Онлайн чтение книги Ледяная река The Frozen River
4 Таверна Полларда

Что-то горит. Я чувствую запах за четверть мили от города и на мгновение вздрагиваю – а вдруг вслед за смертью сегодня утром в Хэллоуэлл пришло разрушение? Но когда мы проезжаем поворот, я вижу, что это просто густой дым из обеих каменных труб таверны. Влажная древесина всегда плохо горит, и дым стелется туманом, наполняя воздух едким запахом, так что щиплет в носу.

Таверна Полларда на фоне предрассветного неба кажется темной махиной. Она стоит прямо на перекрестке Уотер-стрит и Уинтроп-стрит, неподалеку от лавки Коулмана и реки Кеннебек. Само здание – простая прямоугольная конструкция в два этажа – используется для разных нужд: из таверны превращается то в здание суда, то в гостиницу, то в зал собраний, а иногда, как сейчас, даже в морг.

Подобные оказии случаются нередко. В прошлом сентябре таверна служила казармой, когда через Хэллоуэлл – или Крюк, как местные называют наш городок, – прошло бостонское ополчение. Они стояли здесь две недели, пили грог и спали на полу, пока наконец не отправились на встречу со своим полком в Питтстон. Таверна потом несколько недель пахла навозом и немытыми мужиками. А ровно через девять месяцев после их постоя я помогла появиться на свет дочке Сары Уайт – этому неудобному напоминанию о бостонцах суждено остаться с нами навечно. Незамужняя Сара стала излюбленным предметом сплетен местных женщин и, увы, интереса мужчин. Мне ее жалко – красота и неприятности часто идут рука об руку, – но симпатии я к ней не потеряла. Сара много лет дружит с моими дочками, и уж я-то знаю, сколько разных путей, часто связанных с несправедливостью, приводит женщин к беременности.

– Кто-нибудь еще знает про тело? – спрашиваю я.

– Вроде бы нет.

– Сколько человек вырубали его изо льда?

– Семеро. Всех выбирал Эймос.

Это хорошо, думаю я.

Оглядев Уотер-стрит, я отмечаю, что Хэллоуэлл уже определенно проснулся. В домах раздвинуты занавески, виден теплый свет ламп. Под заснеженными навесами дети набирают в поленницах дрова для очага. Кое-где трудолюбивые хозяйки, зевая, подметают передние ступени. Скоро новости об утренних событиях донесутся до полковника Норта – я уже вижу дым из его трубы пятью домами дальше, – а потом через реку в Форт-Вестерн, к доктору Кони. Может, они и не дадут мне толком осмотреть тело, или вообще возьмут дело в свои руки.

Джеймс старается помочь мне вылезти из седла, хотя он дюймов на пять меньше меня ростом, и привязывает две пары поводьев к столбу. Пока он отстегивает от седла мой саквояж, я скидываю плащ и снимаю замшевые перчатки, которые Эфраим подарил мне на Рождество. Я убираю перчатки в карманы, закрепленные под боковыми разрезами юбки для верховой езды, потом надеваю на лицо выражение привычного безразличия.

Джеймс придерживает дверь и жестом приглашает меня пройти.

Стараясь не встречаться взглядом ни с кем из прохожих и сделать вид, что просто так заехала в таверну с утра пораньше, я поднимаюсь по ступеням и захожу внутрь. Вокруг сразу же начинается гомон. Мужчины в зале вскакивают на ноги и кричат, размахивают руками. Тычут в сторону двери в глубине зала. У троих в руках кружки с сидром. Им и в голову не приходит со мной поздороваться. Один уже совсем пьян – Чендлер Роббинс сидит, покачиваясь, с тупым выражением лица, свойственным в хлам пьяным людям.

– Тихо! – рявкаю я, упершись кулаками в бедра.

Они замолкают, а я оглядываю зал, по очереди встречаясь взглядом с каждым из семерых присутствующих.

– Ну-ка, объясните, что тут происходит.

