Онлайн чтение книги Ветер крепчает The Wind Has Risen
1 Океанариум

1

Я искренне убежден: чтобы как можно полнее передать вам необъяснимое очарование парка Асакуса[12]Асакуса – исторический район на северо-востоке центральной части Токио, сложившийся вокруг храма Сэнсо-дзи; в настоящее время входит в состав специального района Тайто. Долгое время (до Второй мировой войны) считался главным развлекательным центром столицы. Парк Асакуса – один из первых городских парков Токио, существовавший в таком статусе с 1873 г. (в 1871 г. соответствующая территория была изъята у храма Сэнсо-дзи) до 1947 г. (когда территория была храму возвращена)., куда уместнее будет вместо тысячи фактов, что я о нем знаю, поведать одну-единственную необыкновенную историю, порожденную праздной игрой моего ума. Рассказ этот, однако, можно повести двумя путями. В поисках необходимых декораций, на фоне которых будет разворачиваться наш сюжет, например здания театра, бара или гостиницы, я могу полностью довериться своему воображению либо же позаимствовать их среди реально существующих объектов. И я лично склоняюсь ко второму варианту. Поскольку на собственном опыте убедился: строгие ограничения – до известной степени – лишь способствуют расцвету той силы, что зовется фантазией.

Итак, позвольте же мне начать рассказ, следуя новейшим веяниям нашего времени, и перенести вас к танцовщицам «Казино фоли», которое постепенно становится одним из самых популярных заведений Шестого квартала[13]Шестой квартал, или Рок-ку, – увеселительный квартал района Асакуса, где в свое время оказалось сосредоточено наибольшее число популярных театров и кинотеатров города.. Сказать по правде, я ничего об этих женщинах не знаю. И возможно, в стремлении превратить начатую историю в нечто, действительно на историю похожее, я стану прощать своим выдумкам на их счет известную вздорность, но все же предположу, что подобные домыслы не столько рассердят беззаботных особ, о которых пойдет речь, сколько повеселят их. Я на это надеюсь.

Как, вероятно, большинству из вас известно, вышеупомянутое «Казино фоли» располагается чуть в стороне от синематографического ряда Шестого квартала, возле театра «Мокубакан», из которого беспрерывно звучит бравурная и в тоже время печальная живая музыка, – прямо над океанариумом. Мне всегда казалось, что океанариум – чересчур громкое название для этого места, хотя будем справедливы: я заходил исключительно поздними вечерами и, скорее всего, поэтому никогда не видел, чтобы в заполненных водой емкостях плавали какие-то рыбы. Приглядевшись однажды, я смог рассмотреть в тени камней, там, куда почти не попадают лучи света, несколько рыбок: приклеившись к камням, почти сливаясь с ними по цвету, они как будто спали. За каждой такой рыбкой числилось свое мудреное именование, ни одно из которых в памяти моей не задержалось. По океанариуму проходили толпы людей, направляющихся на второй этаж, в «Казино фоли», но таких, кто специально бы здесь остановился, чтобы посмотреть на рыб и прочих гадов, я не припоминаю.

Когда я, стараясь потише стучать гэта[14]Гэта – разновидность традиционной обуви, деревянные сандалии на платформе, чаще всего выполненной в виде пары поперечных брусков., поднимался по запыленной деревянной лестнице, на меня сразу обрушивалась музыка, я сразу видел – бросив взгляд поверх голов (позади было полно свободных мест, но никто не садился, все наблюдали за представлением стоя) – пляшущих танцовщиц. Попадая в «Казино» впервые, многие спешили присесть на свободные места в конце зала, но очень скоро понимали, что стоящие там стулья шатаются и сидеть на них небезопасно, либо же замечали в сиденье огромную дыру, из которой выпирала наружу соломенная набивка, грозящая моментально пристать к одежде, – и снова поднимались на ноги. Вообще, зрительских мест в варьете обустроили не слишком много: на втором этаже поставили стулья, самое большее человек на двести, и на третьем – еще на сто; вот, собственно, и все. Я обычно проходил на третий этаж и смотрел представление оттуда. Поначалу, в свои первые визиты в варьете, я нередко оставался на втором этаже и, протиснувшись вперед, садился у самой сцены, откуда, задрав голову, наблюдал танцы сквозь лес девичьих ног. Но каждый раз, когда танцовщицы вскидывали ножки, мне волей-неволей приходилось глотать тучи поднимающейся над сценой пыли, так что в итоге я сдался и впоследствии предпочитал взирать на сцену исключительно свысока, усаживаясь на одно из передних мест третьего этажа, то есть, по сути, прямо над танцовщицами.

