Онлайн чтение книги Златоцвет
10 X

Главная отличительная черта благотворительных дам из так называемого высшего круга — большое невежество по отношению к тем, которые к этому кругу не вполне принадлежат. Вежливость у дам высшего круга имеется в ограниченном количестве, и весь запас ее нужен для встреч с князьями, графами, с важными административными чиновниками и с их женами, так что для сношений со всеми прочими вежливости решительно не хватает.

Валентина знала это давно, и каждая, даже случайная, встреча или столкновение с этими людьми стоила ей многих неприятных минут. При жизни мужа, игравшего видную роль в адвокатском мире, она, с свойственным ей тогда легкомыслием, подчинялась его желанию и записывалась во все общества, попечительства и комитеты, куда он ее предлагал. Он же делал это, стараясь из скучного круга адвокатов попасть в более высокие сферы: он сам удостаивал иногда принимать литераторов, поэтов, бывал в их кружках и собраниях, но при этом держал себя с едва заметной напыщенностью.

Старания почтенного адвоката не увенчались успехом. Легкомысленная Валентина, член всех обществ, не бывала ни в одном, не сошлась ни с одной дамой-благотворительницей. А после смерти мужа, оставившего ей хорошее состояние и круг добрых знакомых среди адвокатов и литераторов, она с ужасом стала отстраняться от всяких обществ и комитетов, которые казались ей постыдными и жалкими забавами.

И благотворительные дамы забыли об ее существовании. Помнила только одна, которая имела отдаленное отношение к литературе: покойный князь Одоевский приходился ей как-то родственником. Поэтому она даже познакомилась и очень сдружилась с пожилым писателем из хорошей фамилии, не богатым, но и не бедным, одиноким, добрым христианином, статьи которого печатались в лучших журналах и были приспособлены для дамского понимания. Иногда он писал стихи. Наружность у литератора, — звали его Заворский, — была самая приличная, даже импозантная: он как две капли воды походил на Виктора Гюго лет за десять до смерти. Он так же подстригал белую бородку и выражение лица держал то же. Вероятно, ввиду его религиозных православных чувств, ему желательнее было бы походить на другого какого-нибудь славного человека, но уж так вышло, и это тоже было очень хорошо. Заворский почти не показывался в литературных кружках, нежась среди благотворительных дам, которые любили его искренно.

Лучшим же его другом все-таки была дама, которая считалась родственницей Одоевского. Она председательствовала в обширном обществе попечительства о "вечных идиотах и умирающих старухах". Председательницы других обществ довольствовались концертами, балами и базарами, главное — базарами. Но дама, родственница князя Одоевского, решила устраивать нечто совсем новое и занимательное, кроме концертов и базаров. С помощью Заворского она решила составить литературный вечер, интимный, с тем, чтобы раздать билеты по рукам, и чтобы читали настоящие литераторы какого-нибудь почтенного, приличного, давно умершего автора, который бы никого не мог шокировать и в память которого будет дан вечер. Заворский должен с обычной увлекательностью написать статейку об этом авторе — это и будет "свои вечера". Билеты можно назначить подороже. Помещение найти легко. И действительно, помещение нашлось великолепное. Для такой благой цели, как покровительство вечным идиотам, предложили даже несколько помещений. Но председательница остановилась на дивной зале князя Нератькова, важного административного чиновника, жена которого тоже участвовала в названном обществе. Когда поднялся вопрос, кого приглашать читать, — сразу вспомнили о Валентине. Она прекрасно читает, и между тем не актриса; она даже была когда-то членом общества. Заворский с ней знаком. Непременно нужно Валентину Муратову. Затем можно пригласить мадам Линштейн. Несколько лет назад она пела в опере, это правда, но уже давно вышла за барона Линштейна и оставила сцену. Да и актрису одну не мешает — из императорских театров. Что ж? Она прочтет и уедет. А из литераторов? Ну, конечно, поэта Ласткина. Он очень скромный мальчик, милый, подающий надежды, и в администрации на него хорошо смотрят. Одевается прекрасно. Потом у нас есть несколько титулованных поэтов… Они непременно согласятся…

После долгих совещаний, сомнений и колебаний вечер было решено устроить в память Баратынского.

— Но никто его не знает! — возмущалась дама-патронесса. — Почему? Откуда?

Однако Заворский, считавший не без основания Баратынского самым аристократическим поэтом, настоял на своем. Кстати же и реферат о Баратынском у него готов в старых бумагах. Следовало его только подправить, коснуться кое-где современным пером — и все отлично.

Таким образом, вечер был назначен.

