Онлайн чтение книги Трое за границей Three Men on the Bummel
Глава V

Необходимое отступление, предваряемое историей с назиданием. — Привлекательный аспект этой книги. — Журнал, который не пользовался успехом. — Его гордый девиз: «Поучение с развлечением». — Вопрос: где обучение, а где развлечение? — Популярная игра. — Экспертное заключение по английскому законодательству. — Еще один привлекательный аспект этой книги. — Избитый мотив. — И еще один привлекательный аспект этой книги. — В каком лесу жила дева. — Описание Шварцвальда.

Есть история про одного шотландца, который влюбился в девушку и захотел взять ее в жены. Как весь свой народ, он, однако, был осмотрителен. В своем кругу он отметил, что многие в целом обещающие союзы приводили к тревогам и разочарованию целиком по причине ложной оценки со стороны новобрачных воображаемого совершенства партнера. Он вынес решение, что в его собственном случае никакого крушения идеалов не произойдет. Поэтому его предложение приобрело такой вид:

— Я гол как сокол, Дженни. У меня нет для тебя ни денег, ни земли.

— Ах, но ведь есть ты сам, Дэви!

— Да если бы только это, милая. Я нищий бестолковый чурбан, Дженни.

— Нет, нет, а сколько других еще хуже тебя, Дэви!

— Не знаю, милая, да и что мне до них-то.

— Пусть муж не красавец, Дэви, зато не будет болтаться по девкам, и дома все будет спокойно.

— Даже не думай, Дженни. Не все же одним индюкам пестрым кур топтать. Я с детства за каждой юбкой таскаюсь. Ты от меня натерпишься, так и знай.

— Но у тебя доброе сердце, Дэви! И ведь ты меня любишь, я знаю!

— Люблю-то, Дженни, люблю, да вот не знаю, сколько еще пролюблю. Да и добрый-то я добрый, только когда все по-моему, и никто меня не выводит. А так я просто как черт, спроси вон у матушки у моей, это у меня в отца, видать, бедного. И чем дальше, тем хуже.

— Ну это ты слишком так про себя, Дэви. Ты парень честный. Я тебя лучше тебя самого знаю, ты и хозяин хороший.

— Может быть, Дженни, может быть. Только вот водится за мной кое-что… Несладко жене придется, когда муж только и смотрит в бутылку… Чуть виски запахнет, у меня глотка как у лосося сразу. Лезет и лезет, и все мне мало.

— Но ты ведь такой милый трезвый-то, Дэви!

— Может и милый, Дженни, если не лезет никто.

— Но ты ведь не бросишь меня, Дэви? Будешь работать?

— Бросить-то вроде не брошу, только насчет работы даже не заикайся, я про работу даже думать не могу.

— Но ты ведь постараешься, Дэви?.. Священник вон говорит, выше себя не прыгнешь…

— Постараться-то постараюсь, а толку что, Дженни? Даже если и постараюсь, много не выйдет, не думай. Мы все слабые грешные твари, Дженни, а что до меня, таких поискать еще.

— Ну ладно, ладно, зато на язык ты не врун, Дэви! Вон сколько парней, наврут девчонке бедной с три короба, а потом слезы! Ты со мной, Дэви, честный, я, наверно, пойду за тебя… А там будет видно.

О том, что там было видно, история умолчала, но понятно, пенять на товар женщина не имела права ни при каких обстоятельствах. Пыталась она или нет — женщины не всегда распоряжаются языком в соответствии с логикой (да и мужчины, коли на то пошло) — сам Дэви должен был быть спокоен, сознавая, что ни один упрек им не заслужен.

Я хочу быть столь же искренним с читателем этой книги. Я хочу добросовестно выложить все ее недостатки. Я не хочу, чтобы кто-нибудь пребывал в заблуждении насчет этой книги.

Никакой полезной информации в этой книге не будет.

Всякий, кто подумает, что с помощью этой книги сможет совершить турне по Германии и по Шварцвальду, скорее всего потеряется еще не добравшись до Нора. И это не самое страшное, что с ним может случиться. Чем дальше от дома он окажется, тем только в большие неприятности попадет.

