Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
1 - 75 71

Поезд пришёл в Москву очень рано утром, и ещё пустым ранним трамваем Георгий добирался домой на Остоженку.

Тихо, ослабно сердцу было вечером в субботу у своих. Вчера утром и на улицах в Петрограде уже всё успокоилось. Но то мрачное сердечное сжатие, схватившее в Мустамяках, – оно так и не отпустило. Что оно было?

А в Петрограде всё заслонило ужасом, что своими же руками развалил он хрупкое подлечение Алины. И что теперь снова начнётся? И с каким новым размахом!

Совсем ни на час не наступает привычная бодрая светлость. А – какая-то муть неразборная в душе. И всё время – мешает.

И чем ближе домой – тем угнетённей и мрачней. А когда уже поднимался по лестнице в сером утреннем свете – сердце сжало и ударяло. Так и не разыскав или потеряв, что же именно он первое выразит? сделает? скажет? – повернул дважды ушко дверного звонка.

Алина, вероятно, ещё в постели. Ждал её возникающих шагов. Не слышал. Не шла.

Могла этим и демонстрировать.

Ещё раз позвонил.

Не шла.

Ещё раз. Никак не могла не проснуться. Но не шла.

Ещё раз. Или уж выдержку какую надо иметь. Или… её нет??

Подумал – и захолонул, обвалилось внутри. Боже – неужели? Боже! неужели она…?

Позвонил! Позвонил! Позвонил!

Молчание.

Боже, неужели там она у себя на постели – лежит мёртвая? Вдруг представилось так ясно, неотвратимо: что иначе и быть не может! Да, да, именно так! И сколько случаев таких бывают – запираются. Да она ведь так и угрожала.

Уже видел её мёртвой, на постели навзничь – и эта внезапность косым передрогом прошла по нему. Вдруг – вся утлая наша жизнь перед этим рубежом.

Уже не звонил. Отдышивался, соображал. Протёр лоб. А может – её просто нет? Простая мысль: живо пойти к церковной привратнице, спросить.

Старушка уже на ногах. Ничему не удивилась. Да, вот, оставила вам ключи. Уехала, да. Не знаю, куда.

Фу-у-у-у-уф, отлегло. Жива.

Полегчало даже втройне: и что ничего не случилось, и что дома её сейчас нет, не будет бурной сцены, и не надо усиливаться ничего говорить, объяснять.

Но и тут же, ещё не дойдя до своего этажа: а может обманула привратницу? Другими ключами заперлась изнутри – и…?

Поспешил последний пролёт.

Вступил – как вор в пустую чужую квартиру? или как родственник во склеп? Было это в нём самом внутри – или веяло в воздухе могильностью?

Не раздеваясь – сразу скорей вперёд!

В столовую. Пуста.

К тому месту, где прошлый раз выставлялась её записка. Стояла та же рамка, с фотографией – Алина в широкополой шляпе, с гордо поднятой головой, красивая, счастливая. Но записки никакой не было.

А лежали тут – большие портновские ножницы, растворенные до предела.

Посмотрел записку на буфете, по другим местам, – не видно.

И – быстрей в спальню!

Нет! Постель ровненько застелена. Не помята. О, как облегчилось! Именно навзничь представлял.

И вся спальня – в порядке. Не как осенью, не бегство. Невольно глазами по полу: нет ли скомканных бумажек, как тогда? Нету. Смотрел, искал ещё – на комоде, на туалетном столике.

И увидел: к середине туалетного зеркала прислонённые, подпёртые пудреницей – стояли ножницы для ногтей. Так же – с раскинутыми до предела полотенками – кажется, до боли самим себе, и даже концы их искривились. Нет, это они, искривлённые, были жалами направлены на смотрящего – уколом!

Теперь и на комоде, на кружевной дорожке увидел ещё ножницы – и так же распахнутые до предела!

Это уже не могло быть случайностью? На туалете слишком нарочито стояли.

Скорее дальше, в свой кабинет. Письменный стол Георгия чист, пустынен, как всегда в его отлучку, постоянные предметы – просторным полуовалом. И только в центре стола, посередине пустого пространства – большие ножницы его для обрезки карт – распластанные, с раскинутыми до предела остриями.

Нет, это не случайность. Но что это значить могло?

Первая мысль толкалась сама, не найденная, вбежавшая: всё-таки – предупреждение о самоубийстве. Кончу с собой!

Почему такая мысль? Ничего, кроме острых концов, скорее глаза выкалывающих, тут не было от самоубийства. А – пришла.

Обходил – всё. И повсюду находил ещё и ещё, и в кухне на столе, и в передней на подзеркальнике – до восьми ножниц, все ножницы, какие в доме были! – и все одинаково: с отчаяния раскинутыми остриями!

Какой-то грозный намёк, если и не о смерти.

Уже Георгий не облегчён был, что Алины нет дома, а находил этот оборот хуже. Что-то с ней… Что-то она… Уж лучше была бы здесь. Уж лучше выплескивала бы ему в лицо.

А может быть: как знак их расхождения? Вот, как эти полотенки, раньше сходившиеся, теперь разбросаны до предела – так, мол, теперь и мы разошлись, сколько достать в разные стороны, и обручальные кольца наши разбросаны – и кончено?

И на миг махнуло как тёплым хвостиком.

Бродил бессмысленно, беспомощно по комнатам, так и не сняв шинели и шашки.

Одни, другие ножницы свёл.

Потом – опять развёл. Пусть как она оставила.

Нет, жутче: это скорее было похоже, что она тронулась умом. До такого, да ещё стоймя приставлять, не додумаешься в здравомыслии.

Алина – помутилась в уме?

Боже, как сердце сжато! Как безысходно. Как – сделать ничего нельзя.

И так разрывающе её жаль! И это – он её довёл.

Нужно – догонять её, образумливать, успокаивать. Но – куда? Но где?

Хоть что-нибудь было бы от неё! Самое дурное, но – письмо!

Нич-чего.

Только тут сообразил: а Сусанна же есть! Да не у неё ли Алина?

Не заперев двери, побежал по лестнице к телефону.

Но одумался: ещё нет восьми утра, невозможно тревожить так рано. По крайней мере – с половины девятого.

Вернулся. Разделся.

Ходил потерянный.

Квартира – как пустыня. И такой мрак.

Неужели тронулась разумом?

Как всё ноет и болит внутри. О, лучше б она была здесь!

Ничего не мог – себя, для себя, найти, найтись.

В половине девятого тоже подумал, что ещё рано.

С бесчетверти.

А когда пошёл телефонировать без четверти – ответили: Сусанна Иосифовна ушла, будет дома часам к четырём.

Упустил!

И теперь целый день – безвестности, непонимания, тоски…