его был нарушен, а вскоре случилось событие, которое вконец отравило его жизнь.

Дочь занималась однажды вечером весной в кабинете матери. Проходя по коридору, Андрей Данилович видел в открытую дверь ее пригнутую над столом спину с острыми лопатками и худой, открытый короткой стрижкой затылок.

— Папа, иди сюда! — вдруг окликнула она его.

Он отозвался из кухни:

— Чего тебе?

— Иди же. Посмотри, как интересно... Что это там?

Она смотрела в темное стекло, почти вплотную придвинув лицо к стеклу. Он положил руку на плечо дочери и тоже взглянул в окно: в вечернем небе плавно кружилась над верхушками смутных берез вишневая звезда...

— Действительно интересно. Хм... Что бы это могло быть? — протянул Андрей Данилович и тут догадался. — Да это же башенный кран. Сигнальный огонь на стреле.

Вблизи парка установили пять долговязых кранов. Стрелы их торчали высоко над березами. Появились и экскаваторы — на гусеничном ходу, с длинными шеями. Своими железными челюстями они пережевывали пустырь, а по утрам всех в доме теперь будили тяжело груженные строительным материалом машины — проходили мимо, газовали на подъемах, выли с натугой, и в окнах плясали стекла. Вскоре этот шум, правда, прекратился, но рощу с трех сторон поджали высокие крупноблочные здания, и она потерялась среди них, потемнела, странно уменьшилась, словно березы теснее сплотились вокруг танцплощадки; даже музыка оттуда стала доноситься глуше.

Встречаясь в магазинах с жильцами новых домов, теща стала совсем несносной. Постаревшая, с седым узлом волос на затылке, она ходила по комнатам мелкими неслышными шажками, раздраженно ломала у печей о коробок спички и частенько ворчала о том, что живут они точно в каменном веке: топят печи, моются в бане, хотя у людей уже и газ есть, и ванные, и паровое отопление.

Если же Андрей Данилович брался сам растоплять печи, то она обижалась, отталкивала его, упиралась ему в живот острым локтем и бормотала что-то насчет тяжелого креста, легшего ей на плечи к старости. В угоду теще, ублажая ее, он поставил в кухне газовую плиту, а в сенях — красный баллон с кольцом белых букв по округлому боку: «Пропан — бутан». Позднее купил он по случаю старый заржавевший бак и долго чистил его во дворе. Лицо, руки, шея Андрея Даниловича покрылись ржавчиной, будто забронзовели, на губах ощущался привкус металла, но покупке он радовался — примостил бак над чугунной печкой и сделал из него маленькую бойлерную при доме, а летом, когда семья уехала отдыхать, установил в комнатах отопительные батареи; утеплил он и наружную стену кладовой, прорубил в ней окно, пол покрыл цементом, а сверху — кафельной плиткой, и поставил там ванну с колонкой.

Впрочем, уже следующим летом оказалось, что делал он все это зря: дом, как и другие дома вокруг, подключили к отопительной и газовой системам больших домов.

Теперь дому, и раньше хорошему — просторному, крепкому, под железной крышей, — цены не было. Но в семье ко всему этому отнеслись равнодушно.

Осенью жена стала жаловаться, что у нее болят ноги. Приходя с работы, она обивала у крыльца грязь с ботиков и вздыхала:

— Ой господи, полтора часа добираться домой — сил никаких не хватает.

Вечером она дольше обычного отдыхала на тахте, положив на подушку ноги, чтобы от них отлила кровь.

— Думай, Андрей, как хочешь, но нам надо переезжать в город, — в одну из таких минут твердо сказала она. — Куда это годится — такую уйму времени тратить туда-сюда на разъезды. У меня работы много. Скоро вот предстоит защита докторской диссертации. И вообще, честное слово, мне теперь как-то неудобно, что живем мы в каком-то собственном доме.

Оттолкнув ногой подвернувшийся на пути стул, Андрей Данилович молча вышел из комнаты, но в коридоре его перехватила слышавшая все теща и подлила масла в огонь:

— Изверг ты какой-то, ей-богу. — И выпалила: — Частный собственник!

В те годы как раз развертывалась кампания против частных собственников: тех людей по соседству, которые держали коров, заставили сдать этих коров на мясо, и молоко пришлось теперь покупать в магазине; к магазинному Андрей Данилович долго не мог привыкнуть.

С тещей он надолго перестал разговаривать.

А пустырь застраивался. Сначала дома кучно поднялись в дальнем конце его, потом разошлись в стороны, и перед закатом от высоких зданий напротив чуть ли не до самого палисадника вытягивалась тень.

По выходным дням вся семья завтракала в одно время. Обычно веселыми и долгими были эти завтраки, а теща обязательно готовила что-нибудь вкусное, и на столе появлялись то блюдо с мясистыми треугольниками беляшей, еще не остывших после сковородки, с пузырьками масла на румяных корках, то пирог с карасями, то тонкие, почти прозрачные блины...

