Онлайн чтение книги Охота за наследством Роузвудов The Rosewood Hunt
Глава 5

ПОНЕДЕЛЬНИК, 24 ИЮНЯ, 20:04

Окна в машине закрыты, но кажется, будто пронесся порыв холодного ветра.

– Это просто семейное предание, – огрызаюсь я, хотя когда Дэйзи произносит это вслух, сердце начинает биться как бешеное. – К тому же состояние было передано бабушкиной матери, а затем перешло к ней самой. Это не могло произойти, если бы его не было.

– Может быть, по наследству перешла только часть состояния, – парирует Дэйзи. – И, может быть, бабушка растратила его или спрятала там же, где находилось все остальное.

– Держать деньги в тайнике столько лет не имеет смысла, – говорит дядя Арбор, заняв мою сторону. – Находясь в банке или в виде акций, они приносят проценты. Нет причин держать их там, где они не приносят дохода.

– Но вы помните ту статью о ней в «Роузтаун кроникл»? Подождите, я найду.

Дэйзи достает телефон, несколько минут что-то ищет, затем сует мне, открыв «Инстаграм»[5] Принадлежит компании Meta, признанной в РФ экстремистской.. Я читаю вслух найденный Дэйзи пост, показывающий верхнюю часть полосы старой газеты с заголовком, помеченным тегом #ностальгическийчетверг. «Не могут ли заработная плата рабочих и другие денежные банкноты быть спрятаны под цветочными растениями? Работники “Роузвуд инкорпорейтед” требуют ответов».

– Кто это написал? – спрашивает дядя Арбор.

Я увеличиваю изображение.

– Теодор Хейворт. – Я хмурюсь. – Погодите, а не родственник ли он того самого мистера Хейворта, которого мы знаем?

Дэйзи с воодушевлением кивает:

– Да, вероятно, это его дед или еще какая-нибудь родня.

– Хейворты постоянно вынюхивают всякие сплетни о нашей семье, и так было всегда, – замечает дядя Арбор. – Это из-за них «Роузтаун кроникл» превратился в сомнительную светскую хронику. К тому же я спрашивал об этом маму много лет назад, и она заверила, что это и впрямь всего лишь легенда. Горожане придумали это про Гиацинту, потому что она платила им зарплату, которой едва хватало на жизнь, да еще срезала ее тем, кто не вырабатывал дневную норму.

– Или же она где-то прятала деньги, которые экономила на заработной плате, – говорит Дэйзи. – Она славилась своей алчностью.

– Говори о своих предках уважительно, – укоряет ее дядя Арбор. – К тому же это неправда. Петуния даже написала в дневнике, что это был всего лишь нелепый слух, обман. Он был разоблачен.

Дэйзи складывает руки на груди.

– Ладно. Тогда есть еще одна теория – денег вообще никогда не было.

Воцаряется тишина.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я наконец. – Ты же слышала Фрэнка. Ведь есть же особняк, «Роузвуд инкорпорейтед», вилла.

Она пожимает плечами.

– Да, осталось вещественное имущество. Но что, если деньги пропали? Фрэнк же сказал, что бабушка изымала их со счетов. И вообще, можем ли мы теперь доверять Фрэнку? Он же только что выставил нас за дверь.

– Он делает свою работу, – защищает его дядя Арбор, хотя мне ясно, что он тоже недоволен семейным адвокатом.

– Я не понимаю, почему никто из вас не хочет рассмотреть теорию о том, что деньги пропали. Иначе почему бабушка не помогла дяде Олдеру в прошлом году, что, вероятно, и привело его к…

– Хватит! – рявкает дядя Арбор, но мы все знаем, что она собиралась сказать.

«Самоубийство», – сообщил нам коронер в июле прошлого года, и воспоминание об этом навсегда выжжено в моем мозгу. Все Роузвуды собрались тогда в гостиной. Мама тоже была там, но мыслями она была уже далеко. Мысленно она уже собиралась уехать. В организме Олдера было обнаружено сочетание фармацевтических препаратов, имеющее токсическое действие.

Он был по уши в долгах, из-за него полгорода оказалось в таком же положении, поэтому полиция с чистой совестью закрыла расследование и согласилась с тем, что он покончил с собой.

Таким образом, он стал еще одним примером трагической смерти в семействе Роузвуд. Петуния умерла от болезни, предварительно чуть не разорив «Роузвуд инкорпорейтед». Мой дедушка заболел да так и не выздоровел. Тетя Дженель бросила семью. Так что смерть Олдера Роузвуда просто прибавили к этому горестному списку.

