Онлайн чтение книги Двойной портрет
38 37

Остроградский заметил – этого нельзя было не заметить, – что Ольга Прохоровна была необычно оживлена в этот вечер, а Лепестков, наоборот, молчалив и подавлен. Она часто смеялась, завитки белокурых волос упали на лоб, в тонком лице замелькало что-то отчаянное, беспечное.

– Пусть бы все делали, что им нравится, – сказала она, когда разговор вернулся к тайным свиданьям и ревнивому мужу. – Эх, вот бы жизнь была!

Она, смеясь, посмотрела на Лепесткова, и он покраснел, опустив глаза.

«Поссорились», – решил Остроградский. Последнее время Лепестков стал далеко не так часто приезжать в Лазаревку, как прежде. Он очень похудел, в яйцеподобном лице обнаружились проломы, а во всей плотной, крупной, неуклюже-стремительной фигуре – костлявость. По-видимому, между молодыми людьми были сложные отношения.

После обеда Остроградский пригласил было Лепесткова к себе, но Ольга Прохоровна вдруг не пустила их, заявив, что сегодня она не позволит им говорить о делах.

– Почему бы нам, например, не послушать музыку? – весело спросила она. – Миша, я знаю, не танцует. А вы, Анатолий Осипович?

Он сразу же подхватил этот тон:

– Танцую. По меньшей мере, танцевал лет пятнадцать тому назад. Нет, меньше! На Красной площади, в День Победы. Миша, покрутите приемник, а я пойду и надену новый костюм.

– Не нужно, я шучу. Наверно, и сама разучилась. Лучше почитаем стихи.

– А вы любите стихи?

– Очень.

И Ольга Прохоровна рассказала, как школьницей часами бродила по лесу, читая стихи.

– А еще я любила лежать на полу с раскинутыми руками.

– Зачем?

– Не знаю. У горящей печки. Лежала и думала. Вы помните что-нибудь наизусть?

Остроградский сказал, что в лагере на вечере самодеятельности читал отрывок из «Войны и мира».

– Наизусть?

– Да. Я любимые страницы помню наизусть.

– Ну, прочтите.

– Нет, это длинно. Еще я читал Блока. Хотите?

– Да.

–Он прочел «Под насыпью во рву некошеном».

– Как хорошо! – сказала Ольга Прохоровна и вздохнула.

Лепестков собрался уезжать, и она – это было впервые – стала с жаром уговаривать его остаться.

– Ну, пожалуйста, Миша! Мы еще посидим, поболтаем! Я вам застелю в столовой. Анатолий Осипович, скажите ему.

– Конечно, оставайтесь, Миша. Ведь вы еще хотели рассказать мне о вашей книге.

Лепестков стоял неподвижно.

– Нет, мне нужно, – наконец глухо сказал он.

– Я вас не пущу!

Он надел полушубок и остановился, зачем-то крепко сжимая треух побелевшими пальцами. Потом стремительно, плечом вперед, двинулся к двери. В овале оттаявшего окна Остроградский увидел его мелькнувшую, пересекающую двор фигуру.

– И бог с ним! – сказала Ольга Прохоровна. У нее был расстроенный вид.

– Это звучит, как «черт с ним», – сказал Остроградский.

Она расхохоталась.

– Может быть! Он прекрасный человек. Но утомительный, правда?

– Ничуть.

– Ну, ладно, ничуть. Хотите еще выпить?

– Ого, – сказал Остроградский тихо. – Ого!

– Ну, что «ого»? Хотите или нет?

– Конечно, да.

Она налила себе и ему задрожавшей рукой.

– Вот и все. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Остроградский ушел к себе, но не стал ложиться, а сел у незадернутого окна, за которым были темный двор и грубые почерневшие лапы елей с белыми пятнами снега и дрожащие просветы месяца, который старался спрятаться от Остроградского за быстро бегущими облаками. «Лепестков ревнует ко мне, чудак, а она сердится, – вот откуда это волнение и стихи, и «пусть бы все делали, что им нравится», и глаза. И я бы на его месте ревновал, да еще как! Сидел бы, как тот парнишка, с наганом у окна и ждал поезда семнадцать сорок».

И он стал думать о том, как ему хотелось понравиться Ольге Прохоровне, сперва бессознательно, а потом нарочно: он давно не рассказывал о себе с таким наслаждением, давно не говорил так много о музыке, о литературе. Да, да, ему хотелось, чтобы она заслушивалась его, притихнув, сжавшись в старом ободранном кресле! Он старался внутренне приблизиться к ней и чувствовал, что это удается ему, может быть, потому, что и она понимала, что ему нужен не только ее интерес и волнение, но она сама, с заколотым и все-таки всегда рассыпающимся узлом волос, с беспечным смехом и нежными, разъезжающимися глазами. Разве она не сказала однажды, что никогда и ни с кем ей не было так интересно, как с ним.

Он посмотрел на Иринин натюрморт, который менялся, как человек при вечернем свете – кувшин становился старше, темнее, цветы скромно сияли на сливающемся, исчезающем фоне. «Откуда я привез ей этот кувшин? Ах, да! Из Сванетии. Она не поехала тогда со мной, ждала Машу».

– Ну что ты, конечно же, нет! – сказал он этим цветам, кувшину, этим грубым доскам стола, которые тоже выглядели совсем иначе, чем днем.