Почти все танцовщицы были молоденькими девочками в возрасте примерно от четырнадцати до двадцати лет. Каждую украшал блондинистый парик, толстый слой косметики и костюм, достаточно привлекательный, чтобы его можно было принять за обноски, брошенные какой-нибудь актерской труппой нового толка[15]Новый театр, или новая драма (от яп. сингэки) – направление в японском театральном искусстве, возникшее на рубеже XIX и XX веков как альтернатива традиционным видам классического театра (но и кабуки) и развивавшееся под сильным влиянием традиций европейского театра, в духе психологического реализма.; но каждая, совершенно точно, еще вчера трудилась на фабрике, нянчилась с чужими детьми или занималась другим подобным делом, доступным обитательницам городских задворок. Почти ни одна из них, вероятно, не понимала до конца фривольного содержания песенок, которые пела, и ни одна до конца не осознавала непристойности танцев, которые исполняла на сцене. Залитые хватающим за горло светом рампы, девочки вскидывали руки и сплетали их за головой, чтобы грудь выступала как можно рельефнее. Вот только грудки у них были еще крохотные… Однако все это без изъятия и составляло невыразимо чарующую, ни на что не похожую атмосферу «Казино фоли».

Временами я отвлекался от танцовщиц и оглядывал зрителей, которые буквально пожирали девочек глазами. Аудитория была сплошь мужская. И состояла преимущественно из посетителей, в которых легко угадывались заводские рабочие, конторские служащие, студенты. Поскольку сам я бывал в варьете чуть не каждый вечер, то сразу различал среди досужей публики тех, кого принято именовать завсегдатаями. Например, наблюдающего за представлением с неизменной ухмылкой бродягу, который вставал в уголке, под самой лестницей, прислонившись к колонне, или водителя, который садился на третьем этаже с другого края, почти напротив меня, и при любом подходящем случае кричал: «Йо-тян!»[16]Тян – именной уменьшительно-ласкательный суффикс. Употребляется по отношению к близким друзьям, младшим родственникам, молодым женщинам и т. п., выражая свои восторги одной из танцовщиц, Комацу Йоко, и много, много кого еще…

К слову, в какой-то момент ряды постоянных посетителей неожиданно пополнила фигура, совершенно непохожая на других известных мне завсегдатаев «Казино». Симпатичный смуглый юноша лет двадцати, может чуть старше. Всегда в щеголеватом европейском костюме в полоску, с надвинутым по самые брови охотничьим кепи, которое казалось чересчур для него широким, – он вставал на третьем этаже, прислонялся к колонне в углу и внимательно смотрел вниз, на сцену. Иногда он позволял себе грубые, развязные жесты, но в них ощущалась такая наигранность, что вполне можно было представить: именно так вела бы себя женщина, задайся она целью изобразить мужчину.

С определенного времени я стал наблюдать фигуру этого юноши в «Казино» почти ежевечерне.

Пару раз мне случалось заводить о нем речь в беседе с приятелями. Один мне сказал, что видел его как-то после окончания представления: молодой человек стоял неподвижно перед служебным входом в океанариум. Другой поделился: наблюдал, дескать, как тот в окружении стайки официанток распивал вино в кафе «Америка». Третий приятель рассказал, что разминулся на улице с облаченной в европейский костюм дамой, как две капли воды похожей на этого юношу, – почудилось даже на секунду, будто это он и есть, но дама выглядела не настолько молодо и, скорее всего, приходилась ему старшей сестрой… Так или иначе, а в одном сомневаться уже не приходилось: молодой человек всерьез увлекся кем-то из танцовщиц «Казино».

