Онлайн чтение книги Ледяная река The Frozen River
9 Таверна Полларда

Пятница, 27 ноября

В Крюке собралась большая толпа. Заседание мирового суда притягивает в таверну Полларда кучу зевак, которым хочется развлечься и послушать сплетни. Одни сидят кучками, упершись локтями в тяжелые деревянные столы, держа в руках фляги, другие прислоняются к стенам, перешептываясь и вытряхивая грязь из ботинок. У нас здесь живут иммигранты первого, второго и третьего поколения, и по разговорам это заметно. Собравшиеся говорят в основном на английском с самыми разными акцентами, но иногда сквозь шум прорываются вспышки веселья на немецком, французском и испанском.

Эбигейл Поллард сидит на трехногом табурете у пылающего очага, заткнув в вырез корсажа платок. Комната наполняется народом, становится жарче; она достает платок, вытирает пот со лба и засовывает его обратно. Эймос Поллард пользуется тем, что клиентов сегодня много, – он снует по таверне, подавая ром и эль, пиво и сидр. Смеется чьей-то шутке. Хлопает друга по плечу. Приветствует одного клиента, потом другого. Неспроста Эймос ни разу не протестовал против судебных заседаний в таверне – такие дни существенно увеличивают его месячную выручку.

Джозефа Норта, как правило, называют полковником Нортом, но сегодня он выступает в роли судьи, и ему очень нравятся прилагающиеся к ней власть и всеобщее почтение. Штат Массачусетс предоставил ему эту должность двадцать лет назад за службу в Войне с французами и индейцами. Он всегда казался мне в суде совершенно невыносимым, но сегодня ситуация стала сложнее: я впервые свидетельствую перед Нортом с тех пор, как Ребекка Фостер публично выступила со своими обвинениями.

По традиции в четвертую пятницу каждого месяца разбираются мелкие местные распри: жалобы на нарушение субботы, непристойную ругань, обвинения в прелюбодеянии, всяческие обиды и семейные неурядицы. Дважды в год Норт и другие судьи округа Линкольн собираются на суд по гражданским делам. Такие заседания проходят в тринадцати милях отсюда в Вассалборо, и на них рассматривают более серьезные преступления – воровство, клевету, неуплату налогов и нападения. Высший же апелляционный суд тоже собирается дважды в год, но к нему внимания гораздо больше: там рассматривают дела об убийствах и апелляции на решения суда по гражданским делам. Эти дела рассматриваются на юге, в Пауналборо – это единственный город в окрестностях с настоящим зданием суда и тюрьмой, – и там заседают почтенные юристы, приезжающие из Бостона. Система довольно беспорядочная и неопределенная, но наши потребности невелики, и мы благодарны за любое правосудие, которое нам достается.

Судья Норт, однако, к любым заседаниям относится с одинаковой напыщенной торжественностью. На нем положенный по должности парик и красная шелковая мантия, застегнутая под самое горло. Гофрированный воротник пожелтел от старости и обвис у него на шее, словно обычная тряпка.

Я пробираюсь вперед – готовлюсь дать показания и уйти. На длинной скамье неподалеку от очага есть свободное место, и я сажусь туда. Эфраима я замечаю, только когда он снимает шляпу. Он стоит в тени возле двери, прислонившись к колонне, руки у него скрещены на груди. Любой сторонний наблюдатель решил бы, что он смотрит на меня без всякого интереса, возможно, со скукой, но я достаточно хорошо знаю своего мужа, чтобы заметить, что взгляд у него напряженный, а зубы сжаты. Мы провели вместе столько лет, что каждое его движение, каждое слово, каждое мгновение его колебаний ясны для меня, словно линии, которые он проводит на своих картах. Эфраим встревожен. Иначе бы он сюда не пришел.

За мной сидит кучка женщин, которые переговариваются, ожидая, пока их мужья подадут жалобы или отобьются от тех жалоб, которые поданы против них. У стола стоит Уильям Пирс со своей дочерью Салли, они напряженно перешептываются. Я вижу троих из числа мужчин, что помогали вытащить Бёрджеса изо льда. Они нашли себе места достаточно близко друг от друга и теперь украдкой переглядываются. Генри Сьюалл, городской клерк, садится рядом с Нортом. Он готов вести записи и регистрировать любые назначенные или уплаченные штрафы. Входят и выходят другие люди; где-то плачет младенец, двое детей не могут поделить яблоко на крайнем столе.

