Онлайн чтение книги Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих Le Vite de’piu eccelenti Pittori, Scultori e Architetti
1 - 90 ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ПЬЕРО ДИ КОЗИМО ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА

В то время как Джорджоне и Корреджо величайшими почестями и славой возвеличивали Ломбардскую область, не скудела еще и Тоскана талантами, среди которых не последним был Пьеро, сын некоего Лоренцо, золотых дел мастера, и ученик Козимо Росселли, почему и звали его постоянно и не иначе как Пьеро ди Козимо. Ибо поистине не меньшим обязаны мы тому и не меньше должны почитать настоящим отцом того, кто обучает нас мастерству и обеспечивает нам благополучное бытие, чем родившего нас и просто давшего нам бытие.

Отцом, усмотревшим в сыне живой ум и склонность к рисованию, он был отдан на попечение Козимо, принявшего его весьма охотно. И, видя, как с годами растет и талант его, он выделял его из всех учеников, любя как сына, каковым всегда и почитал. Юноша этот обладал от природы духом весьма возвышенным, но весьма отвлеченным, и отличался от других молодых людей, обучавшихся у Козимо тому же искусству, богатым и непостоянным воображением: он порой так погружался в работу, что если при этом, как это бывает, с кем-либо беседовал, то в конце беседы приходилось рассказывать ему обо всем сначала, так как мысли его были уже увлечены какой-нибудь новой его фантазией. И в то же время он так любил уединение, что единственным было для него удовольствием бродить задумчиво в одиночестве, мечтая и строя воздушные замки. Тем не менее он пользовался большой любовью своего учителя Козимо, которому он так много помогал в его работе, что тот очень часто поручал ему многие важные вещи, так как знал, что и манера, и вкус у Пьеро были лучше, чем у него самого.

Потому-то он и взял его с собой в Рим, куда был приглашен папой Сикстом для росписи папской капеллы историями, на одной из которых Пьеро, как говорилось в жизнеописании Козимо, написал прекраснейший пейзаж. А так как он отличнейшим образом писал и с натуры, он выполнил в Риме много портретов знатных лиц и, в частности, портреты Верджинио Орсино и Руберто Сансеверино, поместив их в название истории. Кроме того, он написал портрет герцога Валентино, сына папы Александра VI; портрет этот, насколько мне известно, утерян, но сохранился выполненный Пьеро картон, который находится у досточтимого и ученого мессера Козимо Бартоли, настоятеля Сан Джованни.

Во Флоренции много картин, написанных им для разных граждан, рассеяно по их домам; среди них я видел много хороших, а для многих других лиц делал он и другие вещи. В новициате Сан Марко находится написанная маслом на полотне стоящая Богоматерь с младенцем на руках, а в церкви Санто Спирито во Флоренции написал он в капелле Джино Каппони образ с изображением Посещения Богоматери со св. Николаем и св. Антонием, читающим с очками на носу и написанным очень бойко. Он изобразил там немного истрепанную книгу из пергамента, совсем как настоящую, а также блестящие шары в руках св. Николая с такими бликами на них, что отсветы и блеск одного шара отражаются на другом, в чем уже тогда сказались странности его ума и его стремление к трудностям во что бы то ни стало.