2

Как-то вечером я довольно долго шатался по парку и вернулся к себе уже в первом часу, ужасно уставший. Едва зайдя в комнату, я увидел, что на столе моем лежит письмо, при этом ни почтовой марки, ни имени отправителя на конверте не было. Я вскрыл его. Прочитал послание. Это оказалась нацарапанная наспех записка, напоминающая повестку о вызове в полицию: кто-то – уж не знаю кто – пребывавший на тот момент где-то в Комагате[17]Комагата – один из кварталов специального столичного района Тайто, расположенный на правом берегу реки Сумиды, к югу от бывшего парка Асакуса., в заведении под названием «Сумирэя», настаивал, чтобы я безотлагательно явился к нему. Писалось это, похоже, в состоянии крайне сумбурном: мало того, что конверт остался неподписанным, но и почерк выглядел беспорядочным и торопливым – настолько, что я затруднялся даже предположить, кто мог быть автором. Письмо мне, вероятно, доставил кто-то из прислуги названной гостиницы (гостиницы ли?). Впрочем, вопрос показался мне не настолько важным, чтобы специально поднимать отошедших ко сну обитателей дома и расспрашивать их, кто приходил. В итоге, несмотря на то что сил никаких не осталось и мысль о движении вызывала внутренний протест, я, охваченный жгучим любопытством, все-таки снова вышел на улицу.

Я жил в Мукодзиме[18]Мукодзима – один из кварталов современного района Сумида, расположенный на левом берегу одноименной реки, прямо напротив района Асакуса (Комагата находится чуть южнее – по прямой расстояние между двумя кварталами составляет менее километра).. До Комагаты мне предстояло идти пешком – других вариантов я не видел. Кроме того, так было быстрее всего. Но когда я, шагая по безлюдному берегу реки, проходил мимо темного здания «Саппоро биру»[19]«Саппоро биру» (яп. «Пиво Саппоро») – неофициальное именование выстроенного на берегу реки Сумиды пивоваренного завода, который принадлежал компании, носившей на тот момент название «Дайниппон биру»., у меня вдруг мелькнула мысль, что доставленное недавно неподписанное письмо на самом деле могло быть приглашением от самой ночи и не исключено, что никакой гостиницы под указанным в письме названием – указанным будто для отвода глаз – в природе вовсе не существует. И ведь я почти поверил в это, пока кружил по окраинам Комагаты в поисках названного заведения, ибо нигде его не находил. Лишь в самый последний момент мне все-таки удалось его отыскать: если бы не висевшая на воротах более чем скромная вывеска «Сумирэя», крошечную гостиницу, зажатую между двумя крупными торговыми лавками, невозможно было бы отличить от обычного жилого дома. Все еще пребывая в некотором сомнении – не ошибся ли? – я пошел туда. Вход оказался настолько тесным, что пробираться внутрь пришлось боком.

Навстречу поприветствовать гостя вышла пожилая женщина. Она одарила меня высохшей, словно увядший букет, улыбкой.

– Вас ожидает друг. В пятой комнате на втором этаже.

– Кто там?

– Имени я не знаю.

Провожать меня до комнаты женщина, судя по всему, не собиралась. Я поднялся на второй этаж один. Знатоком по части домов свиданий я не был, но решил, что подобное место вполне можно отнести к их числу.

Не дождавшись из пятой комнаты никакого ответа, зашел внутрь.

И не без удивления обнаружил там сидящего в одиночестве Хату, своего знакомого.

Хата, похоже, плакал. Он был намного моложе меня. Ему только-только исполнилось двадцать. Тем не менее он ходил в «Казино», пил наравне со всеми, без тени смущения вступал в разговоры, касавшиеся женщин. И лишь в самых редких случаях давал повод вспомнить о нашей с ним разнице в годах. Но в тот момент предстал передо мной во всей незрелости своего истинного возраста. И я с первого взгляда понял, что побуждало его проливать в моем присутствии безутешные слезы: невыразимые муки первой влюбленности, мною давным-давно позабытые.