Но в ту зиму он и за общим столом чувствовал себя одиноким.

Однажды в воскресенье жена сказала:

— Слышал интересную новость, Андрей? Говорят, в центре города, совсем близко с больницей, собираются строить какой-то новый, экспериментальный дом с очень удобными квартирами...

— Слышал. — Андрей Данилович почувствовал боль в сердце. — Так что?

Вера сказала решительно:

— А то, что если мы оба с тобой захотим, то нам никто не откажет в получении в этом доме квартиры.

Он со стуком поставил на стол тяжелую кружку с кофе.

— Опять за свое. Я же говорил...

— Знаем, знаем... Слышали. Ты в этом доме каждый гвоздь заколачивал. Но почему ты только о себе думаешь? Я устаю, у меня работы много. Да и вообще как-то даже уже неловко становится: собственный дом, куры... Вечно ты в земле роешься. Атавизм какой-то, честное слово...

— Не так уж и много я в последнее время в саду работаю, запустил все.

— Ой, папа, что ты говоришь, — вмешалась дочь. — Как с работы возвращаешься, так сразу в сад или в сарай свой, в погреб. Ходишь по саду или сидишь там, в сарае-погребе, пока не стемнеет. Весной, когда мы с Риткой к выпускным экзаменам готовились, ты взял да и развел под самым окном костер и в огонь старой резины набросал: насекомые какие-то на твою грушу напали.

— «Насекомые», — передразнил он дочь. — Шелкопряд — знать надо! В саду почти живешь.

— Пускай шелкопряд. Ну и что, что не знаю? Зато потом от твоего дыма у меня три дня голова болела. А Ритка спрашивала меня: твой отец что, частный собственник? Куркуль?

Андрей Данилович возмутился: сговорились они все, что ли?

— С Риткой твоей еще буду цацкаться. И не с тобой разговариваю вовсе.

Но остановить дочь было трудно.

— Съездил бы к маме в клинику и посмотрел, сколько к ней на прием больных женщин каждый день приходит. Она же в городе лучшим специалистом считается... Неделями к ней приема ожидают.

— Что ты все высовываешься?! — прикрикнул Андрей Данилович и засопел. — Удивительно! Когда строил дом, то думал, что в нем будут жить и мои дети, и внуки...

Жена осторожно дотронулась пальцами до его руки:

— Успокойся, Андрюша. Все же ведь это несерьезно, сам посуди: город строится, у нас под окнами уже большие дома стоят... Зачем же нам мучиться, спорить? Или думаешь, персонально твоим внукам дом оставят? Нет, все равно снесут его — рано или поздно.

Сын, вихрастый, сильно вытянувшийся в последнее время и раздавшийся в плечах, засмеялся:

— Да кому он нужен — дом? Лично мне собственный дом не нужен. Закончу вот институт и уеду в Новосибирск или в Обнинск. Экономисты везде нужны.

Они его словно взяли в клещи.

— Ты, — бешено посмотрел на сына Андрей Данилович, — сиди и молчи, а то возьму вот вожжи и выпорю!

— Какие еще вожжи? — изумился сын.

А Соня рассудительно сказала:

— Ой, папа, ну что ты так часто взрываешься? Холерический у тебя характер. Часто кричишь по пустякам, грозишься, уж лучше бы и правда ударил. Еще в детстве, помню, я твоих этих вспышек побаивалась и все к маме в кабинет пряталась.

Это было новостью. Андрей Данилович, прищурясь, посмотрел на дочь, подумал и решил: «Врет она все».

Потом отвернулся к окну.

За стеклом гнулась ветка груши, отяжеленная пухлым комом снега. Сад, съежившийся за зиму, проглядывался далеко, на деревьях мягко искрился снег, но и под ним отчетливо угадывались суставчатые бугры прививок на яблонях. Таких бугров, величиной с кулак, на многих деревьях насчитывалось больше чем по десятку: от первых, трогательно-тонких яблонь, привязанных к колышкам, остались, пожалуй, лишь корни да мощные стволы, а вообще-то на всех ветках новые сорта — привитые. «И чего я все годы возился с садом? Кому это надо? Что я хотел доказать?» Но тут же, представив, что не было бы рядом сада, почувствовал пустоту в душе, скуку и, больше того, нежелание жить.

— Сада вам, что ли, не жалко? — сказал он.

— Под сад можно взять участок земли за городом, как все люди делают, — спокойно посоветовала жена.

Он резко повернулся к ней:.

— Ты хоть немного представляешь, что значит вырастить взрослый сад? Может, мне на другой сад и жизни теперь не хватит. Да и что интересного можно в саду вырастить, если не работать в кем каждый лень.

— А что ты здесь такого интересного вырастил?

— Ты так считаешь? — покраснел он.

