Онлайн чтение книги Династия Одуванчика. Книга 3. Пустующий трон The Veiled Throne
Глава 3. Послание на черепашьем панцире

Укьу-Гондэ, год прибытия чужеземных городов-кораблей (известный в Дара как первый год правления Праведной Силы, когда император Эриши взошел на трон после смерти императора Мапидэрэ)

Мать Гозтан, Тенлек Рьото, вождь Третьего племени Рога, была одним из первых танов пэкьу Толурору Роатана, присягнувших на верность Тенрьо, когда лишенный привилегий сын убил отца, узурпировав титул пэкьу. В детстве Гозтан с восхищением следила за тем, как Тенрьо объединил разрозненные равнинные племена льуку в этакий божественный молот, навершием которого был он сам, и ударил им по ненавистным агонам, заставив подчиниться древнего врага и угнетателя. Повзрослев, Гозтан вступила в армию в качестве наездницы гаринафинов. Она изучила хладнокровные тактические приемы Тенрьо, копировала его пыл и страсть, убив столько врагов, что на шлеме девушки уже не осталось места для крестообразных отметок, каждая из которых означала поверженного агона.

Третье племя Рога процветало. Пусть самой Гозтан было еще рано иметь детей, она с радостью наблюдала, как матери становятся более дородными и красивыми от мяса и молока захваченных ею шерстистых коров и шишкорогих овец, а дети растут под присмотром рабов-агонов. Ее собственные родители были еще молоды и полны сил, но Гозтан вздохнула с облегчением, когда в племени перестали соблюдать закон, согласно которому слабым старикам приходилось уходить в зимнюю вьюгу, навсегда прощаясь со своими семьями. Да, это означало, что от голода теперь гибли старые агоны, но такова уж жизнь в степи.

– Ты сильнее своих братьев и сестер, – с гордостью говорила Тенлек, глядя на старшую дочь. – Ты совсем как я.

А потом, в тот самый год, когда Гозтан достигла брачного возраста, из-за моря прибыли незнакомцы на чудовищных городах-кораблях.

По указу пэкьу Тенрьо льуку встретили их со сдержанным радушием, но чужаки сразу проявили свою звериную сущность и перебили не один десяток льуку своим удивительным металлическим оружием.

Варвары-дара оказались сильными. Они убивали на расстоянии маленькими копьями, которые выпускали из приспособлений в виде полумесяца, что были точнее пращей и рогаток льуку; они одевались в легкую, как облако, одежду, яркую и гораздо более приятную телу, чем шкуры и кожа, которые носили соотечественники Гозтан. Их города-корабли с гигантскими вертикальными парусами, укрощавшими ветер не хуже крыльев гаринафинов, уверенно держались на высоких волнах, с какими не могли совладать лодки льуку. Кроме того, чужаки были неуязвимы к бушевавшим среди степного народа новым неизвестным болезням.

Их пэкьу, некий адмирал Крита, объявил, что собирается поработить льуку и заковать их всех в кандалы, из которых они не выберутся до седьмого колена. Люди в ужасе и смятении молились Все-Отцу и Пра-Матери, недоумевая, как те допустили, чтобы на их смертных детей опустилась такая тьма.

Вместо того чтобы отправить воинов на гаринафинах на смертный бой с варварами, пэкьу Тенрьо созвал женщин, танов и наро, и потребовал, чтобы те добровольно согласились ублажать мужчин, именовавших себя властителями Дара. Подобная слабость пэкьу заставила вскипеть многих танов, включая и мать Гозтан. Но сама Гозтан, помня, как Тенрьо раз за разом обводил своих врагов вокруг пальца, вызвалась одной из первых, нисколько не сомневаясь, что у пэкьу имеется на сей счет некий хитроумный план.

Накануне того дня, когда воительницам предстояло отправиться на города-корабли, пэкьу устроил для них пир и попросил держать глаза и уши востро, хорошенько изучить обычаи Дара, но самим при этом как можно меньше рассказывать чужакам об укладе жизни льуку.

– Впереди долгая зима, – сказал пэкьу. – Хитрая волчица поджимает хвост и пьет предложенное молоко, притворяясь домашней собакой, пока ее истинная природа прячется глубоко, как костяной кинжал в ножнах.

Гозтан стойко терпела омерзительные ласки и похотливые взгляды варваров, полностью вжившись в роль униженной рабыни, и в конце концов сумела завоевать доверие Датамы, капитана одного из городов-кораблей, которому была подарена. Она приносила ему еду, мыла его, спала с ним. Слово за словом, фразу за фразой девушка освоила его язык; день за днем она изучала его боевые навыки и ход его мыслей; квадрат за квадратом, палуба за палубой она запоминала планировку города-корабля и расположение оружейных и кладовых.