Я не ошибся, Хата и правда признался, что влюблен. Предметом страсти оказалась одна из танцовщиц «Казино фоли». Небезызвестная Комацу Йоко, которой все мы в один голос пели дифирамбы. Хата сказал, что воспылал к ней страстью после того, как узнал, что она интересует меня. Что он осознал собственные желания, лишь когда они проступили перед ним, будто под лучами софитов, в свете моих желаний. Затем со слезами на глазах повинился в том, что решил втайне ото всех добиться этой девочки и даже не намекнул мне о своих намерениях. Тут я заверил его, что, конечно, восхищаюсь танцовщицей, но отнюдь не питаю к ней того интереса, какой приписывает мне Хата; однако я мог твердить об этом бесконечно – он все равно мне не верил. И продолжал свой рассказ.

Нынче ночью – шел первый час – он бродил в одиночестве по обезлюдевшим, наполненным холодными тенями окрестностям океанариума. Уходить не хотелось: ему чудилось, будто в плотно занавешенных окнах на втором этаже здания по-прежнему теплится слабый свет, и даже мерещились временами долетающие изнутри звуки музыки, поэтому он посчитал, что танцовщицы, вероятно, еще репетируют. Встав под оцинкованной оградой недалеко от черного хода океанариума, он заметил вокруг другие мужские фигуры: мужчины, стараясь не привлекать внимания, стояли тут и там, где-то по одному, где-то по двое-трое. Все, похоже, поджидали в засаде, когда девушки выйдут после окончания репетиции. Словно разнося весть о том, что полночь уже минула, туда и обратно начали прокатываться волны остывающего воздуха. Наконец задние двери океанариума тихо приоткрылись. Показалась закутанная в синюю накидку женская фигурка с распущенными волосами. Хата не мог отчетливо разглядеть ее, но сразу узнал: Комацу Йоко. В тот же момент он уловил какое-то движение – это шевельнулись тени скрывавшихся под оградой мужчин. Но тут к танцовщице, вперед всех прочих, приблизился человек, внезапно нарисовавшийся под одним из деревьев. Он, похоже, что-то коротко сказал девушке. Та ответила. А затем эти двое, не обращая внимания на множество обращенных к ним из темноты алчущих взглядов, невозмутимо, рука об руку двинулись прочь от океанариума.

Хата последовал за ними. Он решил выяснить, куда пара направляется. Ему хотелось думать, что незнакомец просто проводит его тайную любовь до ее дома. И все-таки горькая мысль о том, что Комацу Йоко провожает кто-то другой, тяготила его сердце. Он обратил внимание на ее спутника. Тот, похоже, был ненамного старше самого Хаты. Голову его покрывало до смешного объемное кепи; шагал он демонстративно широко и развалисто. Вне всякого сомнения, рядом с Комацу Йоко шел юноша, которого частенько обсуждали в их компании, перешептываясь, дескать, уж не переодетая ли это женщина. Любопытство, которое загадочный юноша вызывал в Хате, разгорелось теперь с новой силой и легко заглушило малодушное желание прекратить преследование, связанное с такими сердечными терзаниями. И Хата пошел за парой дальше.

Двое, словно ветер, проскользили по безлюдной торговой улочке перед храмом, затем, возле ворот Каминари-мон, повернули к мосту Адзума-баси. Однако на другой берег переходить не стали, а пошли по кварталу Дзаймоку в сторону моста Умая-баси.

Куда они в конце концов направляются? Места эти Хата знал не слишком хорошо. Следуя за парой между рядами незнакомых домов, по тихим, уснувшим улицам, он ощущал, будто пробирается не сквозь жилой квартал, а сквозь саму дремоту, глубокую и тяжелую. Он почувствовал, как тает в нем прежняя уверенность. Поэтому машинально остановился и даже развернулся, готовый пойти назад. Но сразу пожалел о своем необдуманном поступке. Подумал было снова пойти за парой. Однако уже упустил их из виду и теперь нигде не наблюдал. Куда эти двое могли скрыться? Он тщательно обыскал все вокруг. И под самый конец, почти уже отчаявшись, заметил, как в окне на втором этаже одного из домов вспыхнул огонек, поэтому предположил, что пара, вероятно, там. Он подошел поближе. Оказалось, это крошечная гостиница, почти неотличимая от обычного дома.

