Онлайн чтение книги Томминокеры The Tommyknockers
Глава 9. Андерсон рассказывает

1

Бобби поднималась с постели медленно, морщась от боли, как старуха.

– Бобби… – начал Гарденер.

– Боже, у меня все болит, – сказала Андерсон. – И мне нужно пере… а, ничего. Сколько я проспала?

Гарденер глянул на часы.

– Я думаю, около четырнадцати часов. Чуть больше. Бобби, твоя новая книга…

– Да. Подожди с этим, пока я не вернусь. – Она медленно пошла к ванной, расстегивая на ходу рубашку, в которой спала. Пока она ковыляла к ванной, Гарденер хорошо разглядел – лучше, чем ему хотелось бы, – как она похудела. Это была худоба на грани истощения.

Она остановилась, как будто знала, что Гарденер смотрит на нее, и, не оборачиваясь, сказала:

– Знаешь, я все могу объяснить.

– Правда?

2

Андерсон пробыла в ванной слишком долго – гораздо дольше, чем требуется для того, чтобы сходить в туалет и переодеться, а Гарденер был уверен, что только это она и собиралась сделать. На ее лице было написано выражение черт-меня-подери. Он прислушался, течет ли вода в душе, но душ не работал, и он начал беспокоиться. Бобби казалась почти сияющей, когда проснулась, но значило ли это, что она действительно так себя чувствовала? Гарденеру представилось, как Бобби выбирается через окошко ванной и, дико хохоча, убегает в лес, в одних голубых джинсах.

Правой рукой он потрогал шрам на левой стороне лба. В голове начало слегка пульсировать. Он подождал еще пару минут, затем встал и направился к ванной, стараясь ступать бесшумно, что ему не вполне удавалось. Видение Бобби, выбирающейся из окошка ванной, чтобы избежать объяснений, сменилось другой картиной – Бобби, спокойно перерезающая горло одним из бритвенных лезвий Гарденера, чтобы навсегда избавиться от каких-либо объяснений.

Он решил просто послушать. Если он услышит обычные звуки, то пойдет в кухню и поставит кофе, может быть, приготовит яичницу. Если же он ничего не услышит, то…

Его опасения были напрасны. Закрывая дверь ванной, она не закрыла ее на задвижку. И, помимо прочих прелестей, двери, не закрытые на задвижку, по-видимому, сохранили свойство приоткрываться от малейшего ветерка. Вероятно, для этого ей потребовалось законопатить всю северную часть дома. Может, таков был план на следующую неделю,  – подумал он.

Дверь приоткрылась достаточно, чтобы увидеть Бобби, стоящую перед зеркалом, где недавно стоял он сам. В одной руке она держала зубную щетку, в другой – тюбик с пастой, еще не открытый. Она всматривалась в зеркальное отражение с почти гипнотической пристальностью. Ее губы были растянуты, обнажая зубы.

Она уловила движение в зеркале и обернулась, не особенно стараясь прикрыть истощенную грудь.

– Гард, как тебе кажется, с моими зубами все в порядке?

Гарденер посмотрел на ее зубы. Они казались ему такими, как всегда, хотя он не мог припомнить случая, чтобы ему приходилось так разглядывать их, – и это снова напомнило ему о той жуткой фотографии Карин Карпентер.

– Конечно. – Он старался не смотреть на ее ребра, на болезненно выпирающие тазовые кости над поясом джинсов, которые сваливались с нее, несмотря на ремень, затянутый так туго, что казался куском бельевой веревки, какой подпоясывались бродяги. – Я так думаю.

Он осторожно улыбнулся.

– Смотри-ка, ни одного дупла.

Андерсон попыталась ответить на улыбку Гарденера губами, все еще прижатыми к деснам; результат получился полугротесковым. Она нажала указательным пальцем на коренной зуб.

– Ачается, ада-а-так-деаю?

– Что?

– Качается, когда я так делаю?

– Нет. По крайней мере я не вижу. А почему?

– Я просто видела это во сне. Это… – Она оглядела себя. – Выйди, Гард, я не одета.

Не беспокойся, Бобби. Я и не собираюсь кидаться на твои кости. Главным образом потому, что это было бы слишком близко к тому, что я действительно должен был бы делать.

– Извини, – сказал он. – Дверь была открыта. Я подумал, что ты уже выходишь.

Она закрыла дверь на задвижку.

Из-за двери она отчетливо произнесла:

– Я знаю, что тебя занимает.

Он ничего не сказал, только остался стоять за дверью. Но он чувствовал, что она знает, знает, что он все еще стоит там. Как будто она видит сквозь дверь.

– Ты думаешь, не сошла ли я с ума?