За окном неожиданно сорвался с ветки ком снега, рассыпался в воздухе, и ветка выпрямилась, царапнув по стеклу; вздрогнув, Андрей Данилович резко поднялся на ноги, уронив стул.

— Никуда я отсюда не уеду! — выкрикнул он. — Так и знайте! Дом, надеюсь, не снесут до моей смерти, а там делайте что хотите.

Всю неделю он ни с кем не разговаривал. Ходил злой и хмурый — не подступись. Обиженно думал о том, что ведь дом так выручил семью в свое время, и не только дом, а те же куры, огород, разбитый в дальнем конце сада, — от них тоже бывал какой-то прок.

Больше всех это понимала теща. Ей приходилось готовить на всю семью, и она конечно же знала цену свежему — под рукой — картофелю, огурцам прямо с грядки, луку, помидорам и поэтому была единственным его помощником: удивительно даже, как она, всегда жившая в городе, жена художника, быстро все сообразила — сама подкапывала и вовремя поливала грядки с огурцами, палочки у кустов помидоров были ее заботой, она хорошо знала, когда и чем кормить кур, чтобы они лучше откладывали яйца...

Жена и дочь возились в саду всего лишь под настроение. Почему-то они полюбили сажать садовую клубнику.. и только за ее грядками и следили.

Когда в низкорослых, стелющихся над грядкой кустиках клубники появлялись крупные, почти с голубиное яйцо, ягоды, жена и Соня ахали возле грядок и всплескивали руками:

— Ох чудо! Вот чудо!

Еще Соня любила иногда собирать малину. Одну ягодку — в рот, одну — в корзиночку.

Все бы пусть ела — лишь бы в сад выходила почаще.

Николая в сад надо было или выгонять палкой, или чем-то приманивать.

В ту долгую неделю отчуждения от семьи Андрей Данилович, приходя с работы, молча ужинал и заваливался на тахту, взяв из шкафа книгу «Агрикультура в памятниках западного средневековья». Что-то очень она тянула его тогда к себе.

Лежал он как-то вечером, листал книгу и удивлялся, сколько же он успел сделать в ней пометок. «Амбары должны быть расположены повыше, вдалеке от всяких зеленых насаждений, от навоза и хлева, и в месте прохладном, доступном ветрам и сухом». «Особенно надо остерегаться, чтобы не складывать зерно в месте слишком холодном или слишком горячем, ибо то и другое его портит, заставляя терять природные его свойства». А здесь совсем смешно, никак и не вспомнить, из каких соображений он все это подчеркнул: «Выбирайте себе чабана, чтобы не был вспыльчив; сердитый чабан будет плохо загонять овец, отчего они могут погибнуть. Если вы увидите, что овцы на пастбище уходят от чабана, когда он приближается к ним, — это значит, что он нехорош для них». А вот трактат Альберта Великого «О растениях». Почти каждая строчка подчеркнута карандашом: «...прививщики берут небольшие ранние побеги... Такие побеги, будучи привиты, быстро открываются в подвой и выпускают в него корневые вены, через которые сосут питание лучше, чем из земли... Высокие же травы, достигающие корнями самой глубины, перехватывают питание у деревьев...

...Можно посеять тонкую, как нити, траву, которая вытягивает пищу только с самой поверхности, а не из области древесных корней».

Он долистал книгу до поэмы Вандальберта Прюмского «О названиях, признаках, культурах и климатических свойствах двенадцати месяцев», и в груди у него захолодело от волнения. Замелькали названия: январь, февраль... май... наконец, август... «Жаркое солнце побуждает златовласую Цереру завивать спелый колос: земледелец готовится к жатве, на полях появляются потом покрытые работники. И хотя золотой эфир еще рождает временами долгие молнии, небо дрожит от сильного грома, а воздух рассекается проливным дождем, — пора веселой осени завершает лето. Тогда жатва становится самой большой и настоятельной заботой людей, и всей молодежи приходится браться за уборку посевов — из страха, как бы внезапный дождь не захватил созревшие всходы и земля не насмеялась над недальновидным тружеником...»

Он отложил книгу и задумался. Ни один праздник, помнится, не будоражил так село, не возбуждал, как вот эта нора веселой осени — пора уборки урожая. Летом после сенокоса, село замирало на короткое время, словно все решили малость отдохнуть на сеновалах. Даже гармонь по вечерам играла реже: еще не до веселья было, кощунственной казалась бы всякая лихость; собираясь вместе, сидя на завалинках, на бревнах или просто стоя кучками у правления колхоза, люди разговаривали о пустяках, о том, о сем, а о главном, об урожае, старались пока помалкивать. И вот он — первый день... Солнца еще не взошло, еще только-только забрезжило за окнами мутным светом, будто черноту ночи подразбавили молоком, а село уже ожило: слышатся громкие крики, смех, хлопанье калиток, тяжкий скрип петель на открываемых воротах, скрежет тележных колес... Дома разом пустеют, зато далеко в полях мелькают цветастые бабьи платки да быстро потемневшие от пота мужские рубашки.

