Онлайн чтение книги Сан-Феличе
1 - 42 XLIII. … А БОГ РАСПОЛАГАЕТ

Королева торопливо шла вслед за Актоном. Она понимала: случилось что-то важное, иначе он не позволил бы себе так решительно вызвать ее из гостиной.

В коридоре она хотела было расспросить его, но он ограничился кратким замечанием:

— Умоляю, ваше величество, идемте скорее. Нельзя терять ни мгновения. Через несколько минут вы все узнаете.

Актон направился по служебной лесенке, ведущей в замковую аптеку. Здесь королевские врачи и хирурги Веро, Тройа, Котуньо могли найти более или менее полный набор лекарств для оказания первой помощи больным, раненым или пострадавшим от несчастных случаев.

Королева догадалась, куда ее ведет Актон.

— С моими детьми ничего не случилось? — встревожилась она.

— Нет, государыня, не волнуйтесь, если нам и придется произвести опыт, мы сделаем это, во всяком случае, in anima vili 65На животном (лат.).

Актон отворил дверь; королева вошла и быстрым взглядом окинула комнату. На кровати без чувств лежал человек. Королева приблизилась к нему скорее с любопытством, чем с испугом.

— Феррари! — промолвила она.

Потом в изумлении повернулась к Актону.

— Он умер? — произнесла она таким тоном, словно хотела спросить: «Вы его убили?»

— Нет, государыня, — ответил министр, — он всего лишь в обмороке. Королева посмотрела на него; взгляд ее требовал объяснения.

— Нет, государыня, — повторил Актон. — Право же, это самое обыкновенное дело. Я послал, как мы условились, своего секретаря к начальнику почтовой конторы в Капуа: он должен был передать Феррари, когда тот будет проезжать, что король ждет его в Казерте. Поручение было исполнено, и Феррари только успел переменить лошадь. Но, въехав в главные ворота замка, он повернул слишком круто — ему помешали кареты наших гостей. Конь упал, все его четыре ноги подкосились, а всадник ударился головой об столб. Его подняли без чувств, а я велел перенести его сюда и сказал, что посылать за лекарем не к чему, я буду лечить его сам.

Королева, поняв мысль Актона, сказала:

— Но в таком случае уже нет надобности пытаться подкупить его, чтобы он молчал. Можно не опасаться, что он проговорится. Лишь бы он не приходил в себя достаточно долго, чтобы мы успели вскрыть письмо, прочесть и снова запечатать. Ничего другого нам и не требуется. Но, — сами понимаете, Актон, — надо, чтобы он не очнулся, пока мы не закончим это дело.

— Я предусмотрел это еще до прибытия вашего величества, ибо думаю точно так же, как вы.

— И что же вы предприняли?

— Я дал несчастному двадцать капель лауданума Сиденхема.

— Двадцать капель, — повторила королева. — А достаточно ли это для человека, привычного к вину и крепким настойкам, как, вероятно, привычен к ним этот курьер?

— Пожалуй, вы правы, государыня; можно дать ему еще. Накапав в ложку десять капель желтоватой жидкости,

Актон влил их в рот больного.

— И вы уверены, что благодаря этому снотворному он долго не очнется? — спросила королева.

— Во всяком случае, не придет в себя настолько, чтобы понимать, что делается вокруг.

— Но я не вижу его сумки, — заметила королева.

— Король вполне доверяет ему и поэтому не прибегает к обычным мерам предосторожности. А когда речь идет о простой депеше, курьер прячет ее в кожаный карман своей куртки и в нем же привозит ответ.

— Так посмотрим, — ничуть не колеблясь, сказала королева.

Генерал распахнул куртку, порылся в кожаном кармане и извлек оттуда конверт, запечатанный личной печатью австрийского императора, а именно, как и предвидел Актон, печатью с головой Марка Аврелия.

— Прекрасно! — заметил генерал.

Королева хотела взять письмо, чтобы распечатать его.

— Нет, нет, не так! — возразил Актон.

Он подержал конверт над свечкой, сургуч мало-помалу размяк, и один из углов конверта приподнялся. Королева провела рукою по лбу.

— Что же мы сейчас прочитаем? — промолвила она. Актон вынул письмо из конверта и, склонившись, подал королеве.