Тогда он сказал:

– Нет. Нет, Бобби. Но…

– Я так же нормальна, как и ты, – сказала Андерсон из-за двери. – Я так одеревенела, что едва двигаюсь, у меня повязка на правом колене, я совершенно не помню почему, я голодна как волк, и я знаю, что очень сильно потеряла в весе… но я нормальна, Гард. Я думаю, что до конца дня у тебя еще будут поводы задуматься, нормален ли ты. Ответ таков: мы оба нормальны.

– Бобби, что здесь происходит? – спросил Гарденер. У него вышло что-то вроде беспомощного вскрика.

– Я хочу размотать проклятую повязку и посмотреть, что под ней, – сказала Андерсон из-за двери. – Похоже, что я здорово звезданулась коленом обо что-то. Наверное, там, в лесу. Теперь я хочу принять горячий душ и надеть что-нибудь чистое. Пока я все это делаю, ты можешь приготовить нам завтрак. И я все тебе расскажу.

– Правда?

– Да.

– Хорошо, Бобби.

– Я очень рада, что ты здесь, Гард, – сказала она. – Раз или два у меня было плохое предчувствие. Как будто с тобой не все в порядке.

У Гарденера в глазах стало двоиться, троиться, затем уплывать в призмы. Он провел рукой по лицу.

– Ни боли, ни переутомления, – сказал он. – Сейчас приготовлю завтрак.

– Спасибо, Гард.

Он пошел на кухню, но очень медленно, потому что, как ни тер он глаза, его зрение все время пыталось отказать.

3

Войдя в кухню, он остановился и пошел обратно к запертой двери ванной, так как его посетила новая мысль. Сейчас в ванной шумела вода.

– А где Питер?

– Что? – переспросила она, не расслышав из-за шума воды.

– Я спросил, где Питер, – сказал он, повышая голос.

– Он умер, – откликнулась Бобби под барабанный шум воды. – Я плакала, Гард. Но он был… ты знаешь…

– …старый, – пробормотал Гарденер, потом вспомнил и громко сказал: – Ведь он был старый?

– Да, – откликнулась Андерсон под шум воды.

Гарденер постоял немного под дверью, прежде чем отправиться обратно на кухню, размышляя о том, почему же он не верит словам Бобби о Питере и о том, как он умер.

4

Гарденер приготовил яичницу и поджарил бекон в гриле. Он заметил, что с тех пор, как он был здесь последний раз, на обычной печи была установлена микроволновая, и сейчас полоска света шла через всю рабочую площадь и кухонный стол, за которым Бобби ела чаще всего, обычно с книгой в свободной руке.

Он заварил крепкий черный кофе и уже переносил все на стол, когда вошла Бобби, в брюках и футболке с изображением мухи и надписью «Птица штата Мэн». Ее мокрые волосы были обернуты полотенцем.

Андерсон оглядела стол.

– А тостов нет? – спросила она.

– Приготовь свои, замороженные, – сказал Гарденер дружелюбно. – Я добирался за две сотни миль автостопом не для того, чтобы подавать тебе завтрак.

Андерсон уставилась на него:

– Что ты сказал? Вчера? Под дождем?

– Ну да.

– Господи, что, наконец, происходит? Мюриэл сказала, что у тебя чтения и они заканчиваются 30 июня.

– Ты звонила Мюриэл? – Он был до смешного тронут. – Когда?

Она махнула рукой, как будто это не имело никакого значения – вероятно, так оно и было.

– Что произошло? – спросила она снова.

Гарденер подумал, не сказать ли ей – он хотел сказать ей, но представил себе последствия и испугался. Было ли это тем, для чего предназначена Бобби? Не была ли Бобби Андерсон, к которой он обращался, в действительности не более чем стенкой? Он сомневался, хотел сказать ей и – не сказал. Для этого еще найдется время потом.

Может быть.

– Потом, – сказал он. – Я хочу знать, что произошло здесь.

– Сначала завтрак, – сказала Андерсон. – Это приказ.

5

Гард дал Бобби большую часть яичницы и бекона, и она не теряла времени – набросилась на них, как женщина, которая долгое время не ела досыта. Глядя, как она ест, Гарденер вспоминал биографию Томаса Эдисона, которую читал в детстве, в десять-одиннадцать лет. У Эдисона как настоящего трудоголика бывали такие «запои», когда идея следовала за идеей, изобретение за изобретением. Во время этих спуртов он забывал о жене, детях, ванной, даже о еде. Если бы жена не приносила ему еду на подносе, он бы умер от истощения между электрической лампой и фонографом. Там была его фотография – с руками, запущенными в шевелюру, дико взлохмаченную, как будто он действительно пытался извлечь из-под волос и черепа мозг, который не давал ему покоя, – и Гарденеру вспомнилось, что человек этот выглядел очень нездоровым.