Припомнилось, как несколько лет назад сад его принес необычно богатый урожай: стояла хорошая погода, но, главное, дали плоды новые прививки. Вот уж поистине пора веселой осени. Жутко вспоминать! Яблони разных сортов клонили от тяжести плодов к земле ветви, клонилась, стучала вовсю плодами о крышу и груша.

Хоть настежь ворота отваливай, зазывай прохожих: милые, соберите, помогите — пропадет же все зря!

Собственно, он почти так и делал. Уходя на работу или возвращаясь домой, он всегда, если встречал соседа по улице или соседку, говорил:

— Зайди, пожалуйста, возьми ведра два яблок.

Но люди как-то не готовы были к такому: не то стеснялись, не то думали, что будут чем-то обязаны. Если прямо у ворот прихватишь кого-нибудь и затащишь в сад, то тогда, пожалуй, и возьмет кулек яблок. Даже брат жены с семьей приезжал всего раза три, ну, брали они каждый раз по сумке яблок — и все.

Варенье варить, компоты — так теща стала смеяться, что на одном сахаре они разорятся. Да и все банки она уже заняла.

Просто нестерпимо было представлять, как это вес станет гнить.

Тогда и купил Андрей Данилович на овощной базе старую, но еще каменно крепкую дубовую бочку высотой чуть ли ему не до подбородка. Привез ее на машине, но даже ему и двум нанятым грузчикам трудновато было стащить ее из кузова. Он и позвал на помощь сына.

Николай вытаращил на бочку глаза:

— Что это такое?

— Бочка, не видишь, что ли, сидр будем варить.

— Какой еще сидр?

— Вино такое есть, не знаешь разве, дурень, ну, как шампанское. А если постараться, то еще лучше шампанского получиться может.

Этим он и заинтересовал сына. С превеликим трудом, пыхтя, они вчетвером спустили бочку в его огромный и глубокий погреб в сарае. Николай собирал яблоки, а сам Андрей Данилович, промыв ванну, заткнув ее сток, давил над ней яблоки соковыжималкой.

С неделю, а то и дольше, в ванной никто не мылся, Бочку заполнили соком почти доверху. Он добавил туда дрожжей, сахара и плотно закрыл бочку тяжелой крышкой.

Коля все тянулся попробовать это пойло, но он сказал:

— Настояться должно. Перебродить.

Несколько раз потом Коля спрашивал его о сидре.

— Не время еще, — отвечал Андрей Данилович.

Потом Коля, наверное, напрочь забыл об этой бочке с соком — больше ею не интересовался.

Уже поздней осенью надо было выкопать в саду прикопочную канаву для привезенных от знакомого садовода новых саженцев смородины, и Андрей Данилович попросил сына помочь, а тот что-то стал бурчать в ответ, что надо ему заниматься — учился он тогда в десятом классе, — и он шепнул сыну на ухо:

— Поработаем, дело сделаем — и пойдем сидр пробовать. Думаю, уже совсем готов.

В погребе было уютно и сухо. Он провел туда электрический свет, а у стены поставил небольшую скамейку.

Еще в погребе всегда пахло яблоками.

Но в тот раз, едва они открыли крышку бочки, как все перешиб винный запах.

— Знакомо пахнет, — засмеялся Андрей Данилович. — Видно, труды наши с тобой не пропали даром.

Он зачерпнул сидр пол-литровой стеклянной банкой и посмотрел на свет: напиток получился чистым, прозрачным, со дна банки красиво поднимались пузырьки воздуха.

Сидели они рядом, отец и сын, разговаривали после совместной работы о разном, а сидр веселил, незаметно кружил голову... В какой-то момент он протянул сыну пустую банку и сказал:

— Зачерпни-ка еще.

А Коле, похоже, стало любопытно посмотреть, что там вообще в бочке делается, он подвинул к ней ногой пустой ящик, встал на него, нагнулся — да так и повалился лицом вперед в бочку.

— Бот росомаха, — засмеялся Андрей Данилович и, быстро поднявшись, схватил Колю за ремень брюк.

Сын потряхивал мокрой головой и глупо хихикал.

«Совсем пьяный, — удивленно подумал Андрей Данилович. — Напоил, дурак, сына».

Он усадил Колю на лавку. Лицо его совсем побледнело, казалось бескровным, а глаза лихорадочно блестели.

Хорошо еще, что никто в доме не заинтересовался, чем они занимались в погребе. Коля скоро слегка отошел, он незаметно провел его в комнату и уложил спать.

Зимой заехал он как-то домой в неурочное время, днем, вошел во двор и увидел — дверь сарая открыта настежь. Из глубины сада дошли до него возбужденные голоса, он прошел в ту сторону и застал Колю с двумя приятелями, весело гоготавшими возле трехлитровой банки с сидром.

