Онлайн чтение книги Осколки разбитых хрустальных туфелек Pieces of Broken Glass Shoes
1 - 9

И теперь, и прежде, до своего возвращения, Роэна не знала слова «сомнение». В её глазах мир всегда был, как в сказке, справедлив и прекрасен.

Забавно, но Роэна и понятия не имела, что ссоры рождаются не только из несходства мнений, но и могут проистекать из зависти или ревности. И уж тем более — какой разрушительной силой обладают они, сплетаясь с чувством неполноценности.

Оттого Роэна и представить себе не могла, что я питаю ту «злобу», которую ей и помыслить-то дерзко. Она ведь всё толковала по-своему и отмахивалась улыбкой. Так что подобная жалкая хитрость не могла сработать.

Ах. Сдержав рвущийся наружу глухой вздох, я пару раз моргнула влажными глазами.

Мне стало стыдно за собственную несмышлёность. Беда была в том, что, упившись радостью — ныне я могла противостоять ей почти на равных, не то что прежде, — я носилась, как оглашенная.

Даже противопоставление «трудяга против ленивого гения» сработало бы, коли бы я сперва тайно подготовила почву, заложила фундамент; но, не совладав с поспешностью, я допустила оплошность — слишком рано выдала подлинный умысел.

От стыда щёки разгорелись; жар поднимался, теснил грудь — и раздражение закипало. Разумеется, в их глазах я была всего лишь Сисыэ, не владеющей собой от любви к Роэне.

Так или иначе, следовало стать хитрее, незаметней — как ночная кошка, — и держаться умно, безмятежно, чтобы никто не разгадал моих намерений.

Стало долгом — быть осмотрительней, пока все обитатели графского дома не ослепнут, не оглохнут и не онемеют.

Стало быть, быть холодной, как лёд, и острой, как клинок. Глаз — мудрый, как у филина; повадки — коварные, как у змеи.

Притаиться, беречься — до того часа, когда смогу громко засмеяться ей в лицо, искажённое поражением. До тех пор я сколько угодно сыграю ласковую старшую сестрицу — наивную «Сисыэ», завидующую Роэне.

С того дня я прекратила скрытые уколы в её адрес и, напротив, прилежно исполняла роль простодушной сестры, изнывающей от желания быть похожей на Роэну. Отворачиваясь от подступающей тошноты и мурашек, что хрустом пробегали по рукам, натягивала на губы жеманную улыбочку — до судороги.

Матушка, казалось, радовалась этой картине и светло улыбалась. Как ни делала вид, видно было: где-то в уголке сердца её тревожила мысль, что мы с Роэной можем повздорить.

Когда я взяла Роэну за руку и даже увлажнила глаза, матушка была в восторге. И в то же время старательно держала себя как «мать» и хозяйка дома Вишвальц. Выходило это заметно неуклюже, даже жалко. Потому я заливалась смехом даже над её безвкусными шутками, подбадривая матушку.

Так прошло время, темы иссякли, и Роэна нехотя поднялась, изобразив сожаление.

— Скоро придёт преподаватель литературы. Потому я пойду прежде. Эм, можно мне навещать вас почаще? Я хотела сказать…

Роэна помялась и, наконец, выдохнула слово «матушка». Мать, тронутая до глубины, забыв о приличиях, вскочила и бросилась к Роэне; заключила её в объятия, гладила — и слёзы ручьями катились.

— О-о, разумеется, дитя. Приходи когда угодно. Спасибо тебе, что назвала меня матушкой.

Меня чуть не разобрал смешок при виде этой нелепой сцены, но я сдержалась, поднялась и присоединилась к их объятиям. Распахнув руки до боли, обняла их и сделала вид, что тоже всхлипываю.

Бросила украдкой взгляд на горничных: и те барахтались в какой-то странной, быть может, умилённой растерянности.

В самом деле, кто бы мог подумать, что матушка, почти соблазнив отчима и войдя в дом хозяйкой, окажется столь кроткой и робкой? И что столь скоро разыграет фарс под вывеской «семьи».

Разумеется, Марго и её прихлебатели так-то просто не купятся, но важно сначала распустить приятные «слухи», — деваться некуда. Стало быть, как ни досадно, приходится участвовать в этой смешной игре.

Роэна лишь тогда унялась и вышла из материнских объятий, когда слёзы уже наполовину закрыли ей лицо. И снова растрогала её, сперва утирая матери слёзы, а уж потом свои. А уж после слов: «Я счастлива, что вы стали моей матушкой», — мать и вовсе чуть не упала в обморок.

Та нелепая фраза привела её в неописуемый восторг: она осыпала лицо Роэны поцелуями. Мне стало горько, и я опустила голову. Хорошо, что матушка, в отличие от прежнего, сохраняет доброе сердце; да только то, что это обращается в её близость с Роэной, навевало странную тоску.

Местами — и тревога подступала: матушка, конечно, скоро распознает мои подспудные ходы и издёвку, прикрытую простотой. Несомненно, отчитает строго — и будет тревожиться обо мне: ведь прежде, до падения, она была справедливее всех.

Потому я и робела заранее: что мне делать, если она станет моей «стеной»?

У Роэны, с покрасневшей переносицей и до смешного видком, изо всей её фигуры исходило сияние: «я счастлива». Замечала ли она, как горничные, бросая взгляды на меня, едва сдерживают смешки? Она улыбалась во весь рот, по-детски. Лицо её, чистое и прекрасно, как цветок, напитанный росой, вызывало у всех негромкий вздох.

— Тогда до ужина. Как бы мне хотелось бы, чтобы время пролетело скорей.