Приглашать Валентину Сергеевну через Заворского дама-патронесса, подумав, сочла неудобным. Все-таки это не актриса.

Она взяла бумагу — самую простую, даже сероватую и большую, как требует современная мода, и разгонистым почерком написала приглашение, мило повторяя слова: "будем очень, очень, очень рады" и обильно подчеркивая некоторые, чтобы придать им выразительность. По дамской рассеянности она забыла упомянуть о дне и месте, но тщательно заклеила конверт и решила показать величайшее внимание даме не своего общества, которую просила об услуге (думая при этом, что делает ей же честь). Она решила, отправляясь в помещение комитета, остановить свою карету у подъезда Валентины и поручить лакею передать письмо швейцару.

Так и случилось. Валентина была дома. Она улыбнулась и пожала плечами, снисходя к наивной невежливости графини, и принялась читать письмо.

Первой ее мыслью было, конечно, отказаться. Но потом она подумала, что вечер, наверно, не обойдется без интересных курьезов. Читать она любила, особенно стихи, и очень любила Баратынского. Последнее пристрастие победило ее, и через десять минут она, позабыв всех патронесс и всех идиотов, сидела над книгой Баратынского, вполголоса повторяя его важные, торжественные и глубоко прекрасные стихи, которые текут, не как пушкинские ручьи любви, а как спокойная и величавая река.

Иван Сергеевич сердился, но Валентина не послушала его и согласилась читать на вечере. Дама-патронесса вспомнила, что забыла написать день и место, и послала к Валентине своего сына, правоведа, очень изящного мальчика, если смотреть с общепринятой точки зрения, только слегка извивающегося. Он постукивал шпагой, блестел золотом мундирчика, с левой руки не снял перчатки и к каждому слову прибавлял: "maman хотела…", "maman мне поручила…"

Валентина ему, очевидно, понравилась, потому что он был к ней гораздо любезнее, чем ему поручила maman. Любезность его, слова сквозь зубы и в нос (мальчик подражал еще далеким от него идеалам брата-кавалергарда и кузена, чиновника особых поручений) казались Валентине странноватыми и докучными. Вероятно, у себя дома, за добрыми знакомыми своей мамаши, он ухаживал несколько иначе. Здесь он был свободнее — ведь Валентина дама не их круга, она читает на эстраде. Возможно, что эти мысли даже и не шевелились под узким черепом правоведа, но были соответственные, инстинктивные ощущения.

Посещение молодого графа заставило Валентину опять призадуматься. Но потом она махнула рукой и стала готовиться к вечеру.

Чем дальше шло время, тем настроение ее становилось хуже, тем меньше ей хотелось читать. Чтобы знать хоть одного друга в зале, она дала билет Кириллову (графиня, как знак величайшего доверия, прислала ей несколько билетов для раздачи). Теперь она послала два билета Звягину. Оставшиеся она решила никому не давать и заплатить за них самой.

Она пошла обедать к брату, который обедал раньше. Брат был угрюм. Они молчали, пока не подали кофе.

— Что же ты сердишься, Ваня? — тихо проговорила наконец Валентина. — Если б я знала, что это тебе до такой степени неприятно… Это — мелочь.

— Мне всегда неприятно, когда ты засоряешь душу, — ворчливо проговорил Иван Сергеевич. — А мелочей нет. Все мелочи важны.

— Мы различны, — сказала Валентина. — Ты какой-то неумолимый. Ты оттенков не понимаешь. То, что было плохо, сегодня может быть извинительно. Есть разные соображения.

— Ах, компромиссики, компромиссики? Нехорошо ехать туда, где глупые и невежливые бабы смотрят на тебя, как будто делают тебе благодеяние; но, с другой стороны, можно послужить искусству и хорошо прочесть стихи! Нелепо опекать вечных идиотов и умирающих старух, но, с другой стороны, Баратынский гений и нельзя его не почтить. Эх вы, с одной стороны, с другой стороны… Я, друг мой, математик. Я все, что надо перед собой ясно видеть, — ясно вижу, а ты меня неумолимым называешь. Умоли, пожалуйста, прямую линию, чтобы она не была кратчайшим расстоянием между двумя точками. Она не может. Ну и я не могу видеть какие-то две стороны, и рассуждать, и колебаться, когда вижу один факт. Ты, пожалуйста, меня не раздражай.

Валентина знала своего брата, она умолкла и только вздохнула.

Через несколько минут она поднялась.

— Прощай, мне одеваться пора. Можно зайти к тебе вечером, если ты не будешь спать?

— После? Нет, нет, расстроишь только меня на ночь. Лучше завтра.

Валентина поцеловала его в лоб и вышла. Действительно, пора было одеваться.