Понятно, он их разогнал, Николаю погрозил кулаком, а в доме с раздражением сказал теще:

— Вы, мама, посматривали бы хоть за ребятами, которые в сад приходят.

Она удивленно ответила:

— Так это же Колины друзья. Что они там, деревья с корнем повыдергивают?

Действительно, его упрек прозвучал глупо: не мог он теще всего объяснить.

Ключ от сарая всегда висел на гвозде в сенях, он снял его оттуда и спрятал за ларь, а через несколько дней жена спросила:

— Андрюша, мама говорит, что с тобой что-то страшное делается. Ключ вот от сарая стал прятать... Правда это?

Он молча повесил ключ на место.

А вскоре поймал Николая с приятелем прямо в погребе.

После этого Андрей Данилович ведрами вычерпал весь сидр и вылил его на снег в дальнем конце сада. Так и завершилась эта пора веселой осени — для домашних она прошла незаметно.

Наверное, с тех пор и стал превращаться для него сад из места трудов в место какой-то иллюзии или отдохновения от служебных забот.

Но понял он это значительно позднее.

А тогда, припомнив ту нелепую затею с сидром, он на другой день, в субботу, созвонился с приятелем, Василием Павловичем Худобиным, бывшим секретарем райкома партии, который бросил его когда-то грудью на ЖКО. Теперь Худобин работал в горисполкоме, а жил недалеко от него, в новом районе, и они любили иногда вместе ходить в баню и париться в парной.

Встретились они вечером, купили березовые веники у древней старухи, торговавшей на приступках крыльца бани, разделись в туманившемся предбаннике и сразу прошли в ознобный жар парной.

Помывшись, Андрей Данилович рывком головы откинул со лба на затылок потяжелевшие волосы и размеренно сидел наверху горячих полатей, сухо покашливал от забившего горло жара и задумчиво смотрел, как лопается, расходясь по воде, мыльная пена в оцинкованном тазике.

Истомно постанывая, жмурясь, Худобин истово хлестал себя веником на другом конце полатей по спине и груди.

— Уф-ф... Аф-ф... — пофыркивал он.

Заблестев глазами, Василий Павлович махнул веником, бросая Андрею Даниловичу в лицо брызги, и спросил:

— Ты что голову повесил?

— Так просто — мысли всякие в голову лезут.

— Высокие мысли? О работе? — засмеялся приятель.

Живо повернувшись к нему, Андрей Данилович сказал:

— Понимаешь, сидел и вспоминал, как в плодопитомник один ездил. Командовал там ученый, кандидат биологических наук. Диссертацию он сработал по выведенному им яблоку. Назвал его «уралочка Стабесова». А Стабесов — его фамилия. Тщеславный малый. Но не в этом суть. Яблоко его в диаметре даже до двух сантиметров не дотянуло, так я возьми и скажи, что это не яблоки, а ранетки. Он мне сквозь зубы и процедил, посматривая вроде бы мимо меня: «Зато зимостойкое». А я привез с собой яблоко. С той яблоней, правда, возился много: пикировку делал, стержневой корень укорачивал, сеянец ее года четыре, что ли, а то и больше, с места на место пересаживал... Решил я попробовать, что из моей возни выйдет. Вышло яблоко до двухсот пятидесяти граммов весом. С отличной зимостойкостью. Я это яблоко кандидату под нос. Так не поверил он мне: с юга, сказал, привез, да еще обозвал меня шарлатаном.

— Давно туда ездил?

— Куда? — вновь задумавшись, переспросил Андрей Данилович.

— Как куда? В плодопитомник тот, спрашиваю, давно ездил?

— Считай, лет шесть-семь прошло...

Худобин засмеялся:

— А теперь, на полатях, вдруг обиделся на того кандидата? Долго до тебя доходит.

Андрей Данилович вяло улыбнулся, ответил расхожей шуткой:

— Как до жирафа по его длинной шее. — Добавил: — Но черт с ним, с кандидатом. Просто сидел я сейчас и думал, что то яблоко, пожалуй, было лучшим из всего, что я в саду успел вывести.

Он выплеснул на пол мыльную воду из тазика, налил свежей, холодной, и вылил ее на голову; сказал:

— Дышать легче стало, — и пошел к дверям, завихривая лодыжками стлавшийся над полом пар.

— Погоди, погоди... — заторопился Худобин. — Что-то я сегодня тебя не пойму.

Они оделись и по старой привычке прошли в буфет — распаренные, с помолодевшими лицами. После бани они всегда пили в буфете слегка подогретое пиво.

Поставив тяжелые кружки на влажный, словно в росе, столик — пар проникал даже в буфет, — Андрей Данилович сказал:

— Посиди-ка...

Вышел из бани и косо пересек темнеющую улицу к желтым огням магазина. Вернулся с бутылкой водки, вспузырившей нагрудный карман пальто.