Но еще яснее обнаружилось это после смерти Козимо, так как он постоянно жил взаперти, не позволяя никому смотреть, как он работает, и вел жизнь скорее скотскую, чем человеческую. Он не позволял подметать в своих комнатах, ел лишь тогда, когда заставлял его голод, не позволял окапывать и подрезать плодовые деревья, мало того, давал винограду разрастаться так, что лозы стелились по земле, а фиги и другие деревья никогда не подстригались. Словом, он предпочитал видеть все таким же диким, каким он сам был от природы, заявляя, что вещи, созданные природой, следует оставлять на ее собственное попечение, не изменяя их по-своему. Он часто ходил наблюдать животных или растения, или другие какие-либо вещи, какие природа нередко создает странно и случайно, и это доставляло ему такое удовольствие и такое удовлетворение, что он выходил из себя от восторга и столько раз повторял об этом в своих разговорах, что подчас, хотя слушать его было приятно, в конце концов всем надоедал. Иногда он долго рассматривал стенку, в течение продолжительного времени заплеванную больными, и извлекал оттуда конные сражения и невиданные фантастические города и обширные пейзажи; подобным же образом разглядывал он и облака на небе. Начал писать он и маслом, после того как увидел некоторые произведения Леонардо, подернутые дымкой и отделанные с той предельной тщательностью, которая была свойственна Леонардо, когда он хотел показать свое искусство. И вот, так как Пьеро этот способ понравился, он пытался подражать ему, хотя впоследствии он далеко ушел и от Леонардо, и от других особо необычных манер, так что можно сказать, что свою манеру он менял почти во всем, за что только брался. И если бы Пьеро не витал так в облаках и в жизни следил за собой больше, чем он это делал, он сумел бы показать тот огромный талант, которым он был одарен, и удостоился бы поклонения. А вместо этого его за дикость скорее считали безумцем, хотя в конце концов он никому ничего дурного не сделал, кроме как самому себе, творениями же своими принес искусству и благодеяние, и пользу. И посему каждому доброму таланту и каждому превосходному художнику, извлекшему из этих примеров назидание, надлежит быть целеустремленным.

Не упущу случая упомянуть и о том, что в юности своей Пьеро, выдумщик необыкновенный и прихотливый, был нарасхват во время масленичных маскарадов, а благородные молодые флорентинцы его обожали, так как в это их времяпровождение он внес много улучшений выдумкой, украшениями, пышностью и блеском. И говорят, что он был одним из первых изобретателей маскарадов в виде триумфов; во всяком случае, он внес в них большие улучшения, обогащая вымышленную историю не только музыкой и словами, приличествующими ее содержанию, но и сопровождая ее необычайно пышными шествиями людей пеших и конных, соответственно одетых и наряженных. Все это выходило и красиво, и богато, и во всем было своего рода величие и в то же время особая изобретательность. И в самом деле, до чего же были красивы ночью двадцать пять или тридцать пар коней в богатейших попонах, с всадниками, переодетыми соответственно содержанию представления, а при каждой от шести до восьми стремянных, с факелами в руке, одинаково одетых, так что иной раз проходило больше четырехсот, за ними же триумфальная колесница, вся покрытая украшениями, трофеями или иными причудливыми выдумками: подобного рода вещи изощряют таланты, а народу доставляют удовлетворение и великое удовольствие.

Из подобного рода многочисленных и богатых на выдумки представлений хочется мне коснуться кратко одного. Это была одна из главных затей Пьеро уже в зрелые годы, и понравилась она не своей приятностью, как большинство других, а наоборот, как затея странная, страшная и неожиданная, чем и доставила она народу немалое удовлетворение. Подобно тому как в некоторых кушаньях люди смакуют иногда горькие приправы, так и в развлечениях подобного рода им удивительно по вкусу страшные вещи, если только сделаны они с толком и искусно – это же самое мы испытываем и при исполнении трагедий.

Речь идет о колеснице Смерти, самым тайным образом сооруженной им в Папской зале так, что никто и не подозревал об этом, но потом все сразу все увидели и обо всем узнали. Была это огромнейшая триумфальная колесница, влекомая буйволами, вся черная и расписанная мертвыми костями и белыми крестами. А наверху колесницы стояла огромнейшая Смерть с косой в руке, кругом же на колеснице стояло много гробов с крышками, и повсюду, где триумф останавливался для песен, они открывались и из них выходили обряженные в черную холстину, на которой были намалеваны белым по черному все кости скелета на руках, на груди, на бедрах и на ногах, и когда издали появлялись эти факельщики с масками в виде черепов, закрывавшими спереди и сзади не только голову, но и шею, то это не только выглядело весьма естественно, но вид этого наводил страх и ужас, когда сами же мертвецы при звуке приглушенных труб, звучавших мертвенно и хрипло, наполовину приподнимались из гробов, садились на них и начинали петь под музыку, полную унылости, весьма известную ныне песню:

Скорбь и плач и покаянье

и т. д.