Быть источником полезной информации — не мой конек. Это убеждение досталось мне не от природы, оно явилось ко мне вместе с опытом.

На заре своей карьеры журналиста я работал в газете, предтече многих очень популярных современных изданий. Мы гордились тем, что совмещали поучение с развлечением. Что надо было считать поучением, а что развлечением — читатель решал сам.

Мы давали советы людям, которые собирались жениться — серьезные, обстоятельные советы, которые, если бы им кто-то следовал, превратили бы наших читателей в предмет зависти всего женатого мира.

Мы сообщали подписчикам, как нажить состояние разводя кроликов, давали факты и цифры. (Подписчиков, должно быть, несколько удивлял тот факт, что сами мы не бросили журналистику и не ударились в кролиководство.) Я неоднократно, привлекая строго авторитетные источники, информировал наших читателей, что человек, начиная с двенадцати кроликов селекционных пород, к концу третьего сезона будет должен, без особых затей, обладать доходом в две тысячи фунтов годовых, и доход этот будет быстро расти. Человеку просто некуда будет деться. Денег ему, может быть, вообще будет не надо. Он, может быть, вообще не сообразит, что ему делать с таким доходом, когда тот на него свалится. Но вот он доход, только бери. Сам я никогда не встречал кроликовода с доходом две тысячи годовых (хотя знал, как многие начинали с этих двенадцати требуемых кроликов селекционных пород). Что-то в чем-то всегда было не так. (Возможно, неизбывная атмосфера крольчатника истощала и без того не особые затеи.)

Мы информировали наших читателей о количестве лысых мужчин в Исландии (кто его знает, может быть их действительно было столько); как много копченых сельдей нужно будет уложить от Лондона до Рима, если их если их укладывать в линию, голова к хвосту (эта информация оказалась бы незаменимой для всякого, кто захотел бы выложить линию копченых сельдей от Лондона до Рима, так как он бы смог заказать необходимое количество в самом начале); сколько лексем произносит в течение светового дня среднестатистическая женщина — в общем, много подобного материала, рассчитанного на то, чтобы просветить наших читателей и возвеличить над читателями прочих журналов.

Мы сообщали читателям, как лечить кошек от эпилепсии. Лично я не считаю (и тогда не считал), что кошек можно вылечить от эпилепсии. Если бы у меня была кошка, склонная к эпилепсии, я бы дал объявление о ее продаже (а то и вообще подарил). Но нашим долгом было предоставлять информацию по первому требованию. Какой-то дурак написал, требуя данных, и я потратил лучшие утренние часы в поисках знаний по указанному предмету. В конце концов я нашел что хотел, в конце старой поваренной книги.

(Что это средство там делало, я не мог понять никогда. К профилю сборника оно не имело никакого отношения вообще; в книге не упоминалось о том, что кошки обладают приятным вкусом, даже если их вылечить от эпилепсии. Автор поистине вставила этот параграф из чистого великодушия. Могу только сказать, лучше бы она его не трогала; из-за него нам пришлось вступать в тяжелую гневную переписку и потерять четырех подписчиков, если не больше. Один читатель сообщил, что наш совет обошелся ему в два фунта — такова была сумма ущерба, нанесенного кухонной посуде, не говоря о разбитом окне и возможном заражении крови у него самого, вдобавок к тому, что эпилепсия у его кошки приобрела еще более тяжелую форму. Хотя рецепт был достаточно прост. Вы берете кошку и зажимаете между ее ног, осторожно, чтобы ей не было больно, и ножницами делаете быстрый точный надрез на хвосте. Отреза́ть от хвоста кусок не следует; нужно проявить аккуратность и сделать только надрез. Как мы объяснили читателю, операцию следовало проводить в саду или в угольном подвале; оперировать кошку на кухне, да еще без помощи ассистентов, стал бы только идиот.)