Колебался он недолго. Решение созрело мгновенно: нужно идти за ними. Заплатив хозяйке сверх положенного, он получил комнату по соседству с парой, которая завернула в гостиницу до него. А там, убитый горем, под сопровождение доносившихся из-за стены специфических звуков бросился писать записку мне…

Вот только я в сложившейся ситуации ничего подсказать ему не мог. Когда рассказ его подошел к концу, мы оба погрузились в молчание. Из соседней комнаты никаких звуков больше не доносилось – видимо, там все закончилось. Через какое-то время стало заметно, что душевная боль Хаты, даже меня как будто лишавшая сил, исчерпала себя и начала наконец стихать. Видя это, я позволил себе погрузиться в сон.

А на следующее утро не без удивления обнаружил, что заснул прямо на полу. Рядом – точно так же, на полу, – уткнувшись чумазым, зареванным лицом в татами, лежал Хата; заметив, что я открыл глаза, он тут же повернул голову и широко мне улыбнулся. Это чумазое лицо моментально напомнило мне о нашем вчерашнем вечере. Но вот выражение его – как будто вполне довольное – оказалось для меня чем-то новым.

Все так же, не поднимая головы от татами, Хата зашептал – тихо-тихо, словно признавался в страшной тайне. Чтобы лучше его слышать, я, не вставая, приблизил свое лицо к его лицу, тоже прижавшись щекой к татами. Эта вынужденная ребяческая поза, как ни странно, немало мне помогла: так легче было понять детский восторг Хаты.

По его словам выходило, что прошлой ночью, когда я задремал, он еще долго не мог заснуть, но из-за недостатка сна впал, должно быть, в какое-то странное состояние, поскольку в конце концов выскользнул из нашей комнаты и тихонько пробрался к соседям. Решив, что, если вдруг его заметят, оправдаться будет несложно: ошибся спросонья дверью… В чужой комнате он окончательно позабыл всякий страх и дотянулся до выключателя. Озаренная электрическим светом картина повергла его в шок. Но что же он там увидел? Два обнаженных женских тела: там лежали две женщины в весьма выразительных позах. Четыре руки и четыре ноги почти одинаковой белизны, так что не понять, где чьи…

– Этот щеголь, оказывается, и правда женщина! – сказал мне Хата. – Даже не знаю, что бы сделал, окажись там мужчина. Но раз уж это женщина…

И он, абсолютно счастливый, улыбнулся.

3

Почти неделю после этого я тщетно дожидался от Хаты каких-нибудь вестей.

Он ни словом не давал о себе знать. Обеспокоенный, я позвонил ему сам.

Он уныло сообщил, что до сих пор не может заполучить ту танцовщицу. И сразу перевел разговор на другую тему.

Дни потянулись тягостные, точно тяжелые серые облака. В парке повсюду ощущалась непривычная для этого места меланхолия, он словно день-деньской не мог стряхнуть с себя сон. Меня не покидало тревожное предчувствие: казалось, в эти дни может произойти что-то из ряда вон выходящее.

Как-то вечером я убивал время за столиком в кафе «Америка». Никто из девочек ко мне даже близко не подходил – понимали, что я не в духе. Поэтому я сидел один и против воли слушал долетавшие из глубины зала веселые возгласы официанток, окруживших одного из гостей (самого гостя я не видел, его загораживала ширма). Мне упорно казалось, будто именно этот шум виной моему дурному настроению. В конце концов я поймал одну из девочек и с пристрастием допросил о том, что там такое творится.