А перед колесницей и позади нее множество конных мертвецов ехали на лошадях, отобранных с величайшей тщательностью из самых худых и изможденных, каких только можно было разыскать, покрытых черными попонами с белыми крестами, и при каждом ехало по четыре стремянных, переодетых мертвецами, с черными факелами, один же из них вез большое черное знамя с крестами, костями и черепами. За триумфом плелись еще десять человек с черными знаменами, и во время шествия вся эта компания пела дрожащими голосами в унисон Miserere, псалом Давида.

Это страшное зрелище было, как уже сказано, и новым, и ужасным, и потому оно и устрашило, и в то же время и удивило весь город: и хотя сперва и показалось, что такие вещи для масленицы не подходят, тем не менее всем это пришлось по душе, так как это было как-никак новостью и отлично все было слажено. А Пьеро, автора и изобретателя подобных вещей, хвалили и превозносили превыше небес. И по этой причине и дальше постепенно вошло в обычай устраивать вещи занимательные и с хитроумной выдумкой; и поистине в таких представлениях и в устройстве подобных празднеств город этот никогда не имел соперника, а старики, которые их видели, до сих пор живо их помнят и не устают прославлять замысловатые эти выдумки.

Слышал я от Андреа ди Козимо, который вместе с Пьеро готовил это представление, и от Андреа дель Сарто, который был его учеником и также при этом присутствовал, что тогда полагали, будто выдумано это было в виде предзнаменования возвращения во Флоренцию двенадцати членов семейства Медичи, ибо во время этого триумфа они были еще изгнанниками и как бы мертвецами, которым вскоре предстояло воскреснуть: так и толковали слова песни

Мы мертвы, а вы живете,

Ты живой, а я мертвец –

Как и мы, и вы умрете,

Всех нас ждет один конец

и т. д.

с намеком на их возвращение домой, подобное воскресению от смерти к жизни и на изгнание и унижение их противников. Однако возможно, что такое толкование появилось уже как следствие возвращения во Флоренцию сего превосходнейшего рода, ибо свойственно умам человеческим относить слова и всякого рода действия, происходящие раньше, к тому, что следует позднее. Достоверно же лишь то, что так думали тогда многие и много об этом говорилось.

Возвратимся же к искусству и деяниям Пьеро. Ему был заказан образ в капелле Тебальди, церкви братьев-сервитов, в той, где они хранят одежду и подушку св. Филиппа, который был из их братства. Там Пьеро написал стоящую Богоматерь без младенца, но с книгою в руке, и приподнята она от земли на пьедестал с воздетым к небу лицом, а над ней Дух Святой ее освещает. Задумано это так, что нет другого источника света, кроме сияния, исходящего из голубя и освещающего и ее, и окружающие ее фигуры, а именно св. Маргариту и св. Екатерину, молящихся ей на коленях и взирающих на нее стоя св. Петра и св. Иоанна Евангелиста и вместе с ними св. Филиппа, брата-сервита и св. Антония, архиепископа флорентийского. А сверх этого он написал там странный пейзаж с невиданными деревьями и какими-то гротами. И, говоря по правде, отдельные части написаны там прекрасно, как, например, некоторые лица, являющие и рисунок, и изящество, не говоря уже о весьма выдержанном колорите, и нет сомнения в том, что Пьеро отлично владел масляной живописью. К этому образу он написал и пределлу с несколькими небольшими историями, отменно выполненными. Между прочим, там показано, как св. Маргарита выходит из брюха змеи, и животное это изображено таким уродливым и мерзким, изрыгающим яд, пламя и смерть, с видом поистине устрашающим, что, как я полагаю, ничего лучшего в этом роде увидеть невозможно. Я уверен, что подобных вещей никто лучше его давно уже не делал и не придумывал. Доказательством этого может служить морское чудовище, созданное и подаренное им великолепному Джулиано деи Медичи, ибо безобразие его столь необыкновенно, причудливо и фантастично, что кажется невероятным, чтобы природа могла вложить в свои творения подобное безобразие и подобную странность. Чудовище это находится ныне в гардеробной герцога Козимо деи Медичи. В таком же роде и выполненные в книге рукой Пьеро животные подобного же вида, прекрасные и странные, выведенные пером с величайшей тщательностью и невыразимым терпением. Книга эта была ему дана мессером Козимо Бартоли, настоятелем Сан Джованни, ближайшим моим другом и другом всех наших художников, человеком, который всегда был и до сих пор продолжает быть ценителем таких вещей.