Он подумал, потирая левую сторону лба, что Эдисон страдал мигренью. Мигренью и глубокими депрессиями.

Но у Бобби он не заметил признаков депрессии. Она проглотила яичницу, съела семь или восемь ломтиков бекона с тостами с маргарином и выпила два больших стакана апельсинового сока. Покончив с едой, она издала звучную отрыжку.

– Фи, Бобби.

– В Португалии хорошая отрыжка воспринимается как похвала хозяйке.

– А что же они делают после того, как хорошенько потрахаются? Пердят?

Андерсон запрокинула голову и расхохоталась. Полотенце свалилось у нее с головы, и Гарду неожиданно захотелось потащить ее в постель, мешок с костями она или нет – не важно.

С легкой улыбкой Гарденер сказал:

– Это было хорошо. Спасибо. Как-нибудь в воскресенье я сделаю тебе несколько великолепных яиц по-бенедиктински. А сейчас давай…

Андерсон протянула руку сзади него и достала полупустую пачку «Кэмела». Она закурила и подвинула пачку Гарденеру.

– Не стоит благодарности. Это единственная вредная привычка, от которой мне практически удалось отказаться.

Но прежде чем Бобби кончила свой рассказ, Гарденер выкурил четыре сигареты.

6

– Ты осмотрелся вокруг, – сказала Андерсон. – Я помню, что говорила тебе прямо, чтобы ты сделал это, – и я знаю, что ты это сделал. Ты выглядишь точно так же, как я, когда я нашла эту вещь в лесу.

– Какую вещь?

– Если бы я сказала тебе сейчас, ты бы решил, что я сошла с ума. Попозже я покажу тебе, а сейчас, я думаю, лучше просто поговорим. Скажи мне, что ты увидел вокруг этого места. Какие изменения?

Итак, Гарденер отмечал: усовершенствования в погребе, беспорядочные проекты, жуткое маленькое солнышко в нагревательном приборе. Странная работа по усовершенствованию двигателя «томкэта». Он с минуту колебался, думая о дополнении к диаграмме у рукоятки, и решил пропустить это. Он предполагал, что Бобби знала, что он ее по крайней мере видел.

– И когда-то посреди всего этого, – сказал он, – ты нашла время для написания еще одной книги. Длинной книги. Я прочел первые примерно сорок страниц, пока ждал твоего пробуждения, и думаю, что она так же хороша, как и длинна. Возможно, это лучший роман из всех, что ты когда-либо написала… а ты писала хорошие романы.

Андерсон кивала, польщенная.

– Спасибо. Я тоже так думаю. – Она показала на последний ломтик бекона на блюде: – Хочешь?

– Нет.

– Точно?

– Точно.

Она отправила ломтик себе в рот.

– Сколько времени ты писала?

– Я не помню точно, – сказала Андерсон, – что-то около трех дней. Не больше недели, во всяком случае. Большую ее часть я сделала во сне.

Гард улыбался.

– Знаешь, я не шучу, – улыбнулась Андерсон.

Гарденер перестал улыбаться.

– Мое ощущение времени совсем заглохло. Я точно знаю, что не работала над ней двадцать седьмого. Это был последний день, когда время – последовательное время – казалось мне до конца понятным. Ты добрался сюда прошлой ночью, четвертого июля, и она была готова. Значит… неделя максимум. Но на самом деле я думаю, что на это ушло не больше трех дней.

Гарденер изумленно смотрел на нее. Андерсон спокойно огляделась, вытирая пальцы о салфетку.

– Бобби, это невозможно, – сказал он наконец.

– Если ты говоришь так, то ты не видел еще моей пишущей машинки.

Гарденер глянул мельком на старую машинку Бобби, когда садился, но и только – его внимание тут же приковала рукопись. Старый черный «ундервуд» он видел уже тысячу раз, рукопись же была новая.

– Если бы ты повнимательнее посмотрел, увидел бы рулон бумаги для компьютера на стене за ней и еще одно из этих приспособлений за ним. Упаковка от яиц, сверхмощные батареи и все… Что? Эти?

Она подтолкнула пачку к Гарденеру, он взял одну.

– Я не знаю, как она работает, я действительно не представляю, как работает ни одна из них, включая и ту, которая гонит сюда весь ток. – Она улыбнулась, видя выражение лица Гарденера. – Я отключилась от центральной силовой установки, Гард. Я заставила их прекратить подачу… то есть они охотно пошли на это, совершенно уверенные, что я попрошусь назад через некоторое время… ну-ну, посмотрим… четыре дня назад. Это то, что я помню.