Матушка проводила Роэну до самых дверей. Я не сдвинулась с места: столь непривычен был мне этот её облик. Будто у меня отняли мать в пользу Роэны — оттого на душе было мерзко. Понимала: детская обида — а всё ж искренняя.

Проводив Роэну, матушка предложила прогуляться в саду. Я тотчас подбежала и, взяв её под руку, ответила без слов. Она мягко улыбнулась глазами и погладила меня по голове. Забавно, но одно это движение меня успокоило.

Сад графского дома был необычайно прекрасен. Деревья, выращенные стараниями садовника, поражали сочной, живой зеленью. Слышалось где-то щебетанье безымянной пичуги — уши радовались. И даже край платья, шурша по траве, звучал как музыка.

Всё было тихо, мирно — и я погружалась в умиротворённое созерцание. Злоба, поселившаяся во мне, и та на это время затаилась, свернулась клубком.

— Впредь я буду занята куда больше. Может статься, и на такие прогулки времени станет меньше, — молвила матушка. — В ближайшие дни, с помощью дворецкого и старшей горничной, я осмотрю пекарню, винокурню и мясные кладовые и разберу хозяйственные ведомости, приходящие с сельских угодий. Плюс надо понять, во что обходится дом, как платить жалованье слугам, и включить в смету благотворительные пожертвования — словом, надолго закружусь. Ты тоже будешь занята.

— Да. Учить музыку и пение, литературу, историю, этикет, танцы и прочее — и десяти тел не хватит. Ещё научусь выпускать сокола.

— Сокола?

— Это нынче в моде у молодых леди. И я хочу.

Прежде среди юных дворянок ходила мода ездить на охоты, где молодые господа выпускали ловчих птиц. Казалось бы, тем, кто больше всего пёкся о собственной изящности, не справиться с лютым соколом; однако, раз забава держалась долго, видно, риск вознаграждался большим удовольствием.

Но тогда я была ослеплена одним — превзойти Роэну — и не интересовалась этим. Однажды, выпросившись с ней на охоту, я опозорилась — после того и подавно. Роэна тоже не любила охоты, но ради общения появлялась там пару раз.

Ныне же интерес к соколиной охоте у меня не от любви к птицам и не ради прихоти. Просто большинство юных леди и господ, собирающихся на охоте, вырастают затем во власть имущих, ведущих империю. Говорят, и наследный принц не раз бывал там и водил с ними знакомство — что тут ещё добавить.

Мне нужны новые «встречи», союзники, с чьей руки можно будет ударить по Роэне. Свет, где вращается Роэна, слишком крепок — его не пошатнуть простым вторжением. К тому же все её круги — сплошь поклонники Роэны; мне от них проку мало.

Матушка удивилась, что я вдруг заговорила о «соколе», но вскоре кивнула — молчаливое согласие. Куда больше занимало её иное. Заметив, как горничные идут чуть поодаль, она понизила голос и прошептала мне:

— Сисыэ, тебе, выходит, не по сердцу Роэна?

— С чего вы так решили? Ещё минуту назад у нас всё было в порядке.

— Ох, может, я, мать, чересчур мнительна… Но мне чудится, будто ты всё время колешься на Роэну. Если нет — прости.

— Что вы! Совсем нет. Просто я ещё не привыкла. Привычки, что завелись, когда я бегала с прочими девчонками по торговым рядам, всё не изжиты — вот и вырываются чересчур прямые слова. Простите, если встревожила. Впредь буду осторожней.

Мать, вздохнув, ответила; голос у неё был чуть скован — должно, от напряжения:

— Спасибо, если ты так думаешь. И всё же — ты какая-то очень другая.

— Разве это плохо?

— Нет, пожалуй… Но пообещай: дальше ты с Роэной будешь жить в мире.

— Разумеется.

Я ответила без колебаний. Обещание невыполнимое — но прозвучало оно без тени смущения. Я люблю матушку, но не чувствую вины, солгав ей. Я знаю: в конце концов она будет счастлива благодаря мне. Потому мне не было стыдно. Матушка, кажется, нашла меня славной и поцеловала в щеку — едва-едва.

После мы перешли на иные темы и, перекидываясь пустяками, продолжили прогулку. Едва терпя её пресные шутки и поддакивая, на обратном пути к комнатам я как бы невзначай спросила: не получила ли она «ключи» — знак ведения графского хозяйства.

Мать с затруднением призналась: ещё нет. Я, будто между прочим, вежливо заметила:

— Если Роэна и вправду считает вас матерью, она вручит ключи. Так я думаю.

И впрямь я отродясь дрянь. Но мне хотелось хотя бы так поселить в матери тень недоверия и осторожности к Роэне. С прежней ненавистью я не дам столкнуться — но излишняя, пустая близость ни к чему. Ты — моя мать, а не мать Роэны, верно?

Кому принадлежит символ хозяйки — «ключи», — вещь тонкая; чем дольше она их не получит, тем сильней будет разочаровываться в Роэне. И Роэна, терзаемая смутным страхом утрат, начнёт вести себя с матерью скованно. Тут бы кстати и шёпот Марго. Нет, я бы этого только желала. Чем больше та старая проныра нашепчет, тем больше карт окажется у меня на руках.

Потому я, с застывшим наполовину лицом, тревожно водящей глазами матери, вложила в поцелуй в её щеку всю ласку — и поцеловала крепко.

— До ужина. Я немного отдохну.

Я искренне люблю свою матушку. Её ранимое сердце мне до боли дорого. Потому пусть она не станет твоим щитом, Роэна. Иначе мне будет очень горько. Так что, право, такой приём допустим, не правда ли?