— Ну-у, брат... — удивился Худобин. — Нет, что-то у тебя случилось, но ты скрываешь.

Взяв с подноса, стоявшего на столешнице, стаканы, Андрей Данилович разлил водку, выпил, потряс головой и спросил:

— Ты, конечно, полностью в курсе... Дом какой-то, экспериментальный, слышал, в центре города собрались строить? Так, да?

— Так. Хороший будет дом.

— Скажи, как, по-твоему... Если бы мы с женой попросили квартиру в том доме — пошли бы нам навстречу?

Слегка прищурившись, Худобин откинул голову и, показалось, строго на него посмотрел.

— Думаю, пошли бы... Особенно, честно говоря, Вере Борисовне никак не откажут. Но... а как с вашим домом?

— Понятно, сдадим, если квартиру дадут, или... — Андрей Данилович крепко сжал ручку пивной кружки, — ты подумал, что я собрался продавать дом?

— Что ты? Совсем нет, — заулыбался Худобин. — Просто хотел спросить: а не жалко?

Андрей Данилович еще выпил водки, подумал и решительно сказал:

— Дом, черт с ним, — не жалко. Сада вот жалко.

— Зачем же тогда переезжать собрался?

— Дома целая трагедия... Жене времени на работу стало мало — далеко живем.

— А-а, вон в чем дело. Резонно... — Худобин отер платком вспотевшее лицо и спросил: — Ты в парной про яблоко рассказывал, так скажи: а сейчас садов, ну, государственных, колхозных, в области много?

— Не густо, но есть.

— А садоводы настоящие?

— Есть. А что?

— Просто хотел спросить, до сих пор то твое яблочко из палисадничка высоким примером является или что-то получше появилось?

— Во-он куда клонишь... Имей в виду!.. У тех садоводов земли сколько? Гектарами. А у меня — с полотенце... Тем и удобрения привозят, механизация есть... Лаборатории. А я сам жнец и на дуде игрец. Мне бы столько земли, да свободного времени, да еще... — Андрей Данилович потянулся через стол к приятелю и сказал так, словно доверял тайну: — Знать бы, что труд мой до людей доходит. Ты вон часто в сад ко мне собирать урожай приходишь?

— Я? А как же... Осенью банок восемь жена из твоих ягод и фруктов варенья и компота сварила.

— Во-о... И теща — банок двадцать. А сколько их, банок, на земле сгнило?! Нет, лучше уж как все — взять сад за городом, ездить туда отдыхать, а не надрываться, что-то выдумывая, никому не нужное.

Посидел молча, брякнул ногой по опустевшей бутылке:

— Подожди-ка...

— Э-э, нет. Если тебе так выпить хочется, то лучше ко мне зайдем.

Снег возле бани в свете электрической лампочки казался бурым, а у стены он подтаял, и там тянулась черная полоска открытой земли.

У приятеля Андрей Данилович сидел долго, пил стопками водку, мрачнел, тяжелел от нее и,никак не мог уяснить и высказать что-то самое главное, что волновало его больше возможной утраты дома и сада, отчего под сердцем копилась горечь и появлялось ощущение зыбкости жизни.

Выпил он излишне много и возвращался домой, то покачиваясь, то переходя на строевой шаг. Жался ближе к домам, к темноте заборов. Вспомнилась вдруг любимая песня отца, и он еле слышно напевал:

Возле дома стояла у палисада дочь. Рядом переминался с ноги на ногу парень.

— Вот он, значит, какой — Степка! — заглянул он парню в лицо.

Уже лежа в постели, он вспомнил, что Степкой зовут не этого парня, а того, который ухаживает аа его секретаршей.

Полежал немного и отчеканил:

— Дом спалю, а сам повешусь!

Всю ночь ему снилось, что стоит он у колодца в селе и пьет из ведра холодную воду, но напиться никак не может, хотя воды уже полный живот...

Утром нестерпимо болел затылок, а от стыда за вчерашнее Андрей Данилович не мог поднять глаз и тихо прошел по-над стенкой в ванную: открыл душ и сидел под холодными струями, пока жена не постучала в дверь:

— Жив ты там, Андрей? Выходи. Мы за стол сели. За завтраком она поставила на стол бутылку вина:

— Выпей... Если хочешь.

Пришла дочь, придвинула к столу стул, села и сказала в пространство, вроде бы так просто — для себя:

— А у алкоголиков сердце обрастает жиром.

Жена прикрикнула на нее:

— Не стыдно тебе?! Выучилась!

К вину он не притронулся, но пил много чаю. Все молчали, но украдкой поглядывали на него. Сначала он подумал, что поглядывают на него с осуждением, но потом решил, что нет, скорее — с сочувствием.

Ни о каком обмене, о переезде никто не заговаривал.