– Бобби…

– Здесь есть такая же машинка, как та штуковина в нагревательном приборе и та, что за моей пишущей машинкой сзади в коробке соединения, только та штука – дедушка всех остальных. – Андерсон засмеялась. Это был смех женщины, вспомнившей что-то приятное. – Там двадцать или тридцать D-элементов в одной. Я думаю, Поли Эндрюс из супермаркета считает, что я занимаюсь чепухой – я купила все батарейки, какие были у него на складе, а потом поехала в Огасту покупать еще.

Не в тот ли это день было, когда я привезла грунт для погреба? – Последнюю фразу, нахмурившись, она адресовала самой себе. Потом ее лицо прояснилось. – Я думаю, да. Историческая Гонка за Батареями 1988 года. Обежала около ста магазинов, вернулась с сотнями батарей, а потом остановилась в Альвионе и взяла грузовик плодородной земли, чтобы удобрить погреб. Я почти уверена, что оба эти дела я сделала в один день.

Она снова напряженно нахмурилась, и Гарденер в какой-то момент подумал, что Бобби выглядит снова испуганной и опустошенной – конечно, она все еще была опустошена. Истощение того типа, что Гарденер видел прошлой ночью, истощение до мозга костей. То, что она поспала одну ночь, не важно, насколько долго и глубоко, не могло компенсировать это истощение. А потом этот безумный, подобный галлюцинации рассказ – о книге, написанной во сне; о том, что весь ток в доме от D-элементов, какие-то безумные поездки в Огасту.

Кроме того, доказательства были здесь, вокруг него, он видел их.

– … то самое, – сказала Андерсон и засмеялась.

– Что, Бобби?

– Я сказала, что у меня была чертова пропасть работы с установкой того, что вырабатывает ток здесь, в доме, и там, на раскопках.

– Что за раскопки? Это там, в лесу, что ты мне хотела показать?

– Да. Скоро. Дай мне еще несколько минут. – Когда Андерсон заговорила, ее лицо снова приняло удовлетворенное выражение. Гарденер внезапно подумал, что таким должно быть выражение лиц тех, кто знает что-то, что не хотел бы рассказывать, но должен рассказать – вроде тех наскучивших всем лекторов, которые участвовали в Антарктической экспедиции 1937 года и которые до сих пор хранят выцветшие слайды, доказывающие это. Вроде Измаила – моряка со злосчастного «Пекода», который заканчивает свой рассказ предложением, кажущимся отчаянным криком, только небрежно замаскированным под некое подобие сообщения: «Я последний, кто может рассказать вам это». Было ли таким отчаянием и безумием то, что обнаружил Гарденер в веселых и бессвязных воспоминаниях Бобби о Десяти Странных Днях в Хэвене? Гарденер думал, что да… он знал это. Кто был лучше приспособлен к тому, чтобы видеть призраки? С чем бы ни столкнулась здесь Бобби, пока он читал стишки, чтобы увеселить матрон и их скучающих мужей, это почти свело ее с ума.

Слегка дрожащими руками Андерсон зажгла следующую сигарету, заставив задрожать огонек спички. Это было одной из таких вещей, которые можно заметить, только если ищешь и ждешь их.

– К тому моменту я вытащила их из коробки для яиц, и получилось так, что батарей оказалось слишком много для одной или двух по крайней мере. Поэтому я взяла одну из сигарных коробок дядюшки Фрэнка – на чердаке их, таких старых, деревянных, должно быть около дюжины, может быть, Мейбл Нойз из магазина заплатила бы мне за них несколько долларов, но ты же знаешь, какая она скряга, – и набила их туалетной бумагой и попыталась устроить в бумаге гнезда для батареек, чтобы вставить их туда. Ну, знаешь… гнезда?

Андерсон сделала правым указательным пальцем быстрый тыкающий жест и, блестя глазами, взглянула на Гарда – уловил он или нет. Он кивнул. Чувство нереальности постепенно овладевало им, чувство, что его сознание готово просочиться сквозь череп и всплыть под потолок. Пьяный смог бы определить это, подумал он, и пульсация в голове усилилась.

– Но батарейки продолжали падать. – Она загасила сигарету и тут же зажгла новую. – Они были дикие, совсем дикие. И я тоже. Потом меня осенило.

Они?

– Я поехала к Чипу Маккосланду. Ну, вниз по Проселочной дороге.

Гарденер кивнул головой. Он никогда не ездил вниз по Проселочной дороге.