Мозес Поллард, юноша лет двадцати, выходит вперед и выпрямляется. Он мощный парень с широкими плечами, а с возрастом, наверное, станет еще мощнее, но говорит мягким певучим говорком своей матери-шотландки.

– Спасибо, что пришли, мистрис Баллард, – говорит он. – Он в кладовке. Тот человек, я хочу сказать. Которого мы изо льда достали.

Мозес криво улыбается мне – эту улыбку он тоже унаследовал от матери – и добавляет извиняющимся тоном:

– Понимаете, мы не хотели его класть тут на столе, потому что скоро есть с него будем. Тут дело не только в чистоте, ма говорит, мы распугаем клиентов, которые на завтрак придут: как же они будут есть кашу, когда на них покойник смотрит.

Эймос Поллард опускает тяжелую руку на плечо сына и издает звук, который можно трактовать и как недовольное хмыканье, и как смех. Говорит он гортанным баритоном, и, в отличие от живых и гибких интонаций сына, по речи отца заметно, что вырос он в Германии.

– Жена пригрозила, что шею мне свернет.

Этих самых столов штук десять, и все они – кроме того, за которым до моего прихода сидели мужчины, – чисто вымыты, скамьи задвинуты под стол, а на столешницах стоят лампы, разливая вокруг теплый свет. Умещается за каждым столом восемь человек, и за десятилетия локти и тарелки отполировали столешницы до блеска. Прямоугольный зал выглядит просто и солидно – в таверне Полларда почти все такое, включая хозяев. По коротким сторонам его открытые очаги – каждый достаточно большой, чтобы на нем можно было зажарить молодого бычка, – словно в обеденном зале старинного английского поместья. Выложенный каменными плитами пол чисто подметен. Пахнет свечным воском, мастикой и вчерашним ужином – судя по всему, подавали тушеное мясо с картошкой.

Поллард-старший – крепкий мужчина с тяжелым подбородком и громадными руками. Он управляет таверной так, будто это маленький город, а он его мэр, но душа таверны – Эбигейл, жена Эймоса. В Крюке ее любят за щедрость, доброжелательность и кулинарные таланты. Скорее всего, от мрачной истории с трупом она постарается держаться подальше. Эбигейл из тех женщин, которые в состоянии забить, ощипать, начинить и поджарить пять гусей к обеду, но вида человеческой крови не выносят. Я таких всего несколько в жизни встречала и обычно брезгливости у окружающих не терплю, но для Эбигейл делаю исключение – у нее это кажется милым.

– Чем вам помочь? – спрашивает Мозес, делая шаг в мою сторону.

Он пытается произвести на меня хорошее впечатление. Я видела, как он глядит на мою дочь Ханну – скорее всего, хочет начать за ней ухаживать.

– Пока не знаю. Надо на него посмотреть.

Эймос по очереди пощелкивает суставами пальцев могучей левой руки, и звук этот заставляет меня поморщиться. Словно ветки деревьев ломаются.

– Зрелище малоприятное, Марта, – говорит он.

Я смотрю ему прямо в глаза и говорю:

– А в моей работе почти все малоприятно.

Эймос ведет меня в заднюю комнату, но я успеваю украдкой улыбнуться Мозесу, чтобы показать свое одобрение. Чем ближе я знакомлюсь с этим парнишкой, тем больше он мне нравится. Внешне он копия отца, но сердце и умение общаться с людьми у него от матери.

Саквояж я вешаю на сгиб локтя, плащ несу в другой руке. Мужчины плетутся за мной. Им хочется поучаствовать – это позволяет ощутить собственную важность, – но они держатся плотной кучкой. По пути они занимают себя бессмысленной болтовней.

– Наверняка Кеннебек замерзла до самого Бата, ну или почти.

– Угу, как пить дать с десяток судов застряли до весны.

– Колено совсем от холода распухло. Никак не распрямить, на лошадь не сядешь.

– Слыхали? Та негритянка вернулась в Крюк.

Это последнее замечание привлекает мое внимание, и я бросаю беглый взгляд через плечо на Сета Паркера. Я хочу встретиться с ним глазами, спросить, как у нее дела, но Сет смотрит на дверь кладовки и будто не замечает, что произнес свой вопрос вслух. Мужчинам, конечно, пришлось поработать, пока они вытаскивали тело из реки, но теперь, когда они к нему приближаются, им явно настолько не по себе, что аж в воздухе искрит. Когда дверь с жутковатым скрежетом открывается, все разом подаются назад.

О господи, думаю я, качая головой. С мужчинами и смертью всегда так – либо они ее причиняют, либо боятся ее.

Прямоугольник света из большой комнаты падает на пол кладовки и освещает половину стола, на котором лежит тело, но пока мне видна только темная куча из замерзшей одежды и согнутых конечностей.

– Принесите фонарь, – говорю я через плечо Мозесу. – А лучше два.

Через мгновение он возвращается, держа в каждой руке по фонарю. Мужчины расступаются, чтобы пропустить его, и он ставит фонари по концам стола. Их теплый свет наконец позволяет мне как следует разглядеть тело.

Две вещи становятся очевидны сразу.

Это определенно Джошуа Бёрджес.

И его повесили.

Теперь видно не только тело, но и всю кладовку. Припасы сложены вдоль стен, свалены в углах и подвешены к потолочным балкам. От сочетания свиных голяшек, свисающих с потолка, и растянувшегося на столе трупа меня пробирает дрожь, а одного из мужчин явно начало подташнивать.

Я подхожу к столу, не обращая внимания на чьи-то удаляющиеся шаги, на то, что у меня за спиной кто-то нервно переступает с ноги на ногу, на внезапно воцарившуюся тишину. Я игнорирую все, кроме того, как замедляется мой пульс и успокаивается разум, – я специально училась так сосредотачиваться, отстраняя суматоху, страх и хаос. Глубоко вдохнув через нос, отмечаю запах лампового масла, лука и соли, но ни крови, ни гнили, ни рвоты. Ставлю саквояж и кладу плащ на пол. Потом расстегиваю пуговицы на запястьях и закатываю рукава до локтей – сначала правый, потом левый. В саквояже у меня туго скатанный чистый льняной фартук. Я так долго им пользуюсь, что ткань стала совсем мягкой и на ней неотстирываемые пятна. Достаю его, надеваю через голову и завязываю за спиной, одновременно бегло осматривая тело.

– Мозес?

Он подходит ближе.

– Да?

– Мне нужен таз с горячей водой и чистые тряпки.

Мозес озадаченно моргает, потом открывает рот. Ему хочется высказаться, но я вижу, что ему сложно подобрать слова, – он не хочет проявить неуважение ко мне, но не видит в моих указаниях смысла. Наконец Мозес начинает говорить, но успевает произнести всего одно слово, прежде чем я его прерываю.

– Но…

– Да, я знаю, что он мертв.

– А зачем его обмывать?

Вопрос простой, но по сути довольно жесткий. Сразу ясно, на чьей Мозес стороне в скандале, который расколол нашу деревню. Зачем обмывать тело преступника? Насильника?

Мужчины, столпившиеся в дверях у нас за спиной, согласно хмыкают в знак поддержки. Похоже, доставать труп Эймос Поллард звал тех, кто сочувствует Ребекке Фостер.

– Я его не обмываю. Я его осматриваю, – говорю я прямо. – Потому что это моя работа.

Глянув через плечо, я вижу, что огонь в очаге разгорается, но тепло от него еще не скоро дойдет до кладовки. Холод здесь влажный и зловещий, он будто просачивается под одежду. Пробирает до костей. Я тру руки о фартук, чтобы хоть как-то их согреть.

Через несколько мгновений возвращается Мозес с небольшим тазиком и стопкой чистых тряпок, и я решаю его испытать. В конце концов, это мое право как матери – если он собирается жениться на моей дочери, то в подобной ситуации должен проявить не меньше стойкости, чем Ханна. Мне нужно, чтобы он хоть отчасти был жестким и бесстрашным, как его отец. Брезгливость, как у его матери, мне не годится.

– Ты все еще хочешь помогать? – спрашиваю я, склонив голову набок и глядя на Мозеса с вызовом.

Он сглатывает, но только этим и выдает свою неуверенность.

– Да.

– Тогда будешь моим ассистентом.

Во взгляде у него читается настороженность, но он кивает. Мне этого достаточно, и я отвечаю ему искренней улыбкой. Мозес сразу начинает держаться прямее, ему явно стало легче. Мой муж говорит, что я скупа на улыбки, что каждую приходится заслужить, но, по-моему, он ко мне несправедлив. Просто обычно поводов для улыбок слишком мало.

– Что делать? – спрашивает он.

– У меня в саквояже ножницы. Найди их, пожалуйста.

Он быстро находит нужное и встает чуть сбоку и сзади, ожидая дальнейших инструкций.

На волосах и теле Джошуа Бёрджеса до сих пор остался лед, но он уже начал таять, и на каменный пол у моих ног падают капли. Я убираю волосы изо рта покойника и откидываю их назад, открывая вытянутое розовое родимое пятно на виске. Теперь нет никаких сомнений. Подобное родимое пятно в Крюке есть только у Бёрджеса.

Куски рубашки и брюк отсутствуют – их срезали мужчины, когда вырубали его изо льда. Но мое внимание привлекает сломанная шея Бёрджеса, повернутая под неестественным углом. Под подбородком у него следы веревки, а кожа на шее лопнула, и из-под нее выступает что-то мертвенно-белое – скорее всего, трахея.

Но где же веревка?

– Мозес?

– Да.

– Ты тоже утром ходил его вырубать?

– Да.

– У него была на шее веревка, когда вы его вытащили изо льда?

– Не припомню такого.

– Спроси остальных, пожалуйста.

Он разворачивается и по-кошачьи бесшумно выходит из кладовки.

За почти пять с половиной десятков лет жизни я до сих пор только раз видела повешенного, и он выглядел совсем по-другому, – но в том случае повесили его не очень удачно. Если сделать все как надо, при повешении ломается шея и получается быстрая, хоть и отвратительная смерть. В противном случае происходит медленное удушение, от которого лицо лиловеет, а язык и глаза вываливаются. У Джошуа Бёрджеса глаза широко открыты, но на лице отражается удивление, а не удушение. Губа, правда, разбита, и несколько зубов выбито.

И все равно, должна быть веревка. На чем бы людей ни вешали – на виселице, дереве или мосту, – их потом приходится оттуда срезать. Проводя большим пальцем по стертой коже на шее покойника, я вспоминаю термин «мертвый вес».

– Никто веревки не видел, – говорит вернувшийся Мозес.

Значит, убийца ее забрал.

Это озадачивает, но пока что я откладываю эту мысль на потом.

Бёрджес не женат. У него есть – было – небольшое хозяйство на участке третьей категории в трех милях отсюда по Уинтроп-стрит. Такие участки, самые маленькие, невостребованные и расположенные далеко от реки, обычно выделяют неженатым мужчинам или бывшим ополченцам без средств и связей. С тех пор, как Бёрджес приехал в Хэллоуэлл, он не скрывал, что хочет участок на реке, чтоб поставить там мастерскую. Но такой участок получить нелегко: если верить Эфраиму, они все уже распределены.

Тем не менее хозяйство у Бёрджеса есть, и наверняка есть скот, о котором следует позаботиться после его смерти. Я говорю об этом Мозесу, водя пальцами по коже головы Бёрджеса, ища раны, которые могут скрываться под его длинными грязными волосами.

– Пойду скажу па, – отвечает он, – может, у него есть кого туда послать.

К тому моменту, как я убеждаюсь, что никаких рассечений на голове у Бёрджеса нет, Мозес возвращается.

– Он послал троих перевезти скотину к соседям. И еще они заберут все ценное в доме и принесут сюда на хранение, пока не найдем его родных.