Мы давали подсказки по этикету. Мы сообщали читателям, как обращаться к пэрам и архиепископам; как надо есть суп. Мы наставляли застенчивых юношей, как добиваться непринужденного стиля в салонах. Мы учили танцам, кавалеров и дам, с помощью диаграмм. Мы разрешили все духовные метания наших подписчиков и снабдили кодексом такой морали, какой позавидует любой церковный витраж.

В финансовом отношении газета не удавалась; она опередила свое время, и, как следствие, штат был сокращен. Моя вотчина, помню, включала «Советы матерям» (в каких мне помогала моя хозяйка, которая, будучи однажды разведена и похоронив четырех детей, была, я полагал, испытанным авторитетом во всех домашних вопросах), «Мебель и интерьер — советы и чертежи», колонка «Советы начинающим литераторам» (искренне надеюсь, что мое руководство принесло начинающим литераторам пользы больше, чем мне самому), и еженедельную рубрику «С молодым откровенно», подписанную «дядюшка Генри». (Этот «дядюшка Генри» был добродушным общительным стариком, с обширным и разнообразным жизненным опытом, исполненный к подрастающему поколению благожелательности и сострадания. Когда-то давно, в ранней молодости, жизнь у него не ладилась, и все эти вопросы он знал хорошо. Я до сих пор перечитываю кое-что из советов «дядюшки Генри» и, хотя самому так говорить не пристало, мне по-прежнему кажется, что советы эти хорошие, просто отличные советы. И часто думаю — если бы я следовал им более тщательно, я был бы сейчас мудрее, совершил бы меньше ошибок, и вообще больше доволен собой, не то что сейчас.)

Тихая изнуренная женщина, снимавшая комнатенку за Тоттенхэм-корт-роуд и муж у которой был в сумасшедшем доме, вела у нас «Кулинарные рецепты», «Советы по воспитанию» (советы из нас просто лезли), и полторы полосы «Светских сплетен». Писала она развязным интимным стилем, который, как вижу, даже сегодня не покидает современную прессу полностью: «Должна рассказать вам о просто божественном платье, которое я надевала на Глориос-Гудвуд на прошлой неделе. Князь С… Ах, уместно ли мне повторять все подряд за глупцами? Но он чересчур безрассуден… А наша дорогая графиня, я представляю, ревнует просто ужас как…» — и так далее.

Бедняжка! Вижу ее как тогда, в поношенном шерстяном балахоне, в чернильных пятнах. Возможно, день в «Глориос-Гудвуд», или где-нибудь на свежем воздухе, навел бы какой-то румянец на ее щеки.

Наш хозяин (один из наиболее бессовестно невежественных людей, которых я вообще только знал; помню, он со всей серьезностью информировал какого-то адресата, что Бен Джонсон написал «Рабле» чтобы оплатить похороны своей матушки; когда его заблуждения изобличались, он только добродушно смеялся) вел раздел «Общие сведения», и вел его, в целом, с помощью дешевой энциклопедии, замечательно хорошо. А наш курьер, имея в ассистентах пару превосходных ножниц, нес ответственность за материал для «Сатиры и юмора».

Работа была тяжелая, платили мало; что нас поддерживало — понимание того, что мы наставляли и совершенствовали своего ближнего. Одна из самых повсеместно и неизменно популярных игр, которые существуют в мире, — игра в школу. Вы собираете шестерых ребят, сажаете их на пороге, сами прохаживаетесь взад-вперед с книгой и розгами. Мы играем так в детстве, играем в отрочестве, играем в зрелом возрасте, играем когда, сгорбившись и шаркая тапочками, ковыляем к могиле. Игра эта не приедается, игра эта никогда не утомляет нас. Ее портит только одно — эти шестеро все как один стремятся занять ваше место с книгой и розгами. Я уверен, журналистика оттого такой популярный род занятий, несмотря на все свои недостатки, что всякому журналисту кажется будто он тот самый мальчишка, который ходит туда-сюда с розгами. А Правительство, Классы, Массы, Общество, Искусство и Литература — дети, которые сидят на ступеньках. Он наставляет их и совершенствует.

Но я отвлекся. Я вспомнил все эти факты, чтобы объяснить, почему теперь так постоянно нерасположен быть средством распространения полезных сведений. Теперь снова к делу.