– Ну, он живет там со своей мымрой и с десятком ребятишек. О, такая неряха… Гард, грязь с ее шеи… можно смыть, только если сначала применить отбойный молоток. Я думаю, он женился на ней раньше, и… не имеет значения… это просто… Мне было не с кем поговорить. Я имею в виду, что они-то не говорят так, как говорят друг с другом два человека… я смешиваю незначительные вещи с вещами, которые…

Речь Андерсон становилась все быстрее, пока слова не начали сливаться. Сейчас она быстро бормочет,  – подумал Гарденер с тревогой, – а очень скоро может закричать или заплакать. Он не знал, чего страшился больше, и снова подумал об Измаиле, бредущем по улицам Бедфорда, штат Массачусетс, от которого несло безумием сильнее, чем китовым жиром, хватающем тех, кому не посчастливилось проходить мимо него, и выкрикивающем: Слушайте! Я последний из тех проклятых, кто остался, чтобы рассказать вам! Поэтому лучше слушайте, окаянные, слушайте, если не хотите схлопотать гарпун в задницу! Я расскажу вам историю об этом проклятом белом ките, и ВЫ БУДЕТЕ СЛУШАТЬ!

Он прошел вдоль стола и тронул ее руку:

– Ты расскажешь это так, как захочешь. Я здесь и намерен тебя слушать. У нас есть время. Этот день у тебя выходной – ты сама сказала. Поэтому давай помедленнее. Если я усну, ты поймешь, что слишком далеко отошла от темы. Ладно?

Андерсон улыбнулась и расслабилась на глазах. Гарденер хотел снова спросить, что было в лесу. И, более того, – кто такие они. Но подумал, что лучше бы подождать. Все неприятности случаются с тем, кто ждет,  – подумал он, и после паузы, собравшись с мыслями, Бобби продолжила:

– У Чипа Маккосланда три или четыре курятника – об этом я начинала говорить. За пару долларов я могла купить столько коробок от яиц, сколько хотела, даже несколько больших листов упаковок для яиц. В каждом из этих листов по десять дюжин ячеек.

Андерсон весело засмеялась и прибавила нечто такое, от чего у Гарденера тело покрылось гусиной кожей.

– Хэвен не использует пока и одной из них, но когда я сделаю, думаю, у нас будет достаточно энергии для всего Хэвена, так что мы обойдемся без внешней электроподачи. И еще останется для Альвиона и большей части Трои.

Ну вот, у меня здесь проходит ток – боже, я перескакиваю с предмета на предмет – и у меня уже есть приспособление, прицепленное к пишмашинке. Я действительно поспала, ну, во всяком случае, вздремнула – и примерно в это время мы вошли, да?

Гарденер кивнул, все еще пытаясь справиться с мыслью о том, что проскользнувшее утверждение Бобби о том, что из ста двадцати D-элементов она может сделать «машинку», снабжающую энергией три близлежащих городка, может оказаться правдой и бредом в равной степени.

– Приспособление за пишущей машинкой работает… – Андерсон нахмурилась. Ее голова чуть приподнялась, будто она прислушивалась к голосу, которого не слышал Гарденер. – Легче показать тебе. Поди туда и вставь листок бумаги, ладно?

– Ладно. – Он направился к двери в комнату, потом обернулся на Андерсон: – А ты не пойдешь?

Бобби улыбнулась.

– Я останусь здесь, – сказала она, и тогда Гарденер понял. Он понял это и даже осознал на каком-то из ментальных уровней, где действует чистая логика, что так могло быть – не говорил ли сам бессмертный Холмс, что когда вы исключите невозможное, вы должны поверить в то, что останется, как бы невероятно оно ни выглядело? И ведь действительно был новый роман, лежащий там, на столе, около того, что Бобби иногда называла «мой словесный аккордеон».

Да, кроме машинок, пишущих книги сами по себе, старина Гард. Знаешь, что еще мог бы сказать бессмертный Холмс? Что факт существования романа, лежащего рядом с машинкой, плюс тот факт, что ты никогда не видел этого романа раньше, не значит, что этот роман новый. Холмс сказал бы, что Бобби написала эту книгу когда-то раньше. Потом, когда ты ушел и Бобби подвинулась рассудком, она достала ее и положила рядом с машинкой. Она может верить в то, что тебе говорит, но это не значит, что это правда.

Гарденер дошел до того загроможденного угла комнаты, который служил Бобби рабочим местом. Он был довольно удобно расположен, так что она могла, просто качаясь на стуле, брать с книжной полки все, что хотела. Он слишком хорош для «романа из ящика».

Он знал, что бессмертный Холмс сказал бы также и об этом: да, он бы согласился, что «Бизоньи солдаты» вряд ли «роман из ящика», но на утверждение о том, что можно написать роман за три дня и не сидя за машинкой, а чередуя короткий сон с приступами бешеной активности, ответил бы, что это, черт возьми, абсолютно невозможно.

Кроме того, роман вовсе не был вытащен из какого-нибудь ящика. Гарденер знал это абсолютно так, как он знал Бобби. Бобби была бы так же не способна мириться с тем, что хороший роман лежит в ящике, как сам Гард был не способен оставаться спокойным при обсуждении вопросов о ядерной энергии.