Я благодарю его, потом беру себя в руки, готовясь к следующей части осмотра.

– Ножницы, – говорю я, протягивая за ними руку.

Мозес кладет мне на ладонь ножницы и пододвигается поближе. Металл холоднее воздуха, но ощущение веса ножниц в руке заставляет меня сосредоточиться на том, что передо мной. Я срезаю оставшиеся куски рубашки Бёрджеса и отступаю на полшага назад, чтобы обдумать то, что вижу. Изучая человеческую анатомию, я всегда изумляюсь тому, как разнообразны человеческие тела. Высокие. Низкие. Искривленные. Прямые. Толстые. Худые. Бёрджес не очень крупный – среднего роста или даже меньше, тот тип жилистого сложения, при котором зимой люди становятся тощими. Но я никогда еще не видела никого настолько волосатого. Как часто бывает в это время года, он отрастил бороду, но грудь, руки и спина у него тоже покрыты грубыми темными волосками. И даже сквозь эту поросль видно, что он весь в бесчисленных жутких синяках, а ребра, рука и пальцы явно сломаны. Похоже, кто-то бил Бёрджеса ногами и по лицу, и по телу. Срезав брюки, я вижу, что и в паху дела обстоят не лучше.

Тут-то стоявших у меня за спиной зрителей прошибает пот, и они всей толпой уходят, борясь с тошнотой и ругаясь. Похоже, даже после обвинений в изнасиловании мало кто в состоянии вынести вид раздавленных гениталий другого мужчины.

Я смотрю на Мозеса, проверяю, как он держится. Он стоит спокойно, только на напряженном подбородке подергивается мускул. Мозес дышит через нос, и взгляд у него расфокусированный. Но он, по крайней мере, не сбежал. И его не вырвало.

– Он заслужил, – наконец шепчет Мозес. – Если б он мою сестру так обидел, я б его тоже убил. И не жалел бы об этом.

Я смываю кровь и грязь с обнаженного, замерзшего и переломанного тела. Восклицания и замечания людей в таверне куда-то отступают. Я не обращаю внимания на то, как мужчины прощаются. Не вздрагиваю от хлопанья двери, лая собаки, чьей-то ругани. Я не прекращаю тщательно осматривать каждый синяк и порез, когда слышу чьи-то размеренные шаги по каменным плитам пола, целиком сосредоточившись на теле, на работе, на том, чтобы тщательно все изучить.

Через несколько секунд я чувствую, что стоящий рядом Мозес смущенно переминается с ноги на ногу.

– Мистрис Баллард? – произносит он.

– Джошуа Бёрджеса избили, повесили и бросили в реку.

Я киваю, вытираю руки о фартук и отхожу от стола, довольная своими выводами. Но когда поворачиваюсь к Мозесу, он смотрит на дверь кладовки. Окликнул он меня, чтобы предупредить, а не задать вопрос.

– Думаю, это буду определять я.

В дверях стоит молодой джентльмен в хорошем сюртуке и с самодовольной улыбкой. Он держит в одной руке кожаный саквояж, а в другой новую фетровую шляпу. Джентльмен этот чисто выбрит и красив той тщательно ухоженной красотой, которая всегда меня раздражала.

– Вы кто? – интересуюсь я.

– Доктор Бенджамин Пейдж.

– А где доктор Кони?

– Уехал. В Бостон. Я вместо него.

– Не думаю…

– Уверяю вас, мистрис…

– Баллард.

– Рад познакомиться, мистрис Баллард. – Он кивает мне, но в голосе чувствуется презрение. – Уверяю вас, как дипломированный врач и недавний выпускник Гарвардской школы медицины, я вполне способен провести осмотр тела.

Рука у меня сжимается в кулак, но я заставляю себя разжать пальцы и расслабляю руки.

– Необязательно, доктор Пейдж. Я уже все изучила.

Он делает шаг вперед, изображая улыбку.

– Ваши любительские наблюдения, возможно, очень интересны, но, уверен, вы не будете возражать, если дальше делом займусь я.