Равным образом расписал он в доме Франческо дель Пульезе целиком одну из комнат разнообразными мелкофигурными историями и всякого рода фантазиями, которыми он любит заполнять свои истории и которые настолько разнообразны, что это не поддается описанию. Там были и постройки, и животные, и различные одежды, и инструменты, и другие причуды, какие только пришли ему в голову для мифологических историй. Истории эти после смерти Франческо дель Пульезе и его сыновей исчезли, и куда они делись – не знаю. То же самое случилось и с картиной, где Марс и Венера со своими амурами, а также Вулкан были выполнены с большим искусством и терпением невероятным.

Для Филиппо Строцци-старшего Пьеро написал мелкофигурную картину, на которой Персей освобождает от чудовища Андромеду и в которой отдельные части отменно хороши, ныне же она находится в доме первого камергера герцога Козимо синьора Сфорца Альмени, которому она была подарена мессером Джованни Баттистой, сыном Лоренцо Строцци, поскольку этот синьор большой любитель живописи и скульптуры. И действительно, ценит он их очень высоко, ибо более красивой и более законченной живописи Пьеро не выполнял больше никогда. В самом деле, более странного и более причудливого морского чудовища, чем то, которое придумал написать Пьеро, увидеть невозможно. Персей, который, паря в воздухе, смелым движением поражает его своим мечом, прикованная к скале Андромеда, лицом прекраснейшая, которая колеблется между страхом и надеждой, и множество людей на первом плане, которые в различных странных одеждах поют и играют, и среди них многие смеются и радуются освобождению Андромеды, поистине божественны. Отменно прекрасен пейзаж, мягок и прелестен колорит, и насколько только возможно объединив цвета при помощи дымчатых переходов между ними, Пьеро выполнил эту вещь с предельной тщательностью.

Написал он и еще одну картину, на которой обнаженная Венера с Марсом, спящим, скинув подобным же образом одежды, на цветущем лугу; кругом же разные амуры туда и сюда таскают шлем, нарукавники и другие доспехи Марса. Там и миртовая роща, и Купидон, испугавшийся кролика, там и голубки Венеры и другие любовные вещи. Картина эта находится во Флоренции в доме Джорджо Вазари, хранящего ее в память о Пьеро, ибо всегда ему нравились причуды этого мастера.

Большим другом Пьеро был начальник Воспитательного дома; когда он захотел поместить образ у входа в церковь по левую руку около капеллы дель Пульезе, он заказал его Пьеро, который, не торопясь, выполнил его с совершенством. Но он почти довел начальника до отчаяния, так и не согласившись показать ему работу раньше, чем она будет закончена. Но тому показалось странным, что при их дружбе и при том, что он изо дня в день платил ему деньги, он всякий день напоминает ему о деньгах, сам же он не может увидеть того, что уже сделано. И вот он заявил ему, что не рассчитается с ним окончательно, пока не увидит работы, Пьеро же пригрозил на это, что в таком случае испортит то, что уже сделал. Так заказчик вынужден был расплатиться с ним начисто и, злясь еще больше, терпеливо ждать, когда тот повесит работу на место. И в вещи этой поистине много хорошего.

Для одной из капелл в церкви Сан Пьеро Гаттолини Пьеро взял заказ на образ и написал сидящую Богоматерь с четырьмя фигурами вокруг и двумя венчающими ее ангелами в воздухе. Работа эта была выполнена с такой тщательностью, что заслужил он ею честь и славу, но так как церковь эта разрушена, она находится ныне в церкви Сан Фриано. Небольшой образ Зачатия он написал для трансепта церкви Сан Франческо во Фьезоле; вещица эта отменная, хотя фигура в ней и не велика.

Для младшего Веспуччи, проживавшего насупротив церкви Сан Микеле, что на Виа деи Серви, ныне Виа Пьер Сальвиати, он расписал одно из помещений несколькими историями с вакханалиями, изобразив там фавнов, сатиров и сильванов, а также путтов и вакханок столь необычайных, что даешься диву, видя различие мехов и одежд и разнообразие козлиных морд, изображенных изящно и весьма правдиво. На одной из историй есть Силен верхом на осле, окруженный детьми, которым он дает выпить, и веселье показано очень живо и с большим талантом.

И поистине, судя по тому, что после него осталось, мы видим, что он обладал и духом весьма своеобразным и отличным от других, тонко исследующим тонкости природы, в которые он проникал, не жалея ни времени, ни трудов, а только лишь для своего удовольствия и ради самого искусства. Иначе и быть не могло, ибо так он был в него влюблен, что о своих удобствах и не думал и довольствовался тем, что ел одни крутые яйца, а чтобы сберечь топливо, варил их тогда, когда кипятил себе клей, и не по шесть и не по восемь, а до пяти десятков сразу; держал он их в корзине и потреблял постепенно. И подобный образ жизни так ему нравился, что всякий другой по сравнению с ним казался ему рабством. Его раздражали плач детей, кашель людей, звон колоколов, пение монахов, а когда начинался ливень, он любил смотреть, как вода отвесно низвергается с крыш и разливается по земле. Молнии он страшно боялся и при сильном громе закутывался в плащ, запирал окна и дверь комнаты и забивался в угол, пока гроза не стихнет. Собеседником он был необычным и своеобразным и говаривал, бывало, такие чудные вещи, что люди лопались от смеха. Но в старости, ближе к восьмому десятку, появилось в нем столько странностей и причуд, что выносить их стало невозможно. Подмастерьям своим он не позволял находиться при нем, благодаря чему он при своей нелюдимости лишился всякой помощи. Ему, бывало, захочется поработать, а руки у него трясутся, и он приходит от этого в такую ярость, что совладать с ними и остановить их он уже не может, и все что-то бормочет, а тем временем роняет то муштабель, а то роняет даже и кисти, и жалость берет на него смотреть.

Сердился он и на мух, которые докучали ему, пока не стемнеет. И вот его, одряхлевшего от старости, все-таки нет-нет да и навещал кто-нибудь из друзей и уговаривал его свести счеты с Господом Богом, но ему казалось, что ему до смерти еще далеко, и он со дня на день все откладывал это дело. И не то что он был человеком нехорошим или неверующим; набожным он был донельзя, хотя и жил по-скотски.

Порой он рассуждал о тех муках, которыми недуги изнуряют нашу плоть, и о том, сколько приходится претерпеть тому, кто изнывает душой, умирая медленной смертью, и о том, какое это великое несчастие. Недобрыми словами обзывал он врачей, аптекарей и тех, кто ходят за больными и морят их голодом, не говоря о мучениях, причиняемых настойками, лекарствами и клистирами, и о других пытках, как, например, когда хочется спать, а спать не дают, когда сочиняешь завещание, когда видишь плачущих родственников или когда лежишь в темноте. Зато он восхищался Божьим правосудием и тем, как хорошо идти навстречу смерти, видя перед собой такие просторы и такие сонмы людей, и в ожидании того, что тебя утешат сладостями и добрыми словами, что при тебе будет священник и люди, которые за тебя помолятся, и что ты вкупе с ангелами войдешь в рай, и говорил, что в жизни больше всего повезет тому, кто расстанется с ней во мгновение ока. Так, проводя свою странную жизнь в столь странных фантазиях, он довел себя до того, что в одно прекрасное утро 1521 года его нашли мертвым под лестницей и похоронили в церкви Сан Пьеро Маджоре.

Много было у него учеников, и в том числе Андреа дель Сарто, который один стоил многих. Портрет его был получен нами от Франческо да Сангалло, написавшего его с Пьеро, своего друга и близкого ему человека, когда тот был уже стариком. Этот же Франческо имеет к тому же исполненную рукой Пьеро великолепнейшую голову Клеопатры с обвивающим ее шею аспидом (вещь, которой я не должен был пропустить), а также два портрета: один – его отца Джулиано, другой – его деда Франческо Джамберти, оба как живые.