Андрей Данилович сам продолжил начавшийся неделю назад разговор:

— Вчера с Василь Павловичем разговаривал, так он сказал, что если захотим, то обязательно дадут нам в том доме квартиру, — он тут же сообразил, что говорит это для того, чтобы они знали, что пил он не зря, и поежился.

Жена неопределенно пожала плечами и ничего не ответила, а теща отвернулась к окну, словно все это ее и не касалось.

Собственно, наверное, так и было: жилось здесь теще не плохо, дышалось легко, и она дожила в старом доме до глубокой старости.

Помолчав, Андрей Данилович спросил жену:

— Так что?

— Решай, отец, сам, — туманно ответила она. — Я тебе не враг и вполне, конечно, справлюсь с какими-то своими мелкими затруднениями.

Именно тогда она впервые и назвала его так: «отец».

Возможно, все надо было и замять. Но в его душе уже прочно поселилась тревога, которая иногда давала такой крутой толчок мыслям, что становилось не по себе... Спустя месяц, что ли, Василий Павлович Худобин приехал к ним на завод: весной решили протягивать троллейбусную линию из центра города до завода — это была мечта директора, — и Худобин приехал выяснить, сколько же завод «на паях» с горисполкомом может выделить для линии денег, чтобы протянуть ее побыстрее.

Сидели они втроем в кабинете директора, разговаривали... С Василием Павловичем по таким вопросам спорить всегда было трудно: он уже все подсчитал и доказывал:

— Вы только на сократившихся опозданиях из-за транспорта дай бог сколько выиграете...

Короче, решили они оплатить половину стоимости троллейбусной линии, посидели еще немного, уже просто так, для души, потом Андрей Данилович неожиданно для себя сказал Худобину:

— Ты, конечно, стратег, денежки вытянул, так что, думаю, можешь за них подвезти меня к центру и показать, где тот экспериментальный дом строится.

Василий Павлович засмеялся:

— Садись. Тем более что я сам за шофера — туда-сюда могу подбросить.

Вишневого цвета «Волга» шла, норовисто оседая на задние колеса. Андрей Данилович откинулся на мягкую спинку сиденья и завороженно смотрел на мокрый, съедающий снег асфальт дороги; по ветровому стеклу трудно ходили щетки «дворника».

Мутные от сероватого, мокрого снега улицы проглядывались плохо, обрывались совсем близко, и город, казалось, поджался, растерял окраины.

Но ближе к центру снег перестал идти, а когда они въехали на мост через реку, то Андрей Данилович внутренне ахнул: каким же большим, современным, светлым поднялся город на ее берегах! Конечно, он и раньше все это видел, но как-то отстраненно, просто по пути, а сейчас словно приноравливался к этим местам и все вокруг воспринял неожиданно свежо, остро.

Ехали все прямо и прямо по главной улице.

Василий Павлович подался телом в сторону и резко крутанул руль. Выехали на тихую улицу с озябшими липами вдоль тротуаров. Из машины вышли возле щелястого сырого забора: наспех сколоченный из случайных досок и подвернувшихся под руку горбылей, был он коряв и неровен, а от сырости — темен.

За забором чернел котлован под фундамент.

— Здесь и будешь жить, если решишь переезжать, — ткнул Худобин пальцем в сторону котлована. — Лучше места не найдешь. Самый центр. И тихо.

На глинистых боках котлована местами осел снег, а на дне стояла мутно-ржавая лужа. Снизу, как из плохого погреба, тянуло мозглым холодом.

Андрей Данилович передернул плечами.

— Как тихо в таких домах бывает, я знаю, — ворчливо сказал он. — Если в одной квартире музыку заведут, так весь дом под нее плясать сможет.

— Почему? Дом по новому проекту строится.

— Знаем мы эти проекты... — махнул рукой Андрей Данилович.

Рассмеявшись, Худобин сказал:

— Послушай, Андрей Данилович, я разве тяну тебя за руку? Сам попросил: отвези посмотреть, где строится дом.

— Память у тебя хорошая, — буркнул Андрей Данилович.

— А теперь я у тебя вроде бы как виноватым стал, — закончил Худобин.

— Не обращай на меня внимания, — поморщился Андрей Данилович и огляделся. — Место вроде хорошее...

— Не вроде, а очень хорошее.

Подобрав пальцами брюки, Василий Павлович пошел на носках по вязкой жиже, сел за руль и неторопливо крикнул:

— Насмотрелся? Так садись — поедем.

Андрей Данилович отмахнулся:

— Езжай один. Езжай. Я пройдусь.

Постояв еще на краю котлована, он вздохнул и сковырнул носком ботинка запорошенный снегом ком глины; глина шлепнулась в лужу, и по желтой воде пошла рябь.

Поежившись, Андрей Данилович сунул руки в карманы пальто и отошел, стал огибать строительную площадку по узкому деревянному тротуарчику, поднятому над землей вдоль забора, — от тяжеловатого шага его на тротуарчике гнулись доски.