Выяснилось, что гость за ширмой – переодетая мужчиной молодая женщина. Она периодически появлялась в кафе, но сегодня пришла необычно пьяной. Женщина эта не только одевалась как мужчина, она и говорила по-мужски, охотно пересыпая речь мужскими словечками. Более того, водила куда-то одну из официанток кафе. И всегда лишь к этой девочке обращалась попросту, без лишних формальностей. Сказанного уже было достаточно, чтобы вызвать подозрения. Тем не менее нынче все это отошло на второй план, поскольку дама вела себя совсем уж чудно. Поговаривали, что она всерьез увлеклась какой-то танцовщицей из «Казино фоли», оплачивала любую ее прихоть, а та якобы не так давно к своей покровительнице внезапно остыла; наверное, в этом все дело… К слову сказать, когда о связи с танцовщицей поползли вокруг разные слухи, у дамы с одной из официанток (той самой, с которой не требовалось формальностей) случилась из-за чего-то страшная размолвка; если так подумать, все, вероятно, от ревности…

Вот о чем подробно, без утайки поведала мне официантка. Ощущалось, однако, что сама она сочувствует странной посетительнице, и я выслушал ее рассказ не без удовольствия. А потом поинтересовался:

– Да кто она вообще такая, эта ваша дама?

– Вроде бы благородная барышня, дочь знатного семейства. Только никто ее так не воспринимает. Я вот слышала, что на самом деле она журналистка!

Упоминание о том, что эта непонятная особа в последнее время ведет себя все более странно, показалось мне еще одним знамением надвигающейся бури.

Я решил подкараулить ее на выходе из кафе.

Спустя какое-то время она появилась.

Как и ожидалось, в широком кепи и, судя по всему, страшно пьяная. Каждый непроизвольный жест, продиктованный затуманенным сознанием, выдавал в ней в тот момент переодетую женщину. Нетвердой походкой она прошла мимо ворот Каминари-мон и направилась к Адзума-баси. Я решил последовать за ней.

Она перешла на другой берег. Затем, двигаясь вдоль Сумиды, скользнула в тень, которую отбрасывало массивное здание пивоваренного завода. Пересекла мост Макура-баси[20]Здесь и далее упоминаются городские объекты, расположенные в пределах специального района Сумида, в основном на левом, восточном берегу одноименной реки. Перечисляемые мосты либо соединяют ее берега, либо перекинуты через ее левобережные притоки (как, например, мост Макура-баси, который соединяет берега впадающей в Сумиду реки Китадзиккэн). и пошла дальше вдоль реки через парк Сумида. Над рекой гулял холодный ветер, без конца проносившийся перед нами туда-сюда. Мост Кототои-баси остался в стороне.

Мы уходили по береговой насыпи все дальше. Дорога постепенно сделалась неровной, идти стало трудно. Из чего я заключил, что мы миновали центральные районы и теперь направляемся в пригород. К этому времени берег окончательно обезлюдел. Иногда к реке непонятно откуда выскакивали бродячие собаки, обнюхивали нас, а затем так же непонятно куда исчезали.

Показался мост Сирахигэ-баси. Однако женщина продолжала шагать вперед по береговому валу: поворачивать назад она, судя по всему, не собиралась. Я остановился, испытывая определенные сомнения. Не мог решить, следовать за ней дальше или нет. И тут заметил, что она вдруг начала спускаться с гребня насыпи. Я решил продолжить слежку. Хотя, спустившись с насыпи, не смог даже примерно предположить, куда выведет обнаружившаяся внизу дорога. Дорога эта тонула во тьме, тут и там виднелись лужи. Женщина не пыталась их обходить. Временами, когда она ступала в воду, до меня доносился тихий, приглушенный плеск. Никакие другие звуки окружавшую нас тишину не нарушали.

Вскоре я осознал, что мы забрели в какое-то странное, незнакомое мне место. Впереди возвышалось на удивление большое здание с целиком остекленными стенами. При этом почти все стекла в нем были побиты. Дальше, прямо за испещренной провалами стеклянной громадой я разглядел чернильно-черные воды Сумиды. В самой громаде, напоминающей руины какого-то конторского дома, обитали, как видно, лишь пустившиеся в безудержный рост сорняки.

Перед странным стеклянным зданием женщина замерла. Потом я разглядел, как она, нагнувшись, поднимает из-под ног камень, прицеливается и, вложив в бросок все силы, запускает его в последний уцелевший фрагмент стекла. Раздался резкий звон. Я увидел, как посыпались осколки. А когда опомнился, оказалось, что женщина со всех ног убегает прочь и уже успела отбежать от здания на приличное расстояние.

Чтобы не потерять ее из виду, мне тоже пришлось немного пробежаться. В какой-то момент она вновь перешла на шаг. Я последовал ее примеру. Куда она направляется и что собирается делать, для меня по-прежнему оставалось загадкой. Мы прошли задворками какого-то завода, пересекли рисовое поле, миновали кладбище. А затем вновь очутились на беговом валу. Вот только моста Сирахигэ-баси было уже не видать: я понял, что мы вышли к хлопкопрядильной фабрике, стоявшей от него довольно далеко. Тем не менее, пройдя мимо закоптелого здания фабрики, большого и мрачного, женщина не остановилась: очевидно, она собиралась идти по берегу еще дальше.

Слежку пора было прекращать. Я валился с ног от усталости, к тому же вполне убедился, что дама не в себе: продолжу так же пристально приглядываться к ней – и, как пить дать, сам лишусь рассудка.

Я наконец остановился, проводил взглядом удаляющуюся по насыпи женскую фигуру, а затем, когда та полностью скрылась из виду, развернулся и двинулся в сторону пристани Канэгафути[21]Канэгафути – историческое название местности, составляющей в настоящее время самые северные территории специального района Сумида (пограничные с периферийными специальными районами Аракава и Ацусика)..

Разбудил меня возвещавший о наступлении нового дня свежий ветер с реки: накануне, совершенно обессиленный, я заснул прямо на скамье у пристани. Примерно через полчаса мне удалось сесть на спускавшийся от Сэндзю-Охаси[22]Сэндзю-Охаси – один из мостов, соединяющих берега Сумиды. Он расположен уже за пределами одноименного района: берег, на который опирается северный край моста, относится к территории специального района Адати, берег, на который опирается южный край, – к территории специального района Аракава. речной пароходик. Я думал, что в такой ранний час на нем никого не будет, но, против ожиданий, увидел пять-шесть пассажиров. Все – владельцы рыбных лавок, спешащие закупаться на приречный рынок. Их оживленные разговоры и шум двигателя, от которого сердце как будто само собой начинало биться быстрее, заставили меня проснуться окончательно. Вдыхая разлитую в утреннем воздухе свежесть, я почувствовал, что возвращаюсь к жизни.

На левом берегу показалось знакомое мне по прошлой ночи высокое стеклянное здание. Я спросил у стоявшего рядом торговца:

– А что там за стеклянный дом?

– Вон тот? – Торговец указал в его сторону. – Развалины старой киностудии «Никкацу».

Впечатленный, я оглядывал с палубы речного парохода гору стекол, среди которых не осталось, кажется, ни одного целого. И перед глазами вставал образ сумасшедшей, швыряющей камень из желания еще хоть что-нибудь разбить.

4

Несколько дней спустя, вечером, я сидел на втором этаже бара «Бэт»[23]«Летучая мышь» (от англ. Bat). и рассеянно поглядывал из окна на публику, дефилирующую туда и обратно вдоль ряда синематографических театров. Неожиданно в толпу, расталкивая встречных прохожих, вклинились несущиеся куда-то сломя голову люди. «Пожар!» – тут же подумал я. И минуту спустя уже бежал вместе с ними. Бегущие завернули за угол театра «Асакуса» (бывшего «Дома оперы»)[24]«Опэра-кан», или «Дом оперы», – одно из развлекательных заведений парка Асакуса, синематографический и драматический театр, который существовал с 1909 по 1944 г. и устремились в сторону океанариума. Там толпилось множество народу. Однако я, похоже, ошибся: пожара не было. Поначалу я не мог понять, что происходит: все стояли задрав голову, смотрели на крышу океанариума и безостановочно кричали. Но очень скоро я разглядел на высокой крыше метавшуюся из стороны в сторону растрепанную женщину. Это была та самая сумасшедшая. Иногда она разражалась странными пронзительными криками, перекрывавшими шум толпы: с трудом верилось, что это кричит человек…

В тот вечер, в районе пяти часов, когда танцовщицы исполняли номер «Персидская лампа», на балконе третьего этажа, в самом углу, внезапно раздался выстрел. По счастью, пуля не задела никого из танцовщиц и, отскочив от досок пола, всего лишь проделала дыру в заднике сцены. Но предназначалась она, похоже, Комацу Йоко, которая танцевала в тот момент в первом ряду. А стрелял в нее некий молодой красавец. Впрочем, пытаясь уйти от погони, он случайно обронил свое охотничье кепи. И все увидели густую копну волос. Тогда-то стало ясно, что никакой это не юноша, а переодетая в мужской костюм женщина. Она воспользовалась возникшей заминкой и, пока пораженные преследователи приходили в себя, быстренько взобралась на крышу. Один храбрец попытался было подняться на крышу вслед за ней, но она выстрелила во второй раз – в него. Пуля оцарапала ему плечо. Благо, обошлось без серьезных ранений, но мужчина, разумеется, испугался и мысль о том, чтобы лично изловить женщину, оставил. Других желающих карабкаться на крышу и продолжать погоню после случившегося не нашлось. Поэтому женщину взяли в кольцо и теперь, держась от нее на приличном расстоянии, просто шумели, надсаживая горло…

Такая картина произошедшего нарисовалась мне, когда я, послушав разговоры стоящих вокруг людей, попробовал собрать все воедино. Шло время ужина, поэтому некоторые уже уходили от океанариума. Однако их место тут же занимали новые зрители. Стоя в толпе, я прислушивался к доносившимся с крыши непонятным женским выкрикам и чувствовал подступающую дурноту – я словно сам заглядывал в лицо смерти.

Появились полицейские, но женщина продолжала размахивать пистолетом, поэтому у них никак не получалось подобраться к ней поближе. Они преуспели лишь в одном – успешно поснимали с росших вокруг океанариума высоких деревьев зевак, которые забрались туда, желая лучше видеть сумасшедшую. Так прошел час. День стремительно близился к закату. Однако толпа не рассеивалась, напротив: кольцо любопытствующих постепенно делалось все шире.

Вскоре солнце село. Крышу здания окутала темнота, и фигура женщины стала почти неразличима. Только доносились изредка характерные безумные крики, от которых волосы становились дыбом.

Тем не менее народ и не думал расходиться. Все мы будто чего-то ждали. А чего, скажите на милость, можно было ждать? Трагического действа, зрелища? Но как раз их ждать нужды не было: прямо на наших глазах, в реальном времени, разворачивалась самая настоящая трагедия – увлекательнейшее среди всех возможных зрелищ. Его с лихвой должно было хватить для удовлетворения нашего любопытства. Поэтому мне лично казалось, будто все ждут одного: когда опустится занавес.

И вот одно довольно прискорбное событие положило представлению конец. Кто-то из стоящих в толпе людей совершенно неожиданно зажег фейерверк – и откуда он там взялся? Постойте-ка, фейерверк? В первые мгновения вспыхнувший свет показался собравшимся именно фейерверком, хотя на самом деле таковым не был. Это вспыхнула магнезия, которую принесли газетные фотографы, чтобы сделать снимок. Магнезия на секунду отчетливо высветила жуткую фигуру обезумевшей женщины: она по-прежнему сжимала в руке пистолет и, потряхивая всклокоченными волосами, бесцельно бродила по крыше туда-сюда. При виде ее люди в безотчетном порыве едва не разразились приветственными криками.

В этот-то момент все и произошло. Неожиданная вспышка, судя по всему, страшно перепугала сумасшедшую. Из-за этого она, похоже, потеряла равновесие. И, сорвавшись, кубарем полетела вниз, в толпу.

Я непроизвольно зажмурился.

У меня не было сил дольше там оставаться, перебарывая тошноту, подступающую от непрестанного переглядывания со смертью.

Поэтому, смутно улавливая звучащие в толпе крики: «Она еще жива!», я тихо, не открывая глаз, удалился.