Отвяжись, Шерлок, и уезжай-ка в своем двухколесном кебе вместе с доктором Ватсоном. Боже, как хочется пить!

Желание – срочная потребность – пить вернулось в полной и пугающей мере.

– Ты там, Гард? – окликнула Андерсон.

– Да.

В это время он внимательно рассматривал моток компьютерной бумаги. Он свободно свисал вниз. Он посмотрел за пишущей машинкой и действительно обнаружил еще одно «приспособление» Бобби. Это было меньше – вполовину коробки из-под яиц, в которой не были заполнены две последние ячейки. D-элементы стояли в остальных четырех, каждый плотно закрыт колпачком (приглядевшись, Гард решил, что это остатки консервных банок, аккуратно обрезанных), каждый с проводом, идущим из-под колпачка к «плюсу»… один красный, один синий, один желтый, один зеленый. Провода вели к другой плате, которая, как казалось, могла быть взята из радио. Она была установлена вертикально, зажатая между двух коротких плоских кусочков дерева, приклеенных к панели. Эти кусочки дерева, немного похожие на желобки для мела у классной доски, были до смешного знакомы Гарденеру, но некоторое время он не мог опознать их. Потом вспомнил. Это были подставки, на которые выкладывают буквы, когда играют в «Эрудита».

Один-единственный провод, почти такой же толстый, как провод переменного тока, шел от платы к пишущей машинке.

– Вставь бумагу, – напомнила Андерсон. Она смеялась. – Об этом-то я почти забыла – ну не глупо ли? Тут они не помогали, и я чуть не сошла с ума, пока не нашла решения. Один день я просидела на ликерах, желая, чтобы мне только попался один из этих проклятых словогрызов, а когда я добралась до туалетной бумаги… эврика! Как я была ошеломлена!.. Заправь бумагу, Гард!

Нет. Надо выбираться отсюда прямо сейчас. Поймаю машину – и в Хэмпден, а там так надерусь, чтобы никогда уже не вспоминать об этом. Я и знать уже не хочу, кто такие «они».

Вместо этого он потянул рулон бумаги, пропустил перфорированный край первого листа под ролик и повернул круглую ручку сбоку старой машинки, чтобы зажать лист. Сердце билось тяжело и учащенно.

– Готово! – крикнул он. – Хочешь, чтобы я… что-нибудь включил?

Он не видел никакого выключателя, а даже если бы и видел, то не захотел бы к нему прикасаться.

– В этом нет нужды, – откликнулась она. Гард услышал щелчок. За ним последовало жужжание – звук, напоминающий моторчик детского электропоезда.

Зеленый свет полился из пишущей машинки Андерсон.

Гарденер непроизвольно отшатнулся назад на негнущихся ногах. Этот свет струился между клавиш странными рассеивающимися потоками. По бокам «ундервуда» были стеклянные панели, и сейчас они светились, как стенки аквариума.

Вдруг клавиши машинки стали сами собой нажиматься, двигаясь вверх и вниз, как клавиши механического пианино. Каретка стремительно сдвинулась с места, и буквы посыпались на строку:

Щелк! Клац!

Каретка вернулась.

Нет. Я не вижу этого. Я не верю, что могу видеть это.

Тошнотворный зеленый свет сочился сквозь клавиатуру и проливался на слова, как свет люминесцентной лампы.

Щелк! Клац!

Казалось, строка появилась через секунду. Клавиши стучали так быстро, что сливались воедино. Как будто смотришь новости, автоматически печатающиеся телеграфным аппаратом.

Боже мой, неужели она в самом деле делает это? Или это розыгрыш?

Своим пошатнувшимся перед лицом нового чуда умом он осознал, что изо всех сил стремится к точке зрения Шерлока Холмса – розыгрыш, конечно, это розыгрыш, плод нервного срыва бедной Бобби… очень плодотворного нервного срыва.

Щелк! Клац!

Пронеслась каретка.

Каретка вернулась, и клавиши напечатали перед его вытаращенными, широко раскрытыми глазами:

Ты был прав в первый раз. Я делаю это из кухни. Сзади моей пишущей машинки – прибор, улавливающий мысли, – мыслечувствительный, так же как фотоэлемент – светочувствительный. Эта штука улавливает мысли верно на расстоянии пяти миль. Если я нахожусь на большем расстоянии – она искажает. А если за пределами десяти миль – вообще не работает.

Щелк! Клац! Большой серебристый рычаг слева каретки дернулся дважды, проталкивая бумагу, на которой сейчас было уже три отлично напечатанных абзаца, вверх на несколько строк. Затем последовало резюме.