Улица за забором вела к площади. В конце ее, выходя на площадь фасадом, стояло большое здание, облицованное у фундамента полированным гранитом; переждав троллейбус, сыпанувший «удочками» в сырой воздух бледные искры, он пошел через площадь к зданию и увидел за ним вход в городской сад. Что им двигало в тот момент, он не мог бы сказать, но хотелось идти все вперед, и он по протоптанной меж деревьев тропинке пересек сад и вышел с другой его стороны в ту часть города, где давным-давно не бывал. И сразу его охватило такое чувство, словно все ему здесь знакомо чуть ли не с детства, но он мог поклясться, что раньше не видел этих домов с магазинами, с кафе, с аптекой за сплошным стеклом, да и видно было — все здесь построено недавно, лет пять, семь назад... Сначала он решил, что чувство знакомости вызвал запах свежего хлеба из магазина; вспомнились село, мать, вынимавшая по утрам из печи горячий хлеб. Только подумал так, как догадался: другое! В этих же краях находится школа, та самая школа, где в войну был госпиталь! Он быстро свернул с одной улицы на другую и сразу увидел ее: стоит по-прежнему в глубине двора, густо заросшего сиренью, даже покрашена в тот же желтовато-розовый цвет. Он отсчитал под крышей третье от угла окно — его палата. На подоконнике сидели в ряд несколько нахохлившихся мокрых голубей.

По рассказам других он знал, что почти у всех раненых госпитали на всю жизнь оставляли неприятие запаха лекарств, ощущение скуки, и дни, проведенные там без особых хлопот, без волнений, сливались в памяти в один сплошной долгий день. А он остро помнил все дни. Помнил каждую мелочь. Все свои чувства. Летом он любил открывать ночами окно палаты: смотрел на огни города и не переставал удивляться, что занесла его война именно сюда, где у него в сладкой истоме холодеет сердце, вздрагивает, дрожит каждая клеточка тела, каждый нерв. Позднее, перед самой выпиской, он мог выходить в город в любой день, и к вечеру, ожидая, когда Вера освободится, слонялся по коридорам, отирался возле ординаторской или операционной. Она выходила, вешала в шкафчик халат, небрежно стаскивала с головы белую косынку и поправляла прическу, прикусывая зубами шпильки.... Он каменел, замирая на месте.

Похрустывая новыми сапогами, он догонял ее за госпиталем и шел рядом.

Ночью снова открывал в палате окно, смотрел на город, на звездное небо, и жизнь впереди казалась большой, бесконечной, наполненной глубоким смыслом, — войну он не принимал во внимание, не верил, что его могут убить.

Скоро Андрей Данилович почувствовал, что замерз, даже, нет, не замерз, а как-то озяб, топчась возле школы. Спину и плечи стала колотить легкая дрожь, и он, сутулясь, пошел от школы.

По пути на улице попалась парикмахерская на первом этаже жилого дома — в парикмахерской уже зажгли свет, за большими стеклами стояли у кресел женщины в белых халатах, оттуда, из-за стекол, почему-то веяло теплом и покоем.

Он пощупал подбородок: ладонь слегка покалывала выросшая за день щетина.

Вполне, в общем-то, можно было дотерпеть до утра, но ему захотелось погреться, он открыл тяжелую, притянутую к косяку тугой пружиной дверь, разделся и по застланному линолеумом полу прошел в зал, сладко пахнувший одеколоном, кремом и пудрой, сел в кресло и посмотрел в зеркало: лицо посинело и было мокрым от растаявших легких снежинок.

Подошла женщина-парикмахер и спросила:

— Будем бриться?

Он кивнул и повторил за ней:

— Будем бриться.

Руки ее, белые и гладкие, пахли земляничным мылом, работала она неторопливо, но ловко, и от теплой кисточки на щеках и на подбородке нарастала густая пена, на ее поверхности вспухали и лопались пузыри. Женщина стала править на ремне бритву: шарк-шарк. Лезвие, отразив от лампы свет, ударило по глазам блеском.

Внезапно за спиной послышался голос:

— Нина Александровна, одолжите,, пожалуйста, бритву.

В зеркало он увидел за своим креслом молодого мужчину, почти паренька еще, тоже в белом халате. Она выдвинула из стола ящик.

— Берите. Все тут.

В ящике лежал набор бритв с разноцветными ручками. Парикмахер выбрал одну и сказал:

— С легким сердцем вы всегда выручаете, поэтому и бреют ваши бритвы отлично. А вот как-то я у Осиповой попросил, так работать невозможно: елгозит бритва по лицу клиента и елгозит, видно, жаль ей было бритву давать.

— Любить, Коленька, свою работу надо и за инструментом следить, — усмехнулась женщина. — Вот и не будет бритва елгозить.

Так звали и его сына, и поэтому, возможно, случайно услышанный разговор прочно запал в памяти.