Однажды ранней весной капитан Датама, разжиревший на богатых харчах льуку и обленившийся от безделья, решил прогуляться на свежем воздухе, хотя обычно не сходил с корабля. Он послал за мужчинами льуку, чтобы те несли его и его любовницу из числа местных – которую он прозвал Покорностью, ибо не считал нужным запоминать ее «варварское» имя, – на громадных носилках из китовых ребер, оплетенных водорослями. На носилки были уложены привезенные из Дара шелковые подушки, набитые мягкой шерстью ягнят.

Датама, который не мог похвастаться силой и красотой – хилое нескладное тело, писклявый голос и лицо, похожее на мордочку полевой мыши, – окружил себя всевозможными удобствами: на носилки были погружены два больших кувшина с вином, восемь корзин с продовольствием, охлажденные в море камни для смягчения симптомов геморроя, ведерко душистой цветочной воды, которой Гозтан должна была обрызгивать капитана, когда тот притомится от жары… Воины льуку напрягались и пыхтели, бегом перемещая носилки вверх и вниз по песчаным прибрежным дюнам, в то время как солдаты-дара лениво брели следом в компании прислуги, развлекая друг друга анекдотами, предположительно высмеивающими глупость степного народа, и вслух рассуждая о том, какие же прошлые грехи обрекли льуку на столь жалкое существование. К счастью, воины льуку не понимали языка дара, и оскорбления отскакивали от них, как вода от спины крачки, попавшей в прилив.

А вот Гозтан аж пылала от гнева. Она привыкла считать, что отличается невозмутимым нравом, но ее покрывшееся коростой сердце вновь обливалось кровью, когда она видела, как властители Дара используют ее соотечественников в качестве вьючных животных. Молодой женщине стоило немалых сил кокетливо улыбаться, подливая Датаме выдержанного вина, так, как этот злодей ее учил.

Внезапно один из носильщиков оступился, и носилки накренились, едва не сбросив уродливого капитана. Он избежал постыдного падения, схватившись за руку Гозтан, а вот один из кувшинов постигла печальная участь, и все содержимое его расплескалось на роскошную шелковую мантию Датамы.

Тот в ярости остановил процессию и приказал выпороть всех носильщиков. С каждой кровавой полосой на спине в глазах склонившихся мужчин-льуку разгоралось яростное пламя. Солдаты-дара пристально наблюдали со стороны, обнажив мечи. Они были бы вовсе не прочь устроить резню, если бы кто-нибудь из местных дал им повод. Гозтан отчаянно умоляла любовника проявить к носильщикам милосердие, но капитан влепил ей пощечину. Она с трудом удержалась, чтобы не придушить его на месте.

«Волки хитры, – напомнила она себе сквозь ослепляющую ярость. – Я должна быть хитроумной волчицей».

– Знамение! Знамение! – вдруг завопил кто-то в нескольких шагах от носилок.

Все обернулись.

Кричал долговязый жилистый дара, одетый наполовину в пеньковые обноски, наполовину в грубо сшитые шкуры на манер слуг-варваров. За время долгого морского путешествия одежда многих моряков пришла в негодность, а изготавливать ее по местным образцам они так и не научились (а может, вовсе не хотели учиться). Гозтан этот человек был не знаком. Это значило, что он, скорее всего, был простым матросом, а не личным слугой Датамы. На загорелом лице дара выделялись большие умные глаза, а его руки от кистей до плеч были сплошь покрыты шрамами. Гозтан подумала, что с лохматой бородкой он напоминает ей смирного барана, который только и выжидает удобного случая. Моряк стоял на коленях в песке и держал в руках черепаший панцирь, словно это было самое дорогое в мире сокровище.

– Ога Кидосу, – произнес Датама, – что ты несешь? О каком еще знамении толкуешь?

Солдаты на время прекратили хлестать носильщиков плетками и с интересом следили за развитием событий. Черепаший панцирь был размером с небольшой кокос. Ога обеими руками поднял его над головой.

– Взгляните сами, капитан: это благое предзнаменование!

Датама неуклюже слез с носилок, вразвалочку подошел к Оге и забрал у него панцирь. Панцирь принадлежал молодой черепахе, но та умерла уже так давно, что кости внутри истлели. Помимо естественных спаек между пластинами, и спинную, и брюшную части панциря покрывали какие-то причудливые письмена.