Какой-то читатель, подписавшийся «Аэронавтом», написал с вопросом: как добывается водород. Водород добывался очень легко (во всяком случае, я сделал такой вывод, изучив этот предмет в Британском музее), но я все-таки предупредил «Аэронавта», кто бы он ни был: пусть предпримет все необходимые меры предосторожности. Что мне оставалось делать? Спустя десять дней в редакции появилась краснолицая дама; она тащила за руку существо, которое, как она объяснила, являлось ее сыном возраста двенадцати лет. Лицо мальчика было просто поразительно невыразительно. Матушка толкнула его вперед, сдернула шапку, и тогда я понял почему. Бровей у него не было вообще, а от волос остался жалкий прах, от которого голова стала похожа на крутое яйцо, очищенное от скорлупы и посыпанное черным перцем.

— Неделю назад это был милый мальчик с кудрявыми волосами, — заметила дама. (Судя по тону, это было только начало.)

— И что с ним случилось? — спросил наш шеф.

— А вот что, — резко ответила дама. Она вытащила из муфты экземпляр нашего прошлого выпуска, где моя статья о водороде была обведена карандашом, и швырнула ему под нос. Шеф взял журнал и прочитал статью до конца.

— Это и есть «Аэронавт»? — спросил шеф.

— Это и есть «Аэронавт», — не стала запираться мамаша. — Бедное доверчивое дитя! А теперь посмотрите на него!

— Может еще отрастет? — предположил шеф.

— Может отрастет, — фыркнула дама, продолжая вскипать, — а может и нет! Что мне хотелось бы знать, что вы собираетесь для ребенка сделать.

Шеф предложил помыть ему голову. Сначала мне показалось, что она на него кинется, но она сначала сдержалась и ограничилась репликой. Как оказалось, она подразумевала не мытье головы, а материальную компенсацию. Попутно она поделилась своими наблюдениями в отношении направления журнала в целом, его практической ценности, претензий на общественную поддержку, эрудиции и образованности его сотрудников.

— Вообще-то не понимаю, в чем здесь наша вина, — возразил шеф (он был человек мягкий). — Он просил информации, он ее получил.

— Только давайте без шуточек, — ответила дама. (Шутить, я уверен, шеф не собирался, легкомыслие не входило в число его недостатков.) — А то получите чего не просили, за нечего делать! — сказала вдруг женщина так, что мы как трусливые зайцы отскочили и спрятались каждый за свое кресло. — Еще подумаю, а то получите и вы на свою голову!

Как я понял, она имела в виду то, что произошло с головой мальчишки. К этому она присовокупила наблюдения насчет внешности самого шефа (которые были определенно бестактны). В общем, неприятная была это женщина.

Лично я полагаю, что исполни она свою угрозу, ее дело было бы проиграно, за отсутствием прецедента. Но шеф был человеком, который сталкивался с законом, и придерживался принципа — закона всегда сторониться. Я слышал от него такое:

— Если меня кто-нибудь остановит на улице и потребует отдать часы, я откажусь. Если он станет угрожать силой, я, хотя драться не умею, буду защищаться как могу. Ну а если он заявит на них права по суду, я вытащу их из кармана и отдам. И еще буду считать, что отделался дешево.

Вопрос с краснолицей мамашей он уладил посредством пятифунтовой купюры (месячный доход нашей газеты), и мамаша ушла, забрав своего испорченного отпрыска. Затем шеф доброжелательно обратился ко мне. Он сказал:

— Не думайте, я нисколько не обвиняю вас. Это не ваша вина, это Судьба. Занимайтесь моралью и критикой, это ваш бесспорный конек. Но больше не трогайте «Полезных сведений». Как я сказал, это не ваша вина. Сведения ваши вполне корректны, против тут ничего не скажешь… Просто с этим вам не везет.