– Заседание мирового суда объявляется открытым, – веско объявляет Норт и ударяет по столу молотком.

Я планировала подождать до конца заседания, выступить с показаниями как раз перед тем, как суд разойдется. Но у Норта другие планы. Он видел, как я вошла, и с тех пор за мной наблюдал.

– У вас какое-то дело, мистрис Баллард? – Он смотрит прямо на меня, словно бросая вызов.

Так же поступают все остальные.

Я встаю. Откашливаюсь.

– Я пришла дать показания согласно закону.

– Какие?

Это формальность. Спектакль для присутствующих. Обычно есть только одна причина, по которой я прихожу на судебные заседания, и граждане Хэллоуэлла прекрасно это знают. Когда незамужняя женщина рожает, закон обязывает меня спросить во время родов имя отца ребенка и записать его. Закон предполагает, что в момент подобной боли женщина не может лгать. Авторы закона явно мало знают о женщинах и ничего – о родах. Я могла бы привести им бесконечное количество примеров лжи, которую женщины сообщали мне сквозь сжатые зубы, пока выталкивали в мир своих детей. Тем не менее закон, принятый четыре года назад Генеральной ассамблеей Массачусетса [3]Герои романа живут на территории нынешнего штата Мэн, но во время описываемых событий весь Мэн входил в штат Массачусетс., так прямо и называется: «Закон о наказании распутства и о содержании незаконных детей». Он разработан для того, чтобы убедиться, что у незамужней женщины есть средства содержать ребенка, но, по сути, это просто ритуал публичного позора. Из всех обязанностей, которые на меня накладывает моя профессия, эта мне нравится меньше всего. Если девушка откажется называть отца ребенка, ее оштрафуют и могут посадить в тюрьму на сутки. Если подчинится – тоже оштрафуют, но хотя бы не придется позориться, проведя ночь в тюрьме. Повторные нарушительницы подлежат более серьезному штрафу и более длительному аресту. А вот мужчины, замешанные в таких делах, не подлежат никакому из этих наказаний – про мужское распутство закона нет, – если только не считать наказанием обязанность содержать собственного ребенка.

Если бы в таверне никого не было, Норт перешел бы прямо к делу, но поскольку у него большая аудитория, он тянет время. Я позволяю ему покрасоваться, зная, что именно предположили все присутствующие. Очередной незаконный ребенок. Очередное заявление об отцовстве. Немножко сплетен, чтобы развлечь соседей на несколько дней.

Я с притворной почтительностью склоняю голову.

– Я предстаю перед мировым судом, чтобы свидетельствовать о смерти, чего требует от меня долг перед законом и штатом Массачусетс.

Мои слова хорошо отрепетированы, тут нужно соблюдать осторожность.

У меня за спиной поднимается гул – присутствующие начали переговариваться.

– О чьей смерти? – спрашивает Норт, щурясь.

– Джошуа Бёрджеса.

Теперь гул превращается в настоящую какофонию. Норт бьет молотком по столу, чтобы восстановить порядок. Когда публика затихает, я продолжаю:

– Джошуа Бёрджеса нашли вчера утром. Он застрял во льду возле мыса Бамберхук-Пойнт. Меня вызвали в эту таверну, чтобы я осмотрела тело и высказала свое мнение о причине смерти.

Краем глаза я вижу, что Эфраим, услышав холодный тон Норта, встревоженно переступает с ноги на ногу.

– И каково ваше мнение о причине смерти, мистрис Баллард? – спрашивает Норт.

– Убийство.

Восклицания. Перешептывания. Ахи и охи. Вот что творится у меня за спиной, плюс шум от падающих табуретов – люди вскакивают на ноги. Несколько кружек опрокидываются, и я слышу, как капли эля размеренно падают на каменные плиты пола. Смерти в этих местах часты, а вот убийство – редкость. Я продолжаю стоять, лицо у меня настолько спокойное и отстраненное, насколько получается. Не свожу глаз с Норта, а он смотрит прямо на меня, не отворачиваясь. Сидящий рядом с ним Генри Сьюалл переводит взгляд с меня на судью; перо его зависло над книгой протоколов судебных решений.