Теперь ты видишь, что мне не надо было сидеть за машинкой, работая над романом, – все без рук! Этот бедный старый «ундервуд» носился как проклятый те два или три дня, а все то время, что он носился, я была в лесу, работала вокруг того места, или внизу, в подвале. Но, как я уже говорила, большую часть времени я проспала. Забавно… даже если бы кто-то смог убедить меня в существовании такой машины, я бы не поверила, что она будет работать на меня, так как я всегда отвратно диктовала. Я всегда говорила, что должна писать свои письма, потому что должна видеть слова на бумаге. Я и представить себе не могла, как можно надиктовать целый роман, например, машинистке, хотя некоторые писатели так всегда делают. Но, Гард, это совсем не похоже на диктовку – это прямой перехват из подсознания, больше напоминающий мечтание, чем писание романа… но то, что получается, – это не мечты, которые часто бывают нереальны и бессвязны. В действительности это никакая не пишущая машинка. Это машина грез. Однако грезящая рационально. Есть что-то удивительно забавное в том, что они дали ее мне и что я смогла написать «Бизоньих солдат». Ты прав, это лучшее из всего, что я написала, но это все-таки только вестерн. Это все равно что изобрести вечный двигатель, чтобы твой ребенок больше не надоедал тебе просьбами сменить батарейку в его игрушечной машине! А ты можешь себе представить, что было бы, если бы у Фрэнсиса Скотта Фицджеральда была такая штука? Или у Хемингуэя? Фолкнера? Сэлинджера?

После каждого вопросительного знака машинка на мгновение замирала, а потом выбрасывала новое имя. После Сэлинджера она остановилась окончательно. Гарденер прочитывал все по мере написания, но механически, почти не понимая. Его глаза вернулись к началу отрывка. Я подумал, что это какая-то хитрость, что она могла прицепить к машинке что-то, чтобы как-то написать те два коротких стихотворных отрывка. И она написала…

Она написала: Это не розыгрыш, Гард.

Он внезапно подумал: Бобби, ты можешь читать мои мысли?

Что мы делали четвертого июля в тот год, когда я бросил преподавать?

Мы ехали в Дерри. Ты сказал, что знаешь парня, который продал бы нам несколько бутылок вишневой наливки. Он их и продал, но они все оказались никудышными. Ты был сильно пьян и хотел вернуться, чтобы разбить ему башку. Я не смогла отговорить тебя, и мы вернулись. И будь я проклята, если его дом не пылал. В подвале у него было много горючего, и он уронил окурок в ящик с ним. Ты увидел огонь и пожарные машины и стал смеяться так, что выпал на дорогу.

Чувство нереальности сейчас было сильным, как никогда. Он боролся с ним, пытался держать его в руках, пока глаза искали в предыдущем отрывке что-то еще. Через пару секунд он нашел это: Есть что-то удивительно забавное в том, что они дали ее мне, знаешь…

А еще раньше Бобби сказала: А батарейки все падали, они были дикие, совсем дикие…

Его щеки горели как в лихорадке, но лоб был холодным, как пакет со льдом, – даже постоянная болезненная пульсация над левым глазом казалась холодной… короткие уколы, повторяющиеся с регулярностью метронома.

Глядя на пишущую машинку, полную какого-то ужасного зеленого света, Гарденер подумал: Бобби, кто такие «они»?

Щелк! Клац!

Клавиши разразились треском, буквы складывались в слова, а слова – в строки детской песенки:

Джим Гарденер закричал.

7

В конце концов его руки перестали трястись – настолько, что он смог поднести ко рту горячий кофе, не вылив его на себя и, таким образом, не закончив утреннее сумасшедшее веселье еще несколькими ожогами.

Андерсон продолжала смотреть на него с противоположного конца кухонного стола понимающими глазами. Она хранила бутылку хорошего бренди в самом темном углу чулана, подальше от основной части алкогольных припасов, и предложила сдобрить кофе Гарда изрядной дозой этого напитка. Он отказался, не просто с огорчением, а с превеликим трудом. Ему был необходим этот бренди – он мог бы притупить его головную боль, а может быть, совсем ее заглушить. И, что еще важнее, он помог бы ему вновь сфокусировать сознание. Он избавил бы его от этого чувства: я-только-что-побывал-на-краю-земли.

Была единственная проблема, относящаяся к тому пункту, не так ли? Правильно. Дело в том, что он не смог бы остановиться на единственном глотке бренди в кофе. Их и так уже было слишком много, начиная с того момента, как он открыл люк в дне титана Бобби, а затем поднялся наверх за виски. Тогда это было безопасно. Сейчас атмосфера была неспокойна, как перед торнадо.

Значит, больше не пить. Не позволять себе большего, чем ирландский кофе, до тех пор, пока он не поймет, что здесь произошло. Включая то, что случилось с Бобби. Это, конечно, главное.