Я жалею, что не всегда следовал его совету — я бы избавил себя и многих вокруг от многих проблем. Не знаю как, но оно так. Если я кому-нибудь посоветую, как лучше добраться из Лондона в Рим, человек потеряет багаж в Швейцарии, или едва не погибнет в кораблекрушении сразу за Дувром. Если я помогаю ему выбрать фотографический аппарат, в Германии его арестуют по подозрению в шпионаже. Как-то раз мне стоило большого труда объяснить одному человеку, как ему жениться на сестре покойной жены, проживающей в Стокгольме. Я узнал, когда из Гулля отходит пароход и в каких отелях лучше всего остановиться. Сведения, которыми я его обеспечил, сначала до конца были безукоризненны. Все прошло без сучка и задоринки, но он со мной больше не разговаривает.

По этой причине свою страсть к полезным советам мне пришлось обуздать. По этой причине на этих страницах никто (если я только сдержусь) в смысле практических указаний не найдет ничего.

Здесь не будет описания населенных пунктов, здесь не будет исторических отступлений, никакой архитектуры, нравоучений.

Как-то раз я спросил одного просвещенного иностранца, что он думает о Лондоне.

Он сказал:

— Это очень большой город.

Я сказал:

— А что вас в нем больше всего поразило?

Он ответил:

— Люди.

Я сказал:

— По сравнению с другими городами — Париж, Лондон, Берлин — что вы о нем думаете?

Он пожал плечами:

— Он больше. Что еще сказать?

Один муравейник как две капли воды похож на другой. Столько дорожек, узких или широких, где маленькие создания роятся в причудливой неразберихе. Эти куда-то спешат, деловые; эти остановились потрепаться. Эти согнуты непосильной ношей, эти просто греются на солнышке. Сколько кладовок, забитых кормом; сколько норок, где крохотные существа спят, питаются, любят; вот в уголке лежат их белые косточки. Этот улей побольше, тот поменьше. Это гнездо лежит на песке, другое спрятано под камнями. Это сделано только вчера, это свили, говорят, еще в допотопные времена, кто знает.

Также в этой книге не будет народных преданий.

Во всякой долине, где есть какая-то крыша имеется своя песня. Я сообщу фабулу, вы можете передать ее стихами и положить на собственную музыку: жила-была девушка, появился парень, полюбил ее и уехал.

Это однообразная песня, существующая во многих языках (молодой человек, должно быть, объехал весь свет). Его хорошо помнят в сентиментальной Германии; обитатели голубых Эльзасских гор также помнят его среди своих; побывал он, если память не изменяет мне, и на берегах Аллан-Уотер. Ни дать ни взять Вечный Жид; глупые девчонки до сих пор, так рассказывают, прислушиваются к затихающему стуку его копыт.

В наших краях, где так много развалин, которые когда-то давно были многоголосым жильем, сохранилось немало легенд. И опять же я передам вам суть, а вы готовьте блюдо себе по вкусу. Возьмите одно-два человеческих сердца (годных друг другу), добавьте пучок человеческих страстей (их не так много, полдюжины максимум), заправьте смесью добра и зла, приправьте все это соусом смерти, и подавайте когда и где пожелаете. «Келья святого», «Башня с привидениями», «Могила в темнице», «Гибель влюбленного» — называйте как вам угодно, жаркое все то же самое.

Наконец, в этой книге не будет описаний природы. С моей стороны это не лень. Это самоконтроль. Нет ничего легче чем описывать природу. И нет ничего труднее (и бессмысленнее) чем это читать. Когда Гиббону, описывая Геллеспонт, приходилось полагаться на выдумки путешественников, а Рейн английским студентам был знаком главным образом по «Запискам» Цезаря, каждому бродяге надлежало, по мере своих способностей, описывать, неважно как далеко он ехал, все что он увидит. Д-р Джонсон, который ничего кроме пейзажа Флит Стрит в общем-то и не знает, прочитает описание торфяного болота в Йоркшире с удовольствием и практической пользой. Кокни, который никогда не забирался выше Кабаньего хребта в графстве Суррей, описание Сноудона прочитает с замирающим сердцем. Но мы — вернее, паровой двигатель и фотографический аппарат для нас — все это переменили. Человек, который каждый год играет в теннис у подножия Маттерхорна, а в бильярд на вершине Риги, не скажет «спасибо» за доскональное скрупулезное описание Грампианских гор. Среднему обывателю, который знаком с дюжиной картин маслом, сотней фотографий, тысячью журнальных иллюстраций и парой панорам Ниагарского водопада образное описание данного объекта утомительно.