Норту приходится несколько секунд колотить молотком, прежде чем в суде снова воцаряется порядок.

– Это серьезное обвинение, мистрис Баллард.

– Я никого ни в чем не обвиняю, а лишь информирую о том, что обнаружила. – Я стою прямо и говорю уверенно. – Лицо, торс и пах у него были покрыты синяками. Несколько зубов выбито. Ясно, что его сильно избили, пока он был еще жив. У него было сломано много костей. Шея у него была свернута, трахея открыта, а ниже подбородка вокруг шеи след от веревки. Очевидно, что после избиения Джошуа Бёрджеса повесили. Не думаю, что он был жив, когда его бросили в реку.

Норт смотрит на меня в упор; взгляд его темных глаз очень жесткий, но выражение его лица я никак не могу истолковать. Голос звучит бесстрастно, когда он спрашивает:

– Как вы можете быть уверены, что его именно бросили в воду?

Ах ты подонок, думаю я, ты же никогда раньше не задавал вопросы по поводу моих показаний. Потом я осторожно отвечаю:

– Это вывод, основанный на данных.

– А вы когда-нибудь видели повешенного, мистрис Баллард?

– Да.

Меня изумляет, что он задал такой вопрос, и я не стесняюсь это продемонстрировать. Уж он-то должен знать ответ.

– Видела.

Я игнорирую суету за спиной, не обращаю внимания на толпу в зале, которая продолжает стоять, перешептываться, бормотать. Я так уставилась на Норта, пытаясь расшифровать выражение, которое промелькнуло на его лице, что замечаю человека, который подошел и встал рядом со мной, только когда он начинает говорить.

– Ваша честь, – говорит он. – Могу я обратиться к суду? У меня тоже есть информация, относящаяся к ситуации.

Доктор Пейдж.

Черт. Черт побери.

Когда судья Норт ему отвечает, я наконец понимаю, что значит выражение его лица, которое не могла разгадать: уверенность.

– Конечно. Пожалуйста, сообщите для протокола свое имя и профессию.

– Доктор Бенджамин Пейдж. Дипломированный врач, выпускник медицинской школы Гарварда.

На толпу в таверне Полларда это производит впечатление. Они переговариваются и одобрительно кивают. Подаются вперед. С любопытством его изучают. Кое-кто из молодых женщин выпрямляется и смотрит на него с острым интересом, высматривая обручальное кольцо или иной признак того, что он несвободен. Несмотря на раздражение, не могу спорить с тем, что для нового врача это отличная возможность прорекламировать свои услуги.

– Продолжайте, доктор Пейдж, – говорит Норт более громким и веским тоном. – Суд всегда относится с уважением к словам профессионального медика.

– Я также изучил вчера тело Джошуа Бёрджеса, но, боюсь, мои выводы отличаются от выводов мистрис Баллард.

Норт поднимает руку и жестом приглашает его высказаться.

Пальцы у меня подгибаются, но я все же удерживаюсь от того, чтобы сжать кулак, и спокойно смотрю на доктора Пейджа. Он выходит вперед, к столу, но говорит, обращаясь только к Норту.

– Тело, о котором мы говорим, действительно имеет некоторые… травмы, но я считаю, причина в том, что его протащило по реке сквозь лед и обломки. Бурлящая вода может нанести телу множество повреждений. Кроме того, на теле или около тела мистера Бёрджеса не было веревки, которая говорила бы о повешении. Мое профессиональное мнение: он умер от утопления – скорее всего, в пьяном виде, – а все травмы произошли постмортем.

Пейдж складывает руки на животе с таким видом, будто только что прочел лекцию по анатомии – со всей положенной латинской терминологией – напряженно слушающим студентам. Постмортем! Не нужно быть лингвистом, чтобы понять, что он имеет в виду, но Пейдж знает, что с такими словечками будет выглядеть знающим и опытным специалистом.