Спина была испещрена неровными фигурами, обведенными белым. В них капитан мгновенно узнал карту островов Дара. А со стороны брюха были изображены пять человеческих фигур. Взрослый мужчина, державший на руках новорожденного младенца, женщина и двое юношей с длинными копьями. От поднятой руки женщины тянулась веревка, привязанная к подвешенной, но не по центру, горизонтальной балке. С короткого края балки свисала рыба, а с длинного – гирька в форме колокольчика. Это были весы, какими в Дара пользовались все, от торговцев рыбой до ювелиров. Судя по прическам и одежде, все пятеро людей принадлежали к народу дара.

Изображения были как бы выдавлены на панцире, а не вырезаны ножом – отсутствовали характерные резкие изгибы и углы. Действительно, когда капитан провел пальцем по отметинам, те оказались гладкими, словно бы рисунок был создан на панцире самой природой.

– Где ты это взял? – спросил Датама.

– О панцирь запнулся недотепа-носильщик. Я заметил и подобрал его. Думал, это камень или раковина, но, как только увидел рисунок, сразу понял, что это знак от Луто, послание, переданное его пави.

Взгляд Датамы метался между панцирем и коленопреклоненной фигурой Оги Кидосу. Рассказ матроса звучал нелепо. Капитан был уверен, что такие отметины не могли появиться естественным образом. Очевидно, Ога, неграмотный крестьянин-рыбак, решил подсунуть ему поддельную «сверхъестественную» диковинку в надежде на награду. Датама уже собрался приказать выпороть его за обман, но вдруг заметил, с каким любопытством и трепетом взирают на панцирь солдаты-дара.

– Адмирал предвидел такие знамения, – прошептал один солдат своему товарищу.

– Я слышал, капитан Тало проводил ритуалы очищения, чтобы обратиться к богам за советом, – прошептал другой.

«Знамения».

Датама был отнюдь не глуп, а потому решил обдумать ситуацию с политической точки зрения. Жестокое отношение адмирала Криты к туземцам было не по душе даже его подчиненным, особенно ученым-моралистам, которых взяли в экспедицию, чтобы убедить бессмертных вернуться в Дара во славу императора Мапидэрэ. Многие ученые критиковали политику Криты, считая ее бесчеловечной и противоречащей учению Единственного Истинного Мудреца. Они при каждом удобном случае осыпали его изящными цитатами на классическом ано, настаивая, что к туземцам следует относиться со снисхождением. Адмирал считал этих наивных мудрецов дураками, чьи головы набиты бессмысленными идеалами вроде «взаимоуважения» и «всеобщего человеколюбия». Они не понимали, что для успеха экспедиции во враждебные земли требовался суровый военный подход.

Моралисты так утомили Криту, что он готов был заживо закопать их в землю, как поступал император Мапидэрэ с их чересчур смелыми на язык коллегами в Дара. Но простые солдаты и матросы высоко почитали этих ученых мужей. Казнь мудрецов стала бы недвусмысленным сигналом о том, что военное командование отказалось от выполнения основной задачи экспедиции – поисков бессмертных и их доставке в Дара, к императору Мапидэрэ. Стоит лишь солдатам понять, что Крита и другие командиры не собираются возвращаться, как они наверняка поднимут бунт. Поэтому военной верхушке оставалось лишь терпеть болтовню ученых, чтобы не подвергнуть сомнению собственный авторитет.

Но малограмотные простолюдины были также весьма суеверны, и хитроумные правители Дара давно использовали сверхъестественные знамения, чтобы укрепить свою власть и ослабить политических конкурентов, принадлежащих к элите общества. Вожаки крестьянских восстаний эпохи Тиро нередко склоняли народ на свою сторону при помощи малопонятных пророчеств оракулов, да и сам Мапидэрэ оправдывал всеобщее разоружение необходимостью переплавить оружие в гигантские статуи богов. Адмирал Крита не раз давал понять, что ему хотелось бы, чтобы его также воспринимали как божественного наместника, посланного сюда богами Дара, дабы править невежественными дикарями.

Отметины на панцире легко можно было истолковать в пользу Криты. Карта Дара на панцире местной черепахи могла символизировать необходимость переделки этих отсталых земель по образу и подобию великой империи. Следуя такому толкованию, изображенный на рисунке взрослый мужчина с ребенком мог означать адмирала Криту – дарующего жизнь, защиту, безопасность и стабильность. Женщина с рыбой и весами – туземная наложница (хотя сам Крита, безусловно, предпочел бы целый гарем), символизирующая землю льуку, которой суждено кормить своего владыку и осыпать его всеми дарами этого благодатного края. Картинку в целом можно было толковать так: Крита не просто сановник дара, а человек, которому судьбой уготовано произвести на свет множество могучих потомков – юношей с оружием в руках – и стать на своей новой родине родоначальником новой расы.

Даже Датама восхитился тем хитроумным замыслом, который был вложен в рисунок.

Да против такого божественного послания любые увещевания мудрецов-моралистов окажутся бессильны. Стоит им утратить авторитет, как они безусловно отыщут рациональное объяснение этому знамению, чтобы вновь укрепить свои позиции. Кому нужен император Мапидэрэ, когда Крита сам может стать императором?!

Если Датама представит панцирь и толкование знамения адмиралу, то его наверняка осыплют почестями и возведут в высший ранг при дворе нового императора.

«Не у одного меня чутье на благоприятные возможности. Эта хитрая крыса Тало тоже постоянно принюхивается, откуда дует ветер. Он наверняка попытается подсунуть Крите свой „божественный знак“. Нужно действовать быстро».

Безусловно, это было рискованно. Завидуя успеху Датамы, другие капитаны наверняка поставят под сомнение подлинность «знамения», но тогда им придется найти объяснение появлению рисунков на панцире. Очевидно, их не могли нарисовать дикари, ведь они ничего не знали о Дара. Капитан Датама сомневался, что им вообще знакомо понятие «география». В самом Дара тоже не было известно способа так гладко выгравировать рисунок на панцире или кости. Кроме того, каким глупцом нужно быть, чтобы поставить под сомнение подлинность предмета, ублаготворившего самого адмирала Криту? Уж лучше отыскать другие знамения и попытаться с их помощью снискать его благосклонность.

Ложь становится правдой, когда достаточно людей находят повод в нее поверить.

«Стоит ли рисковать?»

– Если я правильно помню, наши корабли спасли тебя от верной смерти в шторм незадолго до того, как мы покинули пределы Дара и прошли Стену Бурь, – произнес Датама, глядя на коленопреклоненного Огу. Он хотел проверить этого человека, которого подозревал в подлоге и который был главной неизвестной величиной в его расчетах. – Очевидно, тебе благоволит Луто, покровитель всех потерпевших бедствие на море. Ты наверняка будешь щедро награжден за свою находку.

– Я отыскал этот панцирь лишь потому, что боги благоволят вам, капитан, – ответил Ога Кидосу, уткнувшись лбом в песок. Затем он поднял голову, не обращая внимания на прилипшие ко лбу песчинки. – Если бы не ваше великолепие, боги не заставили бы этого варвара споткнуться. Если бы он не упал, то кто знает, как долго сие божественное чудо оставалось бы скрыто песком? Я лишь свидетель вашей милости и того, как ваша рука обнаружила удивительное знамение. Я в лучшем случае посох кладоискателя: это предмет, безусловно, полезный, но вряд ли ему можно приписать честь совершения находки.

Датама удовлетворенно кивнул. Быть может, этот человек и говорил как жалкий дурак, нахватавшийся высокопарных речей из спектаклей странствующих трупп, но по его ответу было ясно: он понимает, что на кону. Ога Кидосу беспрекословно отдавал капитану Датаме все заслуги в обнаружении панциря – впрочем, это само собой разумеется и вряд ли стоит особого поощрения, – а главное, связывал свою судьбу с капитаном. Публично заявляя о божественной природе резного панциря, он негласно обещал никогда не раскрывать правды, какой бы та ни была, дабы не быть казненным за святотатство и попытку обмануть своих начальников.

– Даже посох кладоискателя можно покрыть позолотой и обернуть шелком в благодарность за ту удачу, что он принес хозяину, – заметил капитан.

Ога промолчал, лишь снова поклонился, уткнувшись лбом в песок. Датама рассмеялся и бросил панцирь Гозтан, сидевшей на носилках.

– Вот свидетельство божественного права властителей Дара повелевать тобой и твоим народом!

Гозтан осмотрела черепаший панцирь. Отметины не были для нее загадкой – льуку давно разукрашивали панцири и кости, делая рисунки при помощи сока одного очень колючего кактуса, от которого щипало язык и кожу. Умельцы льуку покрывали панцири тонким слоем животного жира, смешанного с песком, а затем выцарапывали рисунки с помощью кактусовых или костяных игл. После чего панцири несколько дней вымачивали в соке упомянутого кактуса, чтобы едкая жидкость проникла в обезжиренные участки. Когда панцирь наконец вынимали и счищали жир, на поверхности оставались фигуры, вырезанные мастером, такие гладкие и блестящие, как будто они образовались естественным образом.

Но девушке было неведомо, почему фигуры людей на брюшной пластине были одеты как властители Дара. Странные изображения на спинной пластине также были ей неизвестны. И она уж совершенно точно не понимала, почему Датама счел этот панцирь посланием богов. Он наверняка видел похожие работы местных резчиков. Они покрывали церемониальные кубки из черепов и головные уборы шаманов, которые властители Дара отняли в качестве трофеев, украсив ими каюты капитанов и старших офицеров. В каюте самого Датамы имелся резной череп гаринафина, но он даже не удосужился спросить, что это за зверь такой.

Гозтан задумчиво посмотрела на склонившуюся фигуру Оги Кидосу. Когда ее любовник закончил изучать находку, солдаты-дара собрались вновь приступить к порке носильщиков.

Но Ога опять подал голос:

– Капитан Датама, вашей добродетели не будет границ, если вы простите этих неуклюжих рабов за оплошность. В конце концов, их ведь заставило споткнуться божественное присутствие. Если вы приведете их на корабли и объявите, что эти люди, пусть и неосознанно, помогли исполнить волю богов Дара, то таким образом еще более подкрепите силу доброго знамения.

Датама вскинул руку, и хлысты солдат зависли в воздухе. Мужчины льуку непокорно подняли головы. Гозтан так вцепилась в панцирь, что у нее аж костяшки пальцев побелели. В этот миг она встретилась взглядом с Огой Кидосу, и между ними вдруг промелькнуло взаимопонимание, которое невозможно описать словами. Оба едва заметно кивнули друг другу.

– О, горе Все-Отцу! – воскликнула Гозтан на языке дара, вытаращив глаза на черепаший панцирь. – Как могучи должны быть ваши боги, чтобы дыханием выжечь эти слова-шрамы на спине черепахи!

– Это не слова-шрамы, – самодовольно ответил Датама. – Это называется «письменность». – Ему нравилось чувствовать себя в роли наставника, постоянно критиковать акцент наложницы и указывать ей на ошибки. Ему доставляло удовольствие обучать дикарку цивилизованному языку дара, делать из нее приличную даму. – Впрочем, на этом панцире ничего не написано. Здесь только рисунки. Но ты, наверное, все равно не понимаешь разницы.

– О, какая великая толщь! Чье могучее дыхание заставило расцвести панцирь мертвой черепахи?! – восклицала Гозтан.

– Не толщь, а мощь, – снисходительно поправил Датама. – И дыхание тут ни при чем. Наши боги, несомненно, могущественны настолько, что тебе этого не постичь.

– Да, какая мощь… – Внезапно Гозтан как будто подавилась чужеземным словом.

Задыхаясь, она рухнула на носилки и начала содрогаться, словно в лихорадочном трансе, вызванном употреблением тольусы. Черепаший панцирь вывалился из ее рук.

– Что с тобой? – всполошился Датама. Ему нравилась эта варварша. Симпатичная, податливая, быстро усвоившая, как нужно себя вести, чтобы ублажить его. Капитану не хотелось заново обучать другую женщину. – Тебе плохо, моя маленькая Покорность?

Гозтан подкатилась к краю носилок и согнулась в позе зародыша. Она стремилась как можно дальше отодвинуться от черепашьего панциря, как будто тот жег ее нестерпимым огнем.

– Тоа-тольуса, Тенто! Тенто! – кричала она, словно позабыв язык дара.

Солдаты-дара смотрели на нее с испугом, позабыв о плетках.

От криков Гозтан напряглись и носильщики льуку. Некоторые быстро переглянулись, после чего почти разом забились в неуправляемых конвульсиях, указывая на панцирь и горланя нечто нечленораздельное. Некоторые из них упали головами в песок в направлении носилок.

– Во имя бороды Киджи! – воскликнул Датама. – Помогите же ей! Уберите этот панцирь подальше!

Двое слуг подскочили, чтобы утихомирить Гозтан, принялись утирать ей лицо прохладными платками и что-то успокаивающе шептать на ухо. Ога Кидосу подбежал, забрал черепаший панцирь и опять преклонил колени перед капитаном Датамой, протягивая тому волшебный предмет.

– Льуку неведома письменность, – сказал Ога. – Магия написанного слова внушает трепет даже неграмотным дара вроде меня; только представьте, какой ужас она вызывает в сердцах этих варваров!

– Но на панцире ничего не написано, – возразил Датама. – Хотя они, конечно, этого не знают. Для них все символы дара одинаковы. Их наверняка потрясли изображения людей на творении природы. Только взгляните, как варвары трясутся в религиозном экстазе. Наверное, поэтому и споткнулся носильщик. Сие действительно великое знамение!

Интерпретация Оги не до конца убедила Датаму. Он готов был охотно поверить, что его наложница и рабы-льуку, будучи невежественными дикарями, действительно так испугались божественного знамения, что впали в истерику. Но при этом капитан сильно сомневался, что глупый туземец мог споткнуться от одного только взгляда на торчащий из песка панцирь. К тому же почему они все вдруг забились в припадке лишь после того, как это случилось с Покорностью? Вдруг это тайный сговор?

Капитан отогнал сомнения. Проведя месяцы в обществе Покорности и других льуку, он пришел к выводу, что дикари были хотя и сильны физически, но обделены умом и не способны запланировать ничего, кроме ближайшего приема пищи. Достаточно им было узнать, что перед ними волшебная реликвия, и это повергло их в трепет. Вот и прекрасно. Тем более ценной станет она для адмирала Криты. Главное, что объяснение Оги выглядело складным и убедительным.

– Смойте кровь и обработайте их раны, – приказал Датама, осмотрев выпоротых носильщиков.

Те постепенно перестали трястись, и солдаты, побросав плетки, подошли к ним с полотенцами.

Вскоре капитан добавил:

– Пошлите за свежей одеждой. Пусть переоденутся, когда мы вернемся к кораблям. Смажьте их тела маслом и опрыскайте духами, чтобы запах пота не оскорбил адмирала. Нужно торжественно представить ему божественное знамение.

– Будет внушительнее, если поднести панцирь на носилках, – с поклоном предложил Ога. – Впрочем, в таком случае вашей сиятельной персоне придется возвращаться пешком.

– А что, хорошая мысль!

«Да этот Ога Кидосу – настоящий артист, хоть и бывший рыбак», – не без удовольствия отметил Датама, глядя на немолодого мужчину. Не было лучшего способа обеспечить нужную реакцию адмирала на «послание богов», чем скрупулезно продумать каждую мелочь и представить ему безупречную картину случившегося. Если уж играть, так по-крупному.

Позже – после того как капитан Датама наконец добрался до кораблей, без сил, будто тяжело больной, цепляясь за шею Гозтан; после того как он возбужденно рассказал о своей чудесной находке адмиралу и продемонстрировал ему черепаший панцирь; после того как адмирал Крита объявил, что отныне Датаму следует величать «Первым покорителем Бессмертных берегов, самым благочестивым и верным сановником Дара»; после того как люди Датамы притащили в капитанскую каюту сундуки с золотом и драгоценностями и свертки шелка, изначально предназначавшиеся для бессмертных, а ныне превращенные адмиралом в награды для особо отличившихся подчиненных; после торжественного банкета, где другие вельможи-дара с завистью и сдержанным восхищением проходили мимо Датамы, провозглашая тосты за его удачу; после всех празднеств и кутежа, продлившегося всю ночь до раннего утра; после того как капитаны разъехались по своим судам, а в стельку пьяного Датаму притащили в его каюту, – Гозтан тихонько прокралась по узким и извилистым корабельным коридорам, спустилась, а затем вновь поднялась по крутым, слабо освещенным лестницам и наконец выбралась на верхнюю палубу. На небе еще сияла последняя звезда.

Там она обнаружила согбенную фигуру Оги Кидосу, который чистил и потрошил рыбу.

– Почему? – спросила она на языке дара. Других слов было не нужно.

– Есть у нас в Дара старая поговорка… – начал Ога, осторожно проговаривая каждый слог.

И тут Гозтан как будто молнией ударило. Он говорил на льуку.

Она ни разу не слышала, чтобы Датама, его лейтенанты, придворные, горничные, повара, прачки, слуги или солдаты произнесли хотя бы одно слово на ее языке. Пэкьу Тенрьо приказал льуку, отправившимся служить властителям Дара, учиться самим, но ни в коем случае не учить чужеземцев. Впрочем, никто из мужчин и женщин Дара и не выказывал желания освоить ее родной язык. Зачем уподобляться варварам, если сами варвары охотно учатся говорить как цивилизованные люди?

– «Перед лицом моря все люди… – Ога не смог подобрать нужное слово и был вынужден перейти на дара: – Братья». – Он выжидающе посмотрел на Гозтан.

– Вотан-ру-тааса, – произнесла та искомое слово на языке льуку, осознавая, что нарушает указ пэкьу Тенрьо. Но сейчас ей было все равно.

Ога кивнул и расплылся в улыбке.

– Ну да, «старший и младший», вполне логично. – Он опять перешел на льуку. – Перед лицом моря мы все братья.

Гозтан поняла, каким образом этот человек освоил их язык. Трудно было устоять перед его искренним интересом и не дать ответа. Учение было ему в радость, которая передавалась тому, кто глядел на него. А на душе сразу становилось тепло, как будто сами боги в зимнюю ночь согревали тебя своим дыханием.

– У нас тоже есть поговорка, – сказала Гозтан на своем языке. – «Для косматого волка и льуку, и агоны на вкус одинаковы».

Ей пришлось несколько раз повторить фразу и изобразить клацающие зубы и густую лохматую шерсть волка, прежде чем Ога понял.

Он рассмеялся громким грудным смехом, отчего девушке вдруг вспомнились теплые родники у Чаши Алуро.

– Косматый волк сегодня был очень громкий. Очень страшный. – Он заметил замешательство Гозтан, повернулся и приподнял меховую жилетку на спине, продемонстрировав следы от плетки. – Для волка и крестьянин-дара такой же на вкус. – Ога смог произнести на языке льуку все слова, кроме одного. Это слово Гозтан прежде слышала, но не понимала.

– Крестьянин?!

Ога изобразил копание в земле. Гозтан все равно не могла взять в толк, что он ей показывает. Возможно, в Дара были люди, зарабатывавшие на жизнь тем, что копали землю. Трудно такое представить, но у дара был много странных обычаев.

Гозтан встревожили свежие, хорошо заметные шрамы на теле Оги, такие же, как у носильщиков-льуку. Прежде она видела, как слуг-дара пороли за мелкие проступки, но до сих пор не думала о том, что эти мужчины и женщины, как и она сама, находились в полной власти своих владык. Возможно, быть крестьянином и льуку – одно и то же?

Ога указал на нее, затем на себя. И спросил:

– Вотан-ру-тааса?

Гозтан помотала головой, и он сразу опечалился.

Девушка рассмеялась. Затем указала на себя, обведя руками изгибы своего тела, и произнесла:

– Вотан-са-тааса. – Еще несколько секунд назад она и подумать не могла, что скажет это мужчине-дара.

Ога широко улыбнулся. С востока над степью пролились первые лучи солнца.

– Сестра-и-брат, – сказал он на дара.

Они продолжали общаться на смеси двух языков, пока мир вокруг постепенно выходил из тьмы.

– Почему Датама бьет тебя и приказывает, что надо делать? – поинтересовалась Гозтан.

– Это, пожалуй, самый сложный вопрос, – ответил Ога.

Он объяснил ей социальную иерархию Дара. Начертил в воздухе пирамиду, похожую на Большой шатер. На вершине ее находился могущественный император, сразу под ним – вельможи, генералы и чиновники, выполнявшие все его прихоти. Еще ниже располагались ученые, владеющие волшебством письменности и знаниями мудрецов, купцы, спящие на шелковых простынях и употребляющие пищу при помощи серебряных палочек, а также землевладельцы, чертящие линии на бумаге и считающие деньги. В самом низу находились крестьяне, которые не владели ничем, кроме самих себя, а иногда были лишены даже этой привилегии. Они добывали пищу в земле и воде.

– Одни рождаются властителями Дара, а другие простыми крестьянами, – заключил Ога, указывая на вершину и основание воображаемой пирамиды. – Так уж повелось.

Гозтан поняла не все – значение слишком многих слов ускользнуло от девушки, – но ее поразило, насколько это было похоже на уклад жизни в степи, по крайней мере после победы над агонами. На вершине пэкьу, под ним – таны-гаринафины, таны-тигры и таны-волки, выполняющие все его прихоти. Большинство танов были вождями малых племен, состоявших из нескольких кланов, или вождями больших кочевых племен, возникших в результате объединения территорий и некоторых древних племен. Еще ниже находились нарос-вотаны, владельцы больших стад и множества рабов, и просто нарос, у которых скота и рабов было меньше. Воины из этих сословий служили в армии пэкьу Тенрьо в качестве командиров и наездников гаринафинов. Под ними располагались кулеки, ничем не владевшие и получавшие мясо и молоко за присмотр над наросскими стадами и службу пехотинцами. А в самом низу были рабы-агоны, не владевшие даже собой, ибо их жизнями всецело распоряжались льуку.

Одни рождаются танами, а другие рабами. Таков естественный порядок вещей.

Или нет? Разве пэкьу Тенрьо не перевернул старую пирамиду, сделав правителей-агонов рабами? А теперь вот появились чужаки из Дара, желающие встать над ее народом. Кто знает, что уготовано в будущем?

– Ты изобразил на панцире черепахи свою семью? – спросила Гозтан.

– Да, – ответил Ога с болью и тоской. – Мне хотелось… сделать что-нибудь, чтобы родные знали: я ни на день не перестаю думать о них.

Он рассказал девушке о своей жизни рыбака-земледельца на берегах острова Дасу. Поведал ей о своей жене и двух взрослых сыновьях, о великой буре, во время которой родилась его маленькая дочь. О еще более суровой буре в лице вспыльчивого судьи, по прихоти которого Огу разлучили с семьей и отправили далеко от дома, так что он в конце концов оказался за Стеной Бурь.

– Властители Дара относятся к тебе не лучше, чем к нам! – воскликнула Гозтан.

– Море омывает как берега Укьу, так и берега Дара, – согласился Ога.

– Раньше я думала, что вы все одно стадо, одна стая.

– А я раньше думал, что вы все один косяк, один стручок.

– Какие у тебя сыновья?

Тон, которым Ога рассказывал о сыновьях, напомнил Гозтан ее отца, Дайу. У того с рождения одна нога была короче другой, а потому в воины его не приняли. Но у него был дар толкователя знамений Диасы, ясноокой Палицы-Девы и охотницы, а еще он умел безошибочно выслеживать косматых волков и диких быков по следам и помету. Следуя его указаниям, охотники всегда находили богатую добычу.

Но всякий раз, когда Гозтан ходила с отцом на охоту или отправлялась в набег, он больше времени постился и молился Диасе, чем помогал дочери выслеживать кочевых муфлонов и мшисторогих оленей. Толку от него не было.

– Почему ты не помогаешь мне? – спросила она однажды в отчаянии.

– Когда ты еще была в материнской утробе, – ответил отец, – я поклялся Диасе, что до конца дней стану отдавать ей свою часть охотничьей добычи, если она сохранит тебя здоровой и невредимой. Когда ты родилась, я двадцать раз пересчитал твои пальчики и измерил твои ручки и ножки, пока не убедился, что богиня вняла моей мольбе. Поэтому, дочка, я не ем мясо и костный мозг, которые ты приносишь с охоты, и всякий раз, когда тебе грозит опасность, напоминаю богине о ее обещании.

Тогда Гозтан не нашлась, что ответить. В том возрасте, когда ты уже не маленькая девочка, но еще не женщина, трудно понять, что такое отцовская любовь, и осознать, что все мы смертны. По крайней мере, все это сложно выразить словами. Отвернувшись от отца, чтобы тот не видел ее слез, Гозтан сделала вид, что заметила быстроногого муфлона и погналась за ним.

Наверное, отец и теперь молился за нее.

Чтобы не заплакать и на этот раз, девушка торопливо спросила:

– Кто научил тебя гравировке с помощью сока кактуса?

– Да никто не учил. Это само получилось, ну совсем как с вашим языком: у одного человека кое-что подцепил, у другого. Когда меня посылают на берег за провизией, я наблюдаю, слушаю, иногда улучаю возможность задать вопрос. Но вы не слишком откровенны и дружелюбны со мной.

– Немудрено, учитывая, что твой народ хочет обратить нас в рабство и убивает всех несогласных, – заметила Гозтан.

– Многие из нас просто хотят вернуться домой, – ответил Ога после неловкой паузы.

Она подумала о шрамах на его теле и смягчилась.

– Может, теперь, после того как ты подарил ему чудо, Датама станет лучше к тебе относиться.

Ога снова рассмеялся, раскатисто, тепло и заразительно.

– Датама только наобещал мне три короба ценностей и личную каюту. А на самом деле мне лучше держаться от него подальше и забыть об обещании. Такие, как он, не любят, когда им напоминают об оказанных услугах.

– Почему ваши правители так глупы? Разве они не видели, как дети льуку играют с резными овечьими костями, а юноши и девушки набирают воду в бурдюки с гравировкой на горлышках?

– Мир выглядит по-разному в глазах крестьянина и в глазах сановника.

Гозтан снова непонимающе помотала головой. Опять это странное слово – «крестьянин».

– Глаза Датамы настроены видеть только течения власти; ко всему остальному он слеп, – объяснил Ога. – Он не готов видеть в льуку ни красоты, ни пользы, а поэтому проходит мимо ваших детей с резными игрушками и ваших жилищ с резными костяными столбами, не замечая их. Когда я выгравировал на панцире черепахи карту, применив технику льуку, он узрел лишь то, что хотел. Ваше искусство интересует его не больше, чем коралловые города юрких креветок интересуют купологолового кита, преследующего гигантского кальмара.

– У креветок есть города? – в недоумении спросила Гозтан.

– Давай я расскажу тебе историю.