Один мой друг-американец, человек образованный, который любил поэзию просто и без затей, как-то сказал мне, что посредством фотоальбома за восемнадцать пенсов приобрел такое точное и исчерпывающее представление об Озерном крае, какое не получил из сочинений Кольриджа, Саути и Вордсворта, взятых вместе. Также помню его замечание на счет всего предмета литературных описаний природы; за такое он будет признателен автору так же, как за многоговорящее описание блюд, которые автор только что имел на обед. Правда, это имело отношение к другому вопросу, именно к вопросу о компетенции каждого вида искусства. Точка зрения моего друга была такова: как краски и холст представляют собой средства, непригодные для написания романа, так же образное описание, даже в лучшем виде, — не более чем неуклюжая попытка передать впечатление, которое гораздо лучше получить глазами.

Что касается этого вопроса, в моей памяти отчетливо сохранился один жаркий школьный день. Был урок английской литературы. Вначале нам дали читать какое-то длинное, но в остальном терпимое стихотворение. Как звали автора я, к своему стыду, забыл, так же как забыл название стихотворения. Мы закончили чтение, захлопнули книги, и учитель, добродушный седой джентльмен, предложил нам своими собственными словами пересказать, что мы только что прочитали.

— Расскажите мне, — предложил учитель воодушевляюще, — о чем же здесь говорится?

— Здесь, сэр, — сказал первый мальчик (набычившись и с явным конфузом, словно вопрос был такой, которого сам бы он трогать не стал), — говорится о деве.

— Верно, — согласился учитель. — Только расскажи своими словами. «Дева» у нас, в общем-то, не говорят… Скажем «девушка». Итак, здесь говорится о девушке.

— О девушке, — повторил наш первый ученик (от нового слова смутившись только сильнее), — которая жила в лесу.

— И что это был за лес?

Мальчик исследовал свою чернильницу, затем посмотрел в потолок.

— Ну, ну, — напустился учитель, теряя терпение, — вы читали про этот лес целых десять минут. Что-то ты ведь можешь про него рассказать?

— Кривые дерева, сплетенные их ветви, — отозвался наш лучший ученик.

— Нет, нет, — перебил учитель. — Не надо мне повторять текст! Перескажи мне своими собственными словами, что это был за лес, где жила девушка.

Учитель в раздражении топнул, отчего первый ученик чуть не подпрыгнул:

— Лес как лес, сэр.

— Скажи ему, что был за лес, — учитель вызвал второго ученика.

Второй мальчик сказал, что это был «зеленый лес». Это привело учителя в еще большее раздражение. Он обозвал второго ученика болваном (хотя я, вообще говоря, не понимаю за что), и обратился к третьему, который в течение последней минуты, очевидно, сидел на раскаленной сковороде, размахивая правой рукой как сбившийся семафор. (Секунду спустя он бы не вытерпел, независимо от того, вызвал бы его учитель или не вызвал — он уже покраснел от натуги, унимая свою эрудицию.)

— Лес был темный и мрачный! — воскликнул третий мальчик, испытав огромное облегчение.

— Лес был темный и мрачный, — повторил учитель с нескрываемым одобрением. — А почему он был темный и мрачный?

Третий мальчик и здесь оказался на высоте:

— Потому что туда не попадало солнце!

Учитель понял, что открыл классу поэта.

— Потому что туда не попадало солнце, или, вернее, потому что солнечные лучи не могли проникнуть туда. А почему солнечные лучи не могли проникнуть туда?

— Потому что, сэр, листва была слишком плотной!

— Превосходно, — сказал учитель. — Девушка жила в темном и мрачном лесу, сквозь сень листвы которого солнечные лучи не могли проникнуть. Так, а что в этом лесу росло?

Он вызвал четвертого мальчика.