Через мгновение Норт прокашливается.

– Мистрис Баллард?

– Да?

– Когда вы изучали тело, вы нашли на нем или рядом с ним веревку?

– Нет.

– А люди, которые его нашли, видели веревку?

– Нет.

– Вы об этом их спрашивали?

– Да.

– Потому что вам это тоже показалось странным?

– Я это отметила, потому что у него на шее остались ожоги от веревки.

Скосив глаза влево, я вижу, что доктор Пейдж криво усмехается краем рта.

Я никакой не писатель. Я записываю факты, а не чувства. Однако многозначительный взгляд, которым обмениваются Норт и Пейдж, отзывается во мне гневным монологом, который бы нашел одобрение у самого Шекспира.

Грязный ты никчемный толстозадый лживый болтун!

Трусливый пьяница, ведьмино отродье!

Падаль вонючая, гнусь прокаженная!

Норт складывает пальцы домиком под подбородком. Размышляет.

– Ожоги от веревки без веревки? А не ошиблись ли вы в анализе того, что увидели, мистрис Баллард?

– Возможно, веревку смыло в реке. Или ее срезали. Или забрали.

– Понятно, – ухмыляется Норт, потом пишет что-то на листке бумаги и протягивает его Генри Сьюаллу.

Пейджа явно послали в таверну Полларда не только опровергнуть мою оценку, но и продолжить дело, допросив свидетелей обо всем, что случилось до его прихода. Эх, зачем я вчера ушла так быстро? Надо было остаться при теле до его отъезда.

Теперь в таверне тихо, все смотрят на нас троих и на наше безмолвное противостояние. Я сверлю взглядом доктора. Пейдж смотрит только на Норта. Но когда Норт наконец отвечает, он смотрит на меня и обращается ко мне.

– Спасибо вам обоим за то, что пришли. И за то, что так тщательно обследовали покойного мистера Бёрджеса – упокой Господь его душу, – но, выслушав показания, суд принимает решение, что Джошуа Бёрджес умер, утонув в результате несчастного случая, как утверждает доктор Пейдж. Дело закрыто. Мистер Сьюалл, внесите это в официальный протокол. – Он смотрит на толпу. – Кто следующий?

Я не собираюсь оставаться и слушать дурацкие жалобы соседей друг на друга по поводу того, что кто-то из них помянул имя Господа всуе. Честно говоря, мне и самой хочется его помянуть. Так что я разворачиваюсь и направляюсь прочь. Меня подмывает попросить Эймоса Полларда притащить Джошуа Бёрджеса в таверну, чтобы весь город сам все увидел. Река никак не могла причинить ему такие повреждения. Уже на полпути к двери – Эфраим движется мне навстречу – меня вдруг осеняет новая мысль.

– Погодите! – Я останавливаюсь. Разворачиваюсь. Делаю шаг назад, в направлении Норта.

Я слышу, как Эфраим, стоящий прямо у меня за спиной, выругался себе под нос.

– Мое решение окончательно, мистрис Баллард. – Норт уже теряет самообладание, голос его громче, чем нужно.

– Я понимаю. И не оспариваю ваше решение. Просто прошу мистера Сьюалла внести в официальный судебный протокол, что существует два противоположных взгляда на причину смерти мистера Бёрджеса. Один – что дело в случайном утоплении. – Я медлю, чтобы добиться наибольшего эффекта. – И другой – что это убийство.

– Не думаю…

– Я имею право требовать этого согласно закону штата Массачусетс. – Я улыбаюсь ему улыбкой, которую приберегаю для врагов. – Как профессиональный медик.

В этом я права, и Норт это знает. Как и многие другие в зале. Как повитуха, я имею уникальный юридический статус, которого нет у большинства женщин. Если он публично откажет в моей просьбе, у меня будет повод подать апелляцию в суд более высокой инстанции, и – если будет разбирательство – Норта могут лишить должности судьи за несоблюдение установленного права.

Однако он не сдается сразу, а несколько секунд еще размышляет, кривя рот. Не найдя другого выхода, он наконец говорит:

– Ну что ж, мистер Сьюалл, прошу отметить, что мой вердикт опирается на заключение доктора Пейджа, но существует, как отметила мистрис Баллард, э-э, противоположное мнение.

Генри Сьюалл склоняет голову над протоколом, а я опять поворачиваюсь к выходу. Эфраим уже стоит у дверей и ждет меня, перекинув через руку мой плащ. Судя по его лицу, он торопится.

Я слышу, как судья Норт вызывает Уильяма Пирса.

– Какова ваша жалоба, господин Пирс?

– Я здесь со своей дочерью Салли, ваша честь. Она хочет выдвинуть два обвинения.

Я снова замедляю шаг. Останавливаюсь. Поворачиваюсь.

Эфраим снова ругается, на этот раз вслух.

– Мисс Пирс, каковы ваши обвинения? – спрашивает Норт.

Голос у Салли дрожит, и ей приходится прокашляться, чтобы суметь выговорить то, что она собирается сказать.

– Я выдвигаю обвинение в распутстве, ваша честь.

Теперь Эфраим совсем рядом; он крепко ухватил меня за платье со спины и шепчет мне на ухо: «Не надо».

Нет, нет, пожалуйста, только не это, думаю я.

Я привстаю на цыпочки, чтобы поверх толпы разглядеть Салли. Девушка смотрит в пол, она вся красная от стыда, губы сжаты.

Уильям Пирс стоит возле дочери, приобняв ее, и я вижу, как он пальцами сжимает маленькую мышцу во впадине между ее плечом и шеей.

– Против кого вы выдвигаете эти обвинения?

– Против моей хозяйки, мистрис Ребекки Фостер.

Я уже десять лет даю показания в этом зале в последнюю пятницу каждого месяца. Но еще никогда за все это время не было двух настолько скандальных историй, и уж точно не в один день. Граждане Хэллоуэлла будут обсасывать сегодняшние новости еще много лет.

Уильям Пирс встает перед дочерью.

– Сегодня утром я велел Салли уволиться, ваша честь, потому что мне стало известно, что мистрис Фостер беременна не от своего мужа. Салли слышала вчера, как она сама это признала! Я считаю, что оставаться на службе у Фостеров будет пятном на ее репутации.

– Ах эта волоокая маленькая предательница, – зло шепчу я.

Эфраим держит меня за талию, не давая броситься вперед.

– Ребекки-то здесь нет, и она не может защититься.

– Мы уходим, – говорит Эфраим тоном, не терпящим возражений. – Прямо сейчас.

– Мистер Сьюалл, отметьте в протоколе, что мистрис Ребекку Фостер, жену преподобного Айзека Фостера, официально обвинили в постыдном и безнравственном грехе распутства.

Пока Генри Сьюалл записывает это обвинение, Норт наклоняется, опершись локтями о стол.

– Какое ваше второе обвинение, мисс Пирс?

Она в ужасе, это очень хорошо заметно.

– Убийство.

На этот раз все молчат; слышно, как Салли шаркает ногами по каменным плитам пола, когда отец подталкивает ее ближе к столу.

– Кроме заявления, что она беременна, я также слышала от мистрис Фостер утверждение, что ее муж убил Джошуа Бёрджеса.

Вот теперь все ахают от удивления и начинают перешептываться.

Доктор Пейдж делает шаг назад. Раздраженно смотрит на нее. Я вижу, что он пытается найти способ объяснить такую ошибку в своих выводах.

– Нет! – Я сама удивляюсь звуку собственного голоса. Как и все окружающие – вся таверна затихает и поворачивается ко мне. – Ребекка сказала совсем не это.

– Мистрис Баллард! – рычит Норт. – Я…

– Салли слышала наш разговор потому, что подслушивала за дверью, когда я вчера была в доме пастора. Вы слышите? Я. Там. Была. Ну же, спросите ее.

Никто ничего не спрашивает. И Салли, и ее отец молчат, хотя глаза девушки наполняются слезами испуга. Салли явно не хотела этого делать, но дело сделано. И мне ее не жаль.

Норт подается вперед.

– Мистрис Баллард, я не потерплю подобных выходок у себя в суде.

Я не обращаю на него внимания.

– На самом деле Ребекка сказала, что надеется, что это Айзек его убил. И разве кто-то из вас может ее винить? – Я обвожу взглядом таверну, потом делаю шаг вперед и обращаю гневный взгляд на Норта. – Разве вы можете ее винить?

Он в бешенстве грохает судейским молотком по столу.

– Это непристойное вмешательство в работу суда!

– Нет. Это непристойное извращение правосудия.

Бах! Еще удар.

– Ребекки здесь нет, и она не может защитить себя от этих обвинений.

Бах!

– Эта глупая коза вошла в комнату, услышала последние полфразы и считает, что это признание? Нет. Просто у нее слишком длинные уши!!!

Бах!

– Вы не должны председательствовать в суде по этому вопросу, – говорю я Норту. – В изнасиловании Ребекки Фостер обвиняют в том числе и вас.

Бах! Бах!

У Генри Сьюалла, сидящего рядом с судьей, перо застыло в воздухе, рот открыт от изумления.

– А тебе, – я поворачиваюсь к Салли и тычу пальцем ей в лицо, – тебе должно быть стыдно, лживая ты маленькая сплетница. Ты хоть понимаешь, что сейчас натворила?

Бах! Бах! Бах!

Я чувствую, как Эфраим обхватывает меня за талию и тянет к выходу. Ну нет. Я слишком рассержена, меня слишком переполняет ярость, чтобы обращать на это внимание.

– Мистрис Баллард! – голос Норта уже громыхает, и только это прорывается через шум и рев у меня в голове. – Вы оскорбляете суд! Мистер Баллард, немедленно уберите свою жену с моих глаз!

* * *

Воздух снаружи таверны чистый и холодный, дым от печей совсем не чувствуется. Я прямо-таки ощущаю вкус мороза на языке, и зима обжигает мне легкие.

– О чем ты вообще думала? – шипит мне в ухо Эфраим, пока тащит меня вниз на улицу и потом в сторону конюшни.

Я даже не пытаюсь говорить тише.

– Я не могла допустить, чтобы она спокойно стояла и оговаривала Ребекку.

Эфраим делает мне знак говорить потише: из таверны выходит целая толпа народа. Они перешептываются, опустив головы. Некоторые поглядывают на нас, потом отводят взгляд.

– И что, это помогло? То, что ты сейчас сделала?

– Я сказала правду.

– И тебя выставили из суда. Все остальное, чего ты добилась сегодня, может оказаться зря.

– Он не посмеет.

Эфраим ведет меня в конюшню, к стойлам, где нас ждут Стерлинг и Брут. Он вытаскивает шиллинг из кармана и протягивает его юному Мэтью Полларду, подручному конюха. Как и Мозес, он похож на отца, хотя пока только высоким ростом и темными волосами. До могучей фигуры и мрачного вида еще несколько лет.

– Ты дала ему преимущество, Марта. Теперь Норт может сделать что угодно.

Я редко плачу. Слезы бесполезны – от них только дрожит голос и намокают щеки. Но теперь слезы рвутся наружу, и я утираю их тыльной стороной ладони.

– Я не могла просто стоять и молчать! Не могла и не буду.

Когда Мэтью Поллард уводит лошадей, чтобы оседлать их, Эфраим вздыхает и упирается лбом в мой лоб.

– Ты слишком вовлечена во все это.

– Не по собственной воле.

– Я никогда не попрошу тебя отречься от друга. Но ты повела себя безрассудно, Марта. И просто опасно. Ты назвала Норта насильником в его собственном суде.

– Я не сказала ничего, чего уже нет в официальных протоколах, о чем не перешептывались бы в городе.

– За закрытыми дверями. А ты это сказала ему в лицо.

– Думаешь, лучше перешептываться у него за спиной?

– Я думаю, лучше говорить разумно. С расчетом.

– С чего вдруг ты боишься посмотреть человеку в глаза и сказать ему, кто он есть?

Муж вздрагивает и отворачивается.

– Это все было давно.

– Совсем недавно. Вчера. Всего несколько мгновений назад. Та история всегда рядом со мной. Я это осознала, когда Норт спросил, видела ли я, как вешают человека. Он же знает, что видела. Он ведь был там. И ты тоже.