Королева развернула бумагу и прочла вслух:

«Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.

Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник!

Отвечаю Вашему Величеству собственноручно, как и Вы собственноручно писали мне.

По моему мнению, согласованному с придворным советом, нам не следует начинать войну с Францией, прежде чем мы не обеспечим себе все шансы на успех, причем один из шансов, на который я рассчитываю, заключается в участии 40 000 воинов из русской армии под началом фельдмаршала Суворова, которому я предполагаю поручить верховное командование нашими войсками, однако эти 40 000 воинов прибудут сюда лишь в конце марта. Повремените же, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, задержите всеми возможными средствами начало военных действий. Не думаю, чтобы Франция желала войны больше, чем того хотим мы; воспользуйтесь ее мирным настроением; дайте пока любое объяснение тому, что произошло, а в апреле мы начнем войну, собрав все свои силы.

Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом.

Франц».

— Это совсем не то, чего мы ждали, — сказала королева.

— Только не я, — возразил Актон, — я никогда не допускал мысли, что император начнет военные действия ранее будущей весны.

— Как же быть?

— Я жду распоряжений вашего величества.

— Вам известно, генерал, почему я желаю, чтобы война началась немедленно?

— И вы берете на себя ответственность, ваше величество?

— Как же я могу взять ее на себя после такого письма?

— Письмо императора обернется так, как мы того пожелаем.

— Что вы хотите сказать?

— Бумага — вещество податливое, можно заставить ее говорить то, что нам нужно. Весь вопрос заключается в том, чтобы рассчитать: предпочтительнее ли начать войну немедленно или повременить, атаковать или ждать атаки.

— Тут спорить, мне кажется, не о чем. В каком состоянии находится французская армия, нам известно, — в настоящее время она неспособна к сопротивлению. Если же мы предоставим ей время организоваться, то сопротивляться не сможем мы.

— Но вам кажется, что, получив такое письмо, король не откроет военных действий?

— Конечно; он будет рад, что есть предлог не двигаться из Неаполя.

— В таком случае я знаю только одно средство, — решительно заявил Актон.

— Какое?

— Заставить письмо сказать противоположное тому, о чем оно говорит. Королева схватила руку генерала.

— Возможно ли? — прошептала она, пристально глядя на него.

— Чего же проще?

— Объясните мне… Минутку!

— Что такое?

— Разве вы не слышали? Он застонал.

— Не обращайте внимания.

— Но вот же он поднимается на кровати!

— Чтобы снова упасть, видите?

И действительно, несчастный Феррари с громким стоном опять растянулся на своем ложе.

— О чем мы говорили?

— Я сказал, что бумага плотная, неокрашенная, исписана только с одной стороны.

— Так что же?

— Значит, можно при помощи кислоты вытравить написанное императором, оставив только три последние строчки и подпись, а вместо совета отложить военные действия до апреля порекомендовать приступить к ним немедленно.

— Вы предлагаете, генерал, дело весьма серьезное.

— Потому-то я и сказал, что только королева может взять на себя такую ответственность.

Каролина на минуту задумалась; она помрачнела, нахмурилась, взгляд ее стал жестким, руки сжались.

— Хорошо, — сказала она, — беру все на себя. Актон посмотрел на нее.

— Я же сказала, что за все отвечаю. За дело! Генерал подошел к раненому, пощупал у него пульс и, повернувшись к королеве, сказал:

— Раньше чем через два часа он не очнется.

— Чего вы ищете? — спросила королева, заметив, что Актон осматривается по сторонам.

— Мне нужны жаровня, огонь и утюг.

— Известно ли кому-нибудь, что вы находитесь здесь при раненом?

— Известно.

— В таком случае позвоните и прикажите принести все, что нужно.

— Но о том, что ваше величество здесь, никто не знает.

— Да, верно, — сказала королева и спряталась за портьерой.

Актон позвонил; явился не лакей, а секретарь.

— Ах, это вы, Дик? — удивился генерал.

— Да, ваше превосходительство, я подумал, что, быть может, вам потребуются услуги, которые не сумеет оказать лакей.

— Так оно и есть. Прежде всего достаньте, и как можно скорее, жаровню, раскаленный уголь и утюг.

— Больше ничего, ваше превосходительство?

— Пока что больше ничего. Но оставайтесь поблизости; вероятно, вы мне еще понадобитесь.

Молодой человек пошел исполнять поручение. Актон запер за ним дверь.

— Вы в нем уверены? — спросила королева.

— Как в самом себе, ваше величество.

— Как его зовут?

— Ричард Менден.

— Вы назвали его Диком.

— Но ведь это уменьшительное от Ричарда.

— Да, правда!

Минут пять спустя с лестницы послышались шаги.

— Поскольку это Ричард, вашему величеству нет нужды прятаться, — сказал Актон. — Кроме того, он нам сейчас понадобится.

— Зачем?

— Чтобы переписать письмо. Переписывать его не будем ни вы, ни я, потому что наши почерки известны. Значит, писать придется ему.

— Да, разумеется. Королева села спиной к двери.

Молодой человек явился, неся требуемые предметы, и поставил их у камина. И тотчас вышел, казалось, даже не заметив, что в комнате находится еще кто-то, кого он не видел, когда вошел в первый раз.

Актон опять запер за ним дверь, пододвинул жаровню поближе к камину и поставил на нее утюг; потом открыл дверцу шкафа с лекарствами и взял оттуда склянку с щавелевой кислотой, подрезал гусиное перо так, что с его помощью стало удобно размазать жидкость по бумаге, и сложил письмо с таким расчетом, чтобы предохранить от кислоты три последние строки и подпись императора. Затем он налил на письмо кислоту и пером распределил ее по бумаге.

Королева следила за ним с любопытством, не лишенным тревоги. Она боялась, что операция не удастся или удастся не вполне. Но, к великому своему удовлетворению, она увидела, что под действием кислоты чернила сначала пожелтели, потом побелели и наконец исчезли совсем.

Актон вынул из кармана носовой платок, скомкал его и промокнул им письмо.

Теперь бумага стала совершенно белой; Актон взял утюг, расправил письмо на стопке бумаги и прогладил его утюгом, как гладят белье.

— Пусть бумага сохнет, — сказал он, — а мы тем временем составим ответ его величества австрийского императора.

Текст продиктовала королева. Вот он — слово в слово:

«Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.

Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник!

Мне было весьма приятно получить Ваше письмо, в котором Вы обещаете послушаться во всем моего мнения. Вести, полученные мною из Рима, говорят о том, что французская армия находится в полнейшем упадке. В таком же положении пребывает и армия Северной Италии.

Возьмите на себя одну из них, мой превосходнейший брат, кузен и дядя, свойственник и союзник, — я оке займусь другою. Как только я узнаю, что Вы в Риме, я открою военные действия во главе 140 000 воинов; у Вас их 60 000, я ожидаю еще 40 000русских. Этого более чем достаточно, чтобы будущий мирный договор вместо Кампоформийского получил название Парижского».

— Правильно? — спросила королева.

— Превосходно! — одобрил Актон.

— Значит, останется только вписать этот текст.

Генерал удостоверился, что бумага окончательно высохла, сгладил утюгом складку на ней, подошел к двери и позвал Дика.

Как он и предвидел, молодой человек не уходил далеко.

— Я здесь, ваше превосходительство, — отозвался он.

— Сядьте к столу и перепишите этот черновик из письма, слегка изменив свой почерк, — сказал Актон.

Ни слова не спросив и ничуть не удивившись, молодой человек сел за стол, взялся за перо, словно речь шла о самом обыкновенном деле, исполнил данный ему приказ и встал, ожидая новых распоряжений.

Актон подошел к канделябру и внимательно рассмотрел бумагу: ничто не выдавало совершенный им подлог. Он вложил письмо в конверт, подержал печать над пламенем, пока сургуч не размягчился, и, стремясь скрыть малейший признак того, что письмо было вскрыто, капнул на старый сургуч немного нового и приложил предусмотрительно заказанную им печать — точный слепок с императорской.

Затем он положил депешу в кожаный карман, застегнул куртку курьера и, взяв свечу, в первый раз осмотрел его рану.

У Феррари была сильно ушиблена голова, мягкие ткани под волосами оказались разорванными на два дюйма в длину, но кости черепа не были повреждены.

— Дик, внимательно выслушайте меня, — сказал Актон. — Сделать необходимо следующее…

Молодой человек поклонился.

— Пошлите за врачом в Санта Марию; пока за ним съездят, — а он будет здесь не раньше чем через час, — все время давайте этому человеку по чайной ложке горячего отвара необжаренного кофе, — всего около стакана.

— Да, ваше превосходительство.

— Врач подумает, что больной очнулся оттого, что ему дали нюхать соль, или оттого, что ему смочили виски эфиром. Пусть так и думает. Он перевяжет раненого, и тот продолжит путь соответственно своему состоянию: либо пешком, либо в экипаже.

— Да, ваше превосходительство.

— Раненого, — продолжал Актон, подчеркивая каждое слово, — подобрали после его падения здешние слуги и по вашему распоряжению перенесли сюда, в аптеку; ухаживали за ним вы и врач. Он не видел ни меня, ни королеву; ни королева, ни я его не видели.

— Да, ваше превосходительство.

— А теперь, — сказал Актон, обернувшись к королеве, — вы можете предоставить событиям идти своим чередом и спокойно вернуться в гостиную. Все будет так, как сказано.

Королева еще раз взглянула на секретаря; он показался ей смышленым и решительным, какими бывают юноши, со временем делающие блестящую карьеру.

Когда за ним затворилась дверь, она сказала:

— Какой у вас ценный секретарь, генерал!

— Он принадлежит не мне, он ваш, государыня, — как все, чем я располагаю, — ответил Актон.

И он поклонился, пропуская перед собою королеву.

Когда она вернулась в гостиную, Эмма Лайонна, закутанная в пурпурную кашемировую шаль с золотой бахромой, только что томно опустилась на диван среди грома неистовых аплодисментов и похвал, как настоящая танцовщица, впервые достигшая блистательного успеха. И действительно, ни одна балерина театра Сан Карло не приводила зрителей в такой восторг; кружок, в центре которого она начала танцевать, мало-помалу, в силу какого-то притяжения, стал суживаться, так что наступил момент, когда зрители, желая видеть ее, касаться ее, вдыхать исходящее от нее благоухание, лишили танцовщицу не только пространства, но даже воздуха, и она, глухим голосом восклицая: «Расступитесь! Расступитесь!», — в сладостном изнеможении бросилась на диван; там ее и застала королева.

При появлении Каролины толпа подалась в сторону, чтобы пропустить королеву к ее любимице.

Похвалы и аплодисменты разразились с новой силою: все знали, что восхвалять изящество, талант, искусство Эммы — лучший способ угодить королеве.

— Судя по тому, что я вижу, как и по тому, что слышу, — Эмма сдержала слово. Теперь надо дать ей отдохнуть; к тому же сейчас уже второй час ночи, а ведь Неаполь — я благодарна вам за то, что вы забыли об этом, — в нескольких милях от Казерты.

Каждый понял намек, что надо прощаться, да и время действительно подошло. Гости еще раз выразили свой восторг от приятно проведенного вечера. Королева дала поцеловать руку трем-четырем избранникам, в том числе и князю Молитерно и герцогу де Роккаромана, а Нельсона и двоих его друзей просила остаться, потому что ей надо сказать им кое-что наедине. Затем она подозвала маркизу де Сан Клементе:

— Дорогая моя Элена, послезавтра вы дежурите при мне.

— Вы хотите сказать «завтра», ваше величество, ибо, как вы изволили заметить, уже час ночи. Я слишком дорожу этой честью, чтобы согласиться на отсрочку на целые сутки.

— Придется мне вас огорчить, милая Элена, — возразила королева с улыбкой, выражение которой трудно было бы определить. — Но представьте себе, графиня Сан Марко просит у меня позволения, — с вашего согласия, разумеется, — поменяться с вами очередью. У нее на будущей неделе какие-то важные дела. Вы не возражаете против такой перестановки?

— Не возражаю, сударыня, хотя это и отдалит на сутки счастье ухаживать за вами.

— Ну и отлично, все решено. Завтра вы вполне свободны, дорогая маркиза.

— Я, вероятно, воспользуюсь этим, чтобы съездить с маркизом за город.