— Деревья, сэр.

— А еще что?

— Поганки, сэр. — (После паузы.)

Насчет поганок учитель был не вполне уверен. Однако, сверившись с текстом, убедился, что мальчик был прав — поганки упоминались.

— Ну ладно, — согласился учитель, — поганки там росли. А еще что? Что бывает в лесу под деревьями?

— Земля, сэр!

— Да нет, нет! Что в лесу под деревьями растет?

— Растет, сэр?.. Кусты, сэр?..

— Кусты! Превосходно. Идем дальше. В этом лесу росли кусты и деревья. А еще что?

Он вызвал малыша с первой парты, который, решив что данный лес был слишком далеко чтобы из-за него беспокоиться, ему самому, проводил досуг за партией крестиков-ноликов сам с собой. Сбитый с толку и раздосадованный, чувствуя, однако, необходимость пополнить каталог лесной флоры, он рискнул предложить ежевику. Это была ошибка; ежевики у поэта не было.

— У Клобстока, понятное дело, на уме только еда, — пояснил учитель, гордившийся своим остроумием. Клобстока осмеяли; учитель был счастлив.

— А ну, — продолжил он, вызывая мальчика в среднем ряду, — Что еще было в этом лесу, кроме кустов и деревьев?

— Там был поток, сэр.

— В общем да. А что поток делал?

— Журчал, сэр.

— Нет, нет! Журчат ручейки, потоки?..

— Ревут, сэр?

— Он ревел. А отчего он ревел?

Это был завальный вопрос. Один мальчик (умом, надо сказать, у нас не блиставший) предположил, что поток ревел от девушки. Чтобы как-то помочь нам, учитель изменил постановку вопроса:

— Когда он ревел?

Здесь третий мальчик поспешил на помощь опять, объяснив, что поток ревел когда падал на камни. (Кое-кому из нас, наверно, подумалось, что поток был просто сопляк — поднимать такой шум по такому ничтожному поводу. Более мужественный поток, как нам казалось, поднялся бы и потек себе дальше, и словом бы не обмолвился. Поток, который ревет всякий раз упав на камень, в наших глазах был малодушным потоком; но учитель, судя по всему, был доволен и этим.)

— А кто жил в этом лесу? С девушкой? — был следующий вопрос.

— Птички, сэр.

— Да, птички жили в этом лесу. А еще кто?

Птички, похоже, истощили нашу фантазию.

— Ну, ну, — напустился учитель, — что это за такие животные, с хвостами, которые бегают по деревьям?

Мы задумались. Затем кто-то предложил котов.

Это была ошибка. Про котов у поэта ничего не упоминалось; учитель пытался добиться от нас белок.

Ничего особенного вспомнить про этот лес больше я не могу. Я только помню, что там еще появлялось небо. В таких местах, где между деревьями возникали просветы, посмотрев наверх, можно было увидеть небо. В этом небе очень часто бывали тучи, и время от времени, если я ничего не путаю, девушка промокала.

Я остановился на этом казусе потому, что он кажется мне характерным в смысле вопроса литературных описаний природы вообще. Я не мог понять тогда, я не могу понять сейчас — почему конспекта, данного первым учеником, было недостаточно. Со всем должным почтением к поэту (что за поэт, неважно) приходится только признать, что его лес был «лес как лес», и никаким другим быть не мог.

Теперь, наконец, я мог бы описать вам Шварцвальд. Я мог бы перевести Гебеля, воспевшего Шварцвальд. На многих страницах я мог бы сообщать и сообщать о его скалистых теснинах и ярких долинах, о поросших соснами склонах, об увенчанных скалами пиках, о пенных потоках (там где аккуратные немцы не обрекли их чинно струиться по деревянным желобам и водосточным трубам), о белых деревнях, об одиноких фермах.

Но меня преследует подозрение, что вы это все пропустите. Если вы достаточно добросовестны (или слабохарактерны) и будете читать все подряд, я, в конечном итоге, смог бы донести до вас только образ, который гораздо лучше сформулирован простыми словами непритязательного путеводителя: