Онлайн чтение книги Осколки разбитых хрустальных туфелек Pieces of Broken Glass Shoes
1 - 8

Чай, вобравший в себя бледные оттенки закатного света, легко колыхался в чашке. Сладковатый аромат щекотал кончик носа. Стоило сделать глоток — удивительно сладкий и мягкий вкус обволок язык. Казалось, его бы с удовольствием пил даже тот, кому чай не слишком-то по душе.

— Сисыэ, прости за то, что было ранее.

В этот миг Роэна тихим голосом обратилась ко мне. Она, словно щенок, украдкой поглядывающий на хозяина, едва слышно поскуливала и болезненно чутко отзывалась на каждую чёрту моего лица.

— Что ты, напротив, спасибо, что прислала горничную. Тебе, должно быть, было очень тяжело. Ты-то сама в порядке?

Когда я, делая вид, будто ни о чём не ведаю, по-дамски осведомилась об этом, лицо Роэны резко померкло. Она опустила взгляд, приняв до крайности унылый вид.

— Угу. Мне ничего не сделается.

— Но ты всё ещё бледна. Отправить её к тебе снова? Мари я не слишком доверяю, но если она заставит тебя улыбнуться — почему бы и нет.

— Нет. Правда, всё хорошо. К тому же Сериль — замечательная служанка, она прекрасно о тебе позаботится.

— Тогда, прошу, не делай такое лицо, точно назло мне. Я ведь и вправду не понимаю, всё ли с тобой в порядке.

От моих слов лицо Роэны залилось краской.

— Какое ещё лицо?

— Лицо с сожалением, будто о чём-то жалеешь. Сейчас ты именно так смотришь. Это заставляет окружающих волноваться.

Пока не взглянешь в зеркало, трудно понять, как ты выглядишь. Но раз собеседник настаивает, ничего не остаётся, как счесть это правдой.

Растерянный взгляд матери, обращённый к нам, — лишь сопутствующая деталь.

Роэна подняла руку и коснулась своей щеки. Затем, как ни неловко, попыталась улыбнуться. Я, будто похвалив её, добавила:

— Да, вот так, улыбайся светло. Хотя бы затем, чтобы подтвердить искренность своих слов.

Наверное, ситуации нелепей и не придумаешь.

Ведь улыбка обладает силой, куда большей, чем сотня слов. Она мягче воды и острее клинка. Прочнее щита и крепче крепости.

Она вбирает в себя больше историй, чем перо писателя, и несёт больше духа, чем многотысячное войско. Более того, все направленные на противника копья и всякая злоба могут скрыться в одном-единственном этом действии. Ах, какое же это страшное и вместе с тем упоительное оружие!

В прошлом я не знала, сколь великой может быть «улыбка» как оружие. На каждое движение Роэны то радовалась, то печалилась и без утайки выплёскивала свою ненависть к ней. Не подозревая, что это обернётся чудовищем, поглощающим меня саму.

Да, признаю. Прежде я была ребёнком. Глупой, не сумевшей одолеть собственную ярость и в итоге самоуничтожившейся девчонкой.

Я мнительно воображала, что обладаю дарованием, не уступающим Роэне, и потому смогу её превзойти, — тогда как на деле не дотягивала и до следа, оставленного ею. Пустоголовая простачка: ну собрала знаний наравне с другими — и что? Повадки — точь-в-точь лягушка из колодца: сельская дурнушка, неуклюжая и простодушная, уверенная, что весь мир — это та узкая полоска, какую отмерил её взгляд.

Потому-то я и не понимала. Их улыбок, что аристократки бросали в мою сторону! Значения их небрежно помахиваемых вееров! Истинного смысла слов, срывавшихся с их красивых губ! И того, сколько злобы и насмешки было в ситуациях и речах, что выпадали мне на долю.

Я, возомнив себя частью их мира, ходила гордая, не зная меры. Улыбки, что они дарили, принимала за приветствие и, не скрывая радости, сияла им в ответ.

Как же это было глупо. По-детски. По-дурацки. Голыш, распахнувший душу хищникам, нарядившимся в маску газели, плясал на раскалённой сковороде танец самоуничтожения.

Сожгла себя дотла — на потеху другим. Смешно ли? Ха-ха-ха — ну что может быть нелепее!

То были пределы узости моего взгляда. Глаза, окрашенные завистью, не позволяли разглядеть собственный просчёт.

Разве только слёзы с мнимой добротой способны быть копьём? А я этого вовсе не знала. Увы, как же это прискорбно. Но как же теперь, когда я вернулась?

Пока между мной и Роэной витала едва уловимая напряжённость, лицо матери заметно побледнело. В красивых глазах, затенённых глубокой тенью, обильно проступила тревога за меня.

Я знала, чего боится матушка. Слишком хрупкая и тонкая, оттого даже в этом прекрасная, она до смерти боялась, что я впаду в немилость у отчима.

Ведь граф Вишвальц любит матушку, а не человека по имени Сисыэ. Оттого-то она и тревожилась: вдруг мои дерзкие слова, сказанные недавно, дойдут до его слуха через горничных. Своя рубашка ближе к телу — что тут удивительного.

Но, мама, знаете ли вы, что пыл под именем «любовь» порой перевешивает кровную связь?

В прошлом приёмный отец до самой смерти оставался удивительно предан вам. Ради того, чтобы угодить вашим настроениям — а вы были слишком ранимы и порывисты, — он старался изо всех сил.

Порой — до излишеств, — настолько, что даже закрывал глаза на моё поведение, когда я, словно ужаленный жеребёнок, носилась туда-сюда. Так чего же мне бояться? Я знаю, что за такие слова он меня не накажет!

Ослеплённый любовью приёмный отец, без сомнения, счёл бы моё поведение привычками прошлого, от которых я ещё не успела отвыкнуть. Так что мне нечего было жаться.

Но, видно, для матери всё это по-прежнему тревожно. Потому она и говорит мне так:

— Сисыэ.

— Да, мама.

— Теперь, когда ты стала частью графского дома, следует, пожалуй, взвешивать каждое слово.

Хоть в предыдущем поколении наша семья и лишилась титула виконта, матушка — благодаря своей матери, то есть бабушке — усвоила пусть и грубоватый, почти наивный этикет.

Да, рядом с другими знатными дамами её уровень сильно уступал, но вовсе уж чуждым светской жизни он её не делал. И знакомство с отчимом, и обещание брака во многом стали возможны благодаря той милой до неловкости учтивости, что она когда-то освоила.

Так, кое-как ступив на порог светского общества, матушка смогла краем глаза заглянуть и на его изнанку — этого прекрасного и беспощадного мира. А там главное, чего следует сторожиться, — это «язык». Вот почему её тревожил мой тон, мне предстояло вскоре дебютировать.

— Простите. Вы правы, матушка. Роэна, если тебе было неприятно, надеюсь, ты поймёшь меня.

— Нет, вовсе нет.

Я протянула руку и взяла Роэну за руку. Переплетая пальцы с её длинными пальцами, изо всех сил старалась не потерять улыбку на губах.

— Спасибо, что понимаешь.

— Что ты, это мне следует…

— Сможешь ли ты и дальше понимать меня, даже если я стану ошибаться? Я ещё во всём неопытнее тебя.

— М-м?

— Слишком трудная просьба?

— Н-нет. Вовсе нет. О, да. Конечно.

Её ответ меня чрезвычайно удовлетворил. Потому что, даже чуя неладное, она на людях толком отказаться не умела — это казалось смешно бездарным. От восторга у меня пересохло во рту.

И одновременно было интересно: когда она поймёт, что её главное оружие — это, напротив, «зло», ведущее к саморазрушению, какое выражение появится у неё на лице?

* * *

Злоба, тянущаяся из прошлого, разъедала моё тело, низвергая в бесконечную тьму. Лютую жажду убийства, направленную на Роэну, наматывало на себя «я» по имени Сисыэ, управляя им. Будто я стала марионеткой на нитях.

И нельзя сказать, чтобы мне это казалось дурным. То, от чего другой пришёл бы в ужас и возненавидел, для меня было сродни нектару.

Что ж, уж если падать — то до самого дна ада. Я ведь вернулась из смерти — чего мне страшиться. Я — глупая душа, опьянённая сладостью мысли о том, что одолею Роэну, что низвергну её на то дно, на котором побывала сама. Слепая и глухая дурочка.

Но и что с того? Лишь бы увидеть её перекошенное лицо — я бы и душу дьяволу продала.

Так что тот «кто-то», кто возвратил меня в «нынешнее», должен биться о землю в раскаянии. Что за «перемена сердца», что за чушь? Не смешите. Такая слабость мне ни к чему. Я по-прежнему Сисыэ Вишвальц, задыхающаяся от комплекса неполноценности перед Роэной!

Матушка, слегка склонив голову от моих чуть кривых слов, похоже, не нашла, к чему придраться.

Вот почему она и сказала лишь: «Пожалуйста, не ставь Роэну в слишком неловкое положение». Я кивнула и нарочно бодро ответила:

— Разумеется. Мы же сёстры.

От моих слов Роэна вспыхнула. На пухлых белых щёчках лёг мягкий персиковый румянец. Опущенные ресницы были настолько длинны, что вызывали невольный вздох. Она и вправду улыбалась как ангел. Чёрт бы побрал.

— Только постарайся не ставить меня в слишком неловкое положение.

— Трудно обещать. Но я постараюсь — обещаю. Пусть даже мне понадобится очень много времени, чтобы стать такой, как ты.

— Нет, это займёт не так уж много времени. Со мной было так же. Думаю, и с тобой будет.

Да уж. Что для тебя трудно — ведь ты, обучившись одному, постигнешь десять. Природный дар — прочный фундамент, потому всё видится лёгким. Как же мне выразить это твоё «самодовольство»?

— Не знаю. Не стоит думать, будто у всех такой же талант, как у тебя. Это немного обидно. Ах, вот бы мне быть тобой. Тогда мне не пришлось бы трудиться — всё давалось бы легко…

Ну что ж, пора начинать. Прелестная партитура — дуэт того, кто, осознав недостаток, будет рваться изо всех сил, и того, кто, полагаясь на врождённый дар, трудится ли, нет ли — всё одно.

В сущности, я не менее других мягка и добра. Я умею говорить с людьми ласково и охотно оказываю помощь нуждающемуся. Вернее, так я думала. До тех пор, пока одно существо не исказило меня.

Да, во всём виновата эта девочка, что сейчас улыбается напротив, — Роэна Вишвальц. Ты, что невинно хлопаешь глазами, будто всё в порядке. Мою злость получают лишь ты и твои служанки.

Потому я и ждала: до какой степени она рухнет от моих недавних слов.

Но слёз не было. Не было и расширившихся от ужаса глаз, ни губ, побелевших от страха.

Напротив, мне едва не сорвался крик при виде её робкой улыбки, обращённой ко мне. После стольких колкостей следовало бы ощутить разлад, а Роэна приняла всё это за искреннюю «похвалу». Сыгранный мною концерт оказался апофеозом какофонии: все инструменты скрипели, выводя лишь «отчаяние».

— Неловко слушать такое. Но, Сисыэ, не принижай себя. Если постараешься — всё получится, верно?

Я приняла ошеломлённый вид. Бросив взгляд на горничных, наблюдавших за нами, опустила глаза. Стиснув зубы так, что будто вот-вот заскрежещут, заложила алый румянец на щёки — точно смущаясь до невозможности.

— М. Я попробую.

Сейчас горничные моей матери видели «комедию» о сводных сёстрах: неумеющая держать язык за зубами из-за слабого знания этикета, но вовсе без «злобы» старшая, и младшая, что понимает её сердце и великодушно принимает.

Обёрнутая в красивый фантик под названием «семья», эта сценка была не особенно-то смешной и оттого до крайности безвкусной. Прямо-таки тошно. До рвоты мерзко.

Зато теперь я могла прикрывать будущие промахи формулой: «Я просто ещё не привыкла к этой жизни». То есть, пока мой «этикет» не дотянет до некоего уровня, я смогу, делая невинные глаза — «я ничего не знаю» — нападать на неё.

Значит, выдохнем. Убедим себя, что так даже лучше. Иначе меня разорвёт, и первой сдохну я. Нет, даже радоваться стоит. Тому, как безоговорочно верит мне она.