Главная проблема в том, что в словах Дэйзи есть логика. Прожив с бабушкой почти целый год, я постоянно наблюдала, как она отказывала в просьбах об инвестициях со стороны бизнесменов, которых подставил отец, что явно не способствовало имиджу филантропа. Но я не думаю, что бабушка растранжирила все деньги. Она всегда была деловой женщиной, мыслящей стратегически. Ее главным приоритетом была «Роузвуд инкорпорейтед», и она управляла этой компанией безупречно. Именно при ней масштабы компании стали велики как никогда.

Но иногда я не могу не гадать, был бы сейчас жив отец, если бы бабушка повела себя иначе.

Мы сворачиваем на частную дорогу. Роузвуд-Мэнор – единственный дом в городе, на территорию которого надо заезжать через ворота, но особняк дяди Арбора тоже выглядит внушительно. В нем живут только он и Дэйзи, но он огромен, окружен территорией, занимающей несколько акров, имеет девять спален и задний двор, ничем не уступающий бабушкиному. Бассейн, гидромассажная ванна, чаша для костра и вездесущие кусты роз явно говорят о том, что все это принадлежит Роузвудам. Безукоризненный белый кирпич стен копирует бабушкин особняк, но дом дяди Арбора лишен того элегантного очарования старины, которое окутывает имение, куда путь нам отныне заказан.

Дядя Арбор останавливается перед гаражом на четыре машины. Дэйзи выскакивает из автомобиля еще до того, как ее отец заглушает мотор, и в бешенстве вбегает в парадную дверь.

– Иди в дом, – устало говорит мне дядя Арбор. – А я вернусь туда и посмотрю, не удастся ли вразумить Фрэнка.

Я вцепляюсь в спинку его сиденья.

– Но ведь у тех женщин есть пистолеты.

– Я знаю. – Его голос звучит хрипло. – Я буду вести себя осторожно. Пока этот вопрос не будет улажен, этот дом – это и твой дом, Лили. У тебя всегда была здесь своя комната, но остальная его часть – тоже твоя. Это еще одна тема, на которую мне надо поговорить с Фрэнком. Я знаю, что тебе скоро исполнится восемнадцать и что тебе не нужен будет законный опекун, но я хочу сделать так, чтобы ты была обеспечена всем необходимым.

Я чувствую ком в горле, тянусь к дяде и целую его в щеку.

– Спасибо.

Я вхожу в дом, затворив за собой огромную дверь. Я прислоняюсь к ней спиной, а глаза горят от непролитых слез. А ведь я провела весь минувший год, стараясь доказать бабушке, что умею владеть собой и что я до кончиков ногтей именно та идеальная внучка, которой она хотела меня видеть.

Но сейчас мне хочется одного – что-нибудь разбить.

– Почему ты никогда не поддерживаешь мои идеи – вообще никакие?

Дэйзи стоит в дверном проеме парадной гостиной, уперев руки в бока. Убранство здесь ультрасовременное, совсем не похожее на традиционный стиль, царящий в особняке. На стенах висят абстрактные картины, большую часть комнаты занимает обитый блестящей черной кожей секционный диван. Камин отделан белым мрамором, на полке стоят серебряные канделябры. В черном шелковом платье Дэйзи выглядит так, будто была создана для этого дома, а он – для нее. Все еще стоя в вестибюле, я чувствую себя тем, кем и являюсь – непрошеной гостьей.

– Потому что это всего лишь легенда. – Мой голос тих и насмешлив. Если она хочет ссоры, то я буду только рада ответить тем же.

– Но это чертовски подозрительно, неужели непонятно? Если все ее деньги все еще существуют, то они, должно быть, спрятаны в особняке. Скорее всего, именно поэтому нам теперь туда вход закрыт и поэтому же она недавно уволила весь персонал.

– Она их уволила? – Это объясняет, почему из особняка после вечеринки нас отвез не Стьюи и почему тогда я не узнавала никого из поваров и другой прислуги. Бабушка была привязана к ним. Она бы не уволила их без необходимости. – Но с какой стати бабушке было это делать? С какой стати ей было что-то прятать?

Дэйзи сникает.

– Я не знаю.

– Еще бы. Откуда тебе знать.

Дэйзи пристально смотрит на меня:

– Что ж, я хотя бы пытаюсь это понять. А ты просто впала в прострацию. – Она выходит в вестибюль и приближается ко мне. – Все это здорово злит тебя, да? Ведь в твоих глазах бабушка не могла сделать ничего неправильного, ничего плохого. Во всяком случае, до той самой вечеринки, когда оказалось, что она оплатила поездку в Милан для меня, а не для тебя.