— В добрый час, — сказала королева, — что может быть лучше?

И королева благосклонно кивнула маркизе. Маркиза попрощалась с нею и вышла.

Теперь Каролина осталась наедине с Актоном, Эммой, двумя английскими офицерами и Нельсоном.

— Любезный лорд, — обратилась она к Нельсону, — у меня есть основания предполагать, что завтра или послезавтра король получит из Вены новости относительно войны, и притом в желательном для вас духе. Вы ведь по-прежнему придерживаетесь мнения, что, чем раньше начать кампанию, тем лучше, не правда ли?

— Я не только придерживаюсь его, ваше величество, но — если с мнением моим согласятся — готов предложить вам участие английского флота.

— Мы воспользуемся этим, милорд. Но в настоящий момент я хочу просить вас о другом.

— Приказывайте, ваше величество, я готов повиноваться.

— Мне известно, милорд, как король доверяет вам, но завтра, если ответ Вены относительно войны окажется благоприятным, он все же будет колебаться. Письмо вашей светлости в том же духе, что и письмо императора, положило бы конец его нерешительности.

— Письмо должно быть адресовано королю, ваше величество?

— Нет, я хорошо знаю своего августейшего супруга; он никогда не следует советам, которые даются ему прямо. Поэтому я предпочла бы, чтобы совет был дан в конфиденциальном письме к леди Гамильтон. Напишите общее письмо ей и сэру Уильяму: ей — как моей лучшей подруге, сэру Уильяму — как лучшему другу короля. Совет, дошедший к нему двойным рикошетом, повлияет лучше.

— Как вашему величеству известно, — отвечал Нельсон, — я не дипломат и не политик. Мое письмо будет советом моряка, который откровенно, даже резковато, говорит то, что думает, и больше ничего.

— Я иного и не прошу, милорд. К тому же вы уезжаете вместе с генералом-капитаном, так поговорите в пути. Завтра утром, несомненно, будет принято то или иное важное решение, поэтому приезжайте во дворец к обеду. Туда же прибудет и барон Макк, вы согласуете с ним образ действий.

Нельсон поклонился.

— Обедать будут только несколько человек, — продолжала королева, — в том числе Эмма и сэр Уильям. Надо повлиять на короля, поторопить его. Я и сама вернулась бы сейчас в Неаполь, но бедняжка Эмма очень устала. Впрочем, любезный адмирал, — заметила она, понизив голос, — все то прекрасное, что мы видели и слышали, как вы догадываетесь, было исполнено для вас, и только для вас.

Потом королева добавила еще тише:

— Она никак не соглашалась, но я уверила ее, что вы будете очарованы; перед такой надеждой ее упрямство не устояло.

— О ваше величество! Умоляю… — проронила Эмма.

— Ну-ну, не краснейте и подайте вашу прекрасную руку нашему герою. Я охотно протянула бы ему свою, но уверена, что он предпочтет вашу. А свою я предложу этим господам.

И действительно, она протянула обе руки офицерам, каждый поцеловал доставшуюся ему, в то время как Нельсон, взяв руку Эммы, пожалуй, с большим пылом, чем допускается придворным этикетом, поднес ее к губам.

— Правду ли сказала королева, что вы ради меня согласились прочитать стихи, петь и исполнить танец, который чуть не свел меня с ума от ревности? — спросил он шепотом.

Эмма взглянула на него так, как умела смотреть на поклонников, когда хотела лишить их последней капли рассудка. Потом голосом, еще более обворожительным, чем взгляд, воскликнула:

— И вы еще спрашиваете, неблагодарный?

— Экипаж его превосходительства генерал-капитана подан, — доложил ливрейный лакей.

— Не угодно ли, господа? — сказал Актон. Нельсон и офицеры поклонились.

— Нет ли у вашего величества для меня каких-либо особых распоряжений?

— Есть, — ответила королева. — Сегодня к девяти часам вечера пусть все три государственных инквизитора соберутся в темной комнате.

Актон отвесил поклон и вышел; офицеры были уже в передней.

— Наконец-то! — воскликнула королева, обняв Эмму и целуя ее с тем жаром, какой она вкладывала во все свои действия. — Я уже не надеялась, что мы останемся наедине.