– Прости меня, – сказала Андерсон. – Я не знаю, смогла ли бы я ее остановить. Я говорила тебе, что это машина грез; это еще и подсознательная машина. Я действительно не могу читать большую часть твоих мыслей, Гард, – я пробовала это делать с другими людьми, и в большинстве случаев это оказывалось так же просто, как воткнуть палец в свежее тесто. Ты можешь постичь суть всех путей, которые, как я думаю, ты зовешь ид… хотя там так ужасно, там все наполнено самыми страшными… их даже нельзя назвать идеями… образами, ты, наверное, сказал бы. Просто как детские каракули, но они живые. Как те рыбы, которых вытаскивают из глубин океана, они взрываются, если их извлечь. – Бобби вдруг вздрогнула. – Они живые,  – повторила она.

С секунду не слышно было никаких звуков, кроме пения птиц за окном.

– В любом случае все, что я от тебя получаю, поверхностно, и большая часть всего этого разбита или искажена. Если бы ты был как другие, я бы знала тогда, что с тобой происходит и почему у тебя такой траурный вид…

– Спасибо, Бобби. Я знал, что существует причина, по которой я сюда приехал. И если это не уловка, то, должно быть, лесть. – Он усмехнулся, но это была нервная усмешка, и закурил еще одну сигарету.

Он молчал, поэтому Бобби продолжила:

– Я могу выдвинуть несколько предположительных догадок на основе того, что произошло с тобой до этого, но нужно будет, чтобы ты рассказал мне все в деталях… Я не смогла бы сунуться в чужие дела, даже если бы захотела. Я не уверена, что смогу выяснить это, даже если ты вытолкнешь все на поверхность своего сознания и расстелешь передо мной ковровую дорожку. Но когда ты спросил, кто они такие, этот мотивчик томминокеров всплыл, как огромный пузырь. И он выплыл из пишущей машинки.

– Ну хорошо, – сказал Гарденер, хотя все вовсе не было хорошо… все было как раз нехорошо. – Но как их еще можно назвать, кроме как томминокеры? Эльфы? Гномы? Грем…

– Я просила тебя оглядеться, потому что хотела, чтобы ты получил представление о том, как далеко все это зашло, – сказала Андерсон, – и насколько далеко идущими могут быть последствия.

– Ну, это я хорошо понимаю, – сказал Гарденер, и улыбка слегка коснулась уголков его рта. – Еще немного таких далеко идущих последствий – и я созрею для смирительной рубашки.

– Твои томминокеры пришли из космоса, – сказала Андерсон. – Я думаю, ты уже сделал этот вывод.

Гарденер допускал, что такая мысль мелькала в его сознании, но во рту у него было сухо, руки сцеплены вокруг кофейной чашки.

– Есть ли они вокруг нас? – спросил он, и казалось, что его голос доносится откуда-то издалека. Ему вдруг стало страшно оборачиваться, страшно, что он вдруг увидит какое-нибудь шишковатое существо с тремя глазами и рогом на месте рта, выходящее, вальсируя, из кладовой, – что-то навеянное киносериалами вроде «Звездных войн».

– Я думаю, что физически они умерли уже очень давно, – спокойно сказала Андерсон. – Может, умерли они задолго до того, как на Земле появились люди. Но вот Карузо умер, а все еще поет на чертовой прорве записей, так ведь?

– Бобби, – сказал Гарденер, – расскажи мне, что произошло. Я хочу, чтобы ты начала с самого начала, а закончила словами: и тогда ты появился на дороге, как раз вовремя, чтобы подхватить меня, когда я потеряла сознание. Можешь ты сделать это?

– Не полностью, – сказала она и усмехнулась. – Но я постараюсь.

8

Андерсон говорила долго. Когда она закончила, было уже за полдень. Гард сидел за кухонным столом и курил, только один раз он позволил себе выйти в ванную, чтобы принять еще аспирина.

Андерсон начала с того, как она споткнулась, рассказала о своем возвращении и о том, как выкопала кусок корабля – достаточно, чтобы понять, что она нашла нечто уникальное, – затем вернулась третий раз. Она не рассказала ни про бурундука, который был мертв, но не разлагался, ни про уменьшающуюся катаракту Питера, ни про визит к ветеринару Эйзериджу. Она обошла молчанием эти события, сказав только, что когда она вернулась после первого дня работы над вещью, то обнаружила Питера мертвым на передней веранде.

– Он выглядел так, как будто уснул, – сказала Андерсон, и в ее голосе была нотка слащавости, так не похожая на Бобби, которую он знал, что Гарденер бросил на нее острый взгляд… а потом быстро перевел его вниз на свои руки. Андерсон слегка всплакнула.

Через некоторое время Гарденер спросил:

– А дальше что?

– И тут ты появился на дороге, как раз вовремя, чтобы подхватить меня, когда я потеряла сознание, – с улыбкой сказала Андерсон.