Я ощетиниваюсь, на языке вертится тысяча едких ответов, но ни один из них так и не слетает с губ. Я просто поворачиваюсь к ней спиной и в ярости начинаю подниматься по лестнице.

– Что? Разве ты не думала, что получишь все? – не унимается Дэйзи, преследуя меня до самой комнаты. – Ты думала, что бабушка оставит тебе все деньги, потому что ты жила с ней. Признай, что ты тоже зла на нее.

Дойдя до двери в свою комнату, я резко разворачиваюсь, и в моих глазах читается что-то такое, отчего Дэйзи пятится, пока не утыкается в противоположную стену коридора.

– Ты ничего не знаешь о том, что я думала. Оставь меня в покое. – И я захлопываю дверь прямо перед ее носом.

Она пинает ее с другой стороны, затем захлопывает собственную дверь и через несколько секунд врубает музыку на полную катушку. Я сжимаю зубы, и по щекам текут слезы, которые я сдерживала весь день.

– Ненавижу тебя! – кричу я бледно-голубым стенам и ковру такого же цвета.

Это последние слова, которые я сказала отцу, и воспоминание о том дне обрушивается на меня. Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя! Иногда я не понимаю, почему два самых могущественных слова так легко слетают с языка, хотя могут изменить все. Ненавижу и люблю.

Хотя мне всегда было нелегко произнести последнее.

Я смотрю на себя в зеркало туалетного столика и сдавленно смеюсь. По щекам размазана черная тушь, делая меня похожей на клоуна, что вполне уместно, потому что все происходящее напоминает дурную шутку. Во время оглашения завещания я действительно на секунду подумала, что могу унаследовать все состояние – в возрасте семнадцати лет.

«Почти восемнадцати», – шепчет тихий голосок в голове, что никак не помогает делу.

– Заткнись, – насмешливо произношу я вслух.

Когда прилив адреналина от перепалки с Дэйзи сходит на нет, его место занимает тревога. Я понятия не имею, что будет дальше. Что ждет не только меня, но и всю семью. Исчезновение состояния сделает нас посмешищем для города.

На мгновение мне становится жаль, что я не Дэйзи. Что я не могу погрузиться в музыку, пообщаться с тысячей подписчиков в «ТикТоке», зайти в групповой чат с друзьями или развести на заднем дворе костер. Позвонить последнему любовному увлечению и узнать, чем он сейчас занят. Забыться с ним и отдаться его прикосновениям.

Но я не она. Я не состою ни в каких групповых чатах, и, конечно же, у меня нет парня, который помог бы забыть этот ужасный день. Мне слишком стыдно написать сообщение Майлзу, которого я игнорировала в последнее время. Так что, чтобы отвлечься, у меня остается только один вариант.

И это не слишком хорошая идея.

Письмо, которое оставила мне бабушка, все еще смято в руке. Я переворачиваю его и провожу пальцем по красной сургучной печати. Когда я была маленькой, то наблюдала, как бабушка ставила эту печать на сотни конвертов. Иногда я засовывала в горячий сургуч палец, и тогда она грозилась сбрить мои брови. Но затем она всегда смеялась и целовала меня в макушку.

Я подсовываю под печать палец, пока она не лопается и идеальная роза не ломается. Подняв клапан конверта, я достаю сложенный листок бумаги. Это плотная открыточная бумага, которую бабушка использовала для каждого письма, готовясь к… я даже не знаю к чему. Думаю, к тому, чтобы написать свои последние слова.

Я быстро разворачиваю письмо и пялюсь на страницу.

Она… пуста.

Пуста.

На глаза снова наворачиваются слезы, когда я переворачиваю листок. Другая его сторона тоже пуста. Какого черта, бабушка? После всех наших писем, после всех этих лет я получаю только чистый лист бумаги?

Я бросаю его на лиловое покрывало и заглядываю в конверт, на случай если там есть что-то еще. Пусто. Ничего, кроме моего имени, написанного на обороте. Я снова беру листок бумаги. Почему же ты?..

– О! – восклицаю я.

На улице быстро стемнело, и в комнате воцарился полумрак. Я включаю прикроватную лампу и подношу листок к свету. Вот оно – в левом верхнем углу. Пятно.

– Как же ты любишь игры, – бормочу я и бросаюсь в ванную.

Хватаю мочалку, сую ее под струю воды и выжимаю, чтобы она стала только слегка влажной. Положив пустую страницу на кварцевую поверхность раковины, я провожу намоченной махровой тканью по пятну. И под воздействием влаги на бумаге проступают слова:

Я затаиваю дыхание и провожу мочалкой по остальной части страницы, стараясь не слишком намочить ее. На бумаге проступают слова, написанные изящным почерком бабушки. Ее последние слова.

Я хватаюсь за раковину, чтобы не упасть, стараясь запомнить все слова, изгиб букв, представить сделанную на заказ ручку в ее руке с выступающими венами. Все это накрепко отпечатывается в мозгу. Но главное: в нем снова и снова крутится последняя строчка. Если ты хочешь получить ответы, ищи их там, где впервые расцвела моя любовь к тебе.

Это загадка. Загадка, которую бабушка придумала, зная, что разгадать ее смогу только я, ведь я всю жизнь играла в ее игры. И я точно знаю, про какое место она говорит.

Загвоздка в том, что теперь вход туда мне воспрещен. По ее приказу.

Если я хочу отправиться туда, то это обязательно надо сделать ночью. Я знаю, что камера видеонаблюдения есть только у парадных ворот, но, возможно, там все еще находятся Фрэнк и те две женщины или еще какая-то охрана. И дядя Арбор тоже может быть там. Так что возвращаться в Роузвуд-Мэнор сейчас не вариант. Я не хочу, чтобы меня поймали, когда я попытаюсь незаконно проникнуть в собственный дом.

В одном бабушка права – я действительно рассержена. И напугана, и растеряна, и испытываю еще множество эмоций. Ничто не могло подготовить меня к такому. К тому, что последние слова бабушки, адресованные мне, представляют собой что-то вроде подсказки.

И если это действительно так… Может, Дэйзи права? Неужели состояние и правда где-то спрятано?

Я не знаю, что и думать. Я так устала, что не могу мыслить ясно. Горе сродни болезни, оно забирается под кожу, проникает в кости. Оно давит, как утяжеленное одеяло. Оно тянет меня вниз. И оно мне знакомо, так неизбывно знакомо. Оно – мой старый враг.

Но это письмо подобно солнечному лучу, прорезавшему тьму. И, может быть, это мне и нужно, чтобы горе не захватило меня всю.

Я беру письмо и, вернувшись из ванной в комнату, снимаю черное платье и скидываю с ног туфли на высоких каблуках, так что они отлетают в угол. На прошлой неделе дядя Арбор прихватил кое-что из моей одежды, зная, что какое-то время я поживу здесь, но этих шмоток хватит не больше чем на пару следующих дней. К тому же, как это всегда бывает с мужчинами, играющими роли отцов, он понятия не имел, что мне нужно, и взял самые старые и безликие вещи и пару белых хайтопов, которые я не носила с десятого класса.

Хотя это и немодно, я рада, что могу натянуть мягкие лосины и поношенную футболку. Я выключаю свет и ложусь в кровать, положив письмо рядом.

– Что ты пытаешься мне сказать? – шепчу я, уставившись в темноту усталыми глазами. Ее слова – это просто черная вязь на плотной бумаге цвета слоновой кости.

Я могла бы незаметно пробраться на территорию особняка через просвет в живой изгороди. Я знаю, как нужно двигаться, чтобы не попадать под лучи прожекторов и чтобы меня было не видно из окон. Когда я окажусь в садике, где цветет все, кроме роз, никто не сможет меня увидеть.

Или же я могу остаться здесь. Проспать ночь, приготовиться к траурной мессе, поминкам и похоронам, которые состоятся завтра во второй половине дня. Продолжать ждать, надеяться, молиться, чтобы мое положение изменилось. Чтобы, когда я проснусь, все это оказалось просто ужасным кошмаром, и я смогла посмеяться над ним вместе с бабушкой, поедая пирожные, испеченные из крупчатки с орехами кешью и пряностями, и разглядывая новые фасоны.

Мне больно от осознания того, что я потеряла не только бабушку, но и лучшую подругу.

Наконец музыка в комнате Дэйзи стихает, домой возвращается дядя Арбор, шагая тяжело, как человек, потерпевший поражение, затем дверь его комнаты закрывается, тихо щелкнув. Я смотрю, как в окне по небу медленно движется луна, одновременно поглядывая на время на телефоне. Почти три часа. Вокруг тихо. Мир спит.

Мне тоже следовало бы спать. Но я не могу. В вечер своей смерти бабушка хотела мне что-то сказать. Она хотела, чтобы я что-то узнала, а при нынешнем положении дел мне все равно нечего терять.

«Что бы ты ни пыталась мне сообщить, – думаю я, сбрасывая с себя одеяло, – я готова выслушать».