Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
2 - 155 393

Отправив запрос главнокомандующим, Алексеев нетерпеливо ждал ответов. Так же нетерпеливо, как и вчера.

И первый ответ не много замедлил: к трём часам пришла телеграмма – от кого же? – от Сахарова, от которого вчера дольше всех пришлось вымучивать ответ. Теперь он кратко ясно отвечал, что съезд главнокомандующих признаёт желательным, а со своими командующими входит в обсуждение номера 1918.

Эвертовская идея подхватилась. Но не слишком ли широкая получится консультация, если втянутся и все 14 командующих армиями? Что из этого веча выйдет?

И тут же пришла неожиданная от Колчака. Да ведь ему запрос и не посылался? А он просто прорвал молчание: во флоте, войсках и населении до сих пор настроение спокойное. Но чтоб это было и дальше так, необходимо объявить: кто же является в стране сейчас законным правительством и кто Верховный Главнокомандующий? Адмирал не имеет этих сведений и просит сообщить.

Во всём этом было только то одно замечательно, что Черноморский флот спокоен. А в остальном Колчак делал гордое непроницаемое лицо: он как будто не получал не только вчерашнего запроса об отречении, но и сегодня ночью его телеграфы не принесли ему никакого Манифеста, и Колчаку даже в голову не могло прийти, что в этой стране может смениться Государь, а только спрашивал он высокомерно, какое там сейчас копошится правительство и, чёрт возьми, в конце концов, есть ли у нас Верховный Главнокомандующий, с кем можно бы разговаривать, не с вами?

Так и виделось его горбоносое прямое лицо с зоркими глазами и властными губами. Давно между ними была глубокая размолвка из-за Босфора. Теперь – углубилась.

И пришла телеграмма от Николая Николаевича, но тоже не ожидаемый ответ, а нечто странное. Верховный Главнокомандующий, не всюду ещё и объявленный, со своего опального кавказского места как бы жаловался своему начальнику штаба: какой-то гражданский инженер распорядился снять охрану со всех закавказских железных дорог. На что отвечено, что это никак не возможно: в условиях Кавказа и войны борьба со шпионажем требует преемственности, несмотря на революцию.

Тоже верно. Тоже надо остановить самовольство. Но кому ещё об этом телеграфировать? Никому, как председателю совета министров. Обращение агентов правительственной власти в обход Ставки и главнокомандующих может роковым образом отразиться на управлении…

Так-то так, но что ж с совещанием главнокомандующих? Как-то же нам разобраться в этой родзянковской каше.

Тут Алексеева позвал к прямому проводу Брусилов. От этого всегда струнно готовного отзывчивого главнокомандующего ждал Алексеев в первых же фразах получить согласие на совещание, как решительно соглашался Брусилов вчера на царское отречение. Но ничего подобного, разговор потёк как-то совсем иначе.

Доносил Брусилов, что дальше трудно ничего не объявлять войскам, проникают слухи, и чтоб ускорить появление Манифеста – он послал частную телеграмму Родзянке как своему старому однокашнику по корпусу и по-товарищески просил его воздействия на левые элементы.

Даже не мог Алексеев сразу понять. То есть, так понять: связь между главнокомандующим Юго-Западным фронтом и Родзянкой будет существовать помимо Ставки, без её ведома и разрешения. А что касается сказанных Алексеевым горьких слов разочарования, что Родзянко неоткровенен, неискренен и может быть тянет в сторону левых, – это было обойдено как несказанное – и даже недопустимое по отношению к однокашнику. Намёк, что – со мной и не сговоритесь? Быстрый-то Брусилов быстрый, но даже и чересчур, и не всегда в ту сторону, какая полезна службе. Так – как насчёт совещания главнокомандующих? – не успевал неуклюжий Алексеев вставить, у Брусилова бойко лилось.

Ответа от Родзянки не получено (это между прочим), а ждать сбора главнокомандующих – слишком долго (и это – всё о совещании), – а нельзя испытывать дальше терпение войск. Итак, предлагает Брусилов: объявить, что Государь отрёкся от престола, что в управление страной вступил Временный Комитет Государственной Думы, – а дальше воззвать охранять грудью матушку-Россию, а в политику не вмешиваться.

Вот как: сам он с Родзянкой будет поддерживать тайную переписку, а Алексеев пусть даст согласие сломать родзянковскую просьбу и объявить Манифест.

Вместо желаемого объединения главнокомандующих получалось расплытие во все стороны. Насколько вчера было ясно и дружно – уговаривать Государя отречься, настолько сегодня всё мутней и розно. Сгустились неразрешимые обстоятельства, Алексеев чувствовал себя потерянным, обманутым, поставленным не у места. Он отдувался и пытался объяснить Брусилову.

… Но уже несколько раз он запрашивал Петроград – и Родзянку, и других, и никто не подходит к аппарату, как вымерли. Нет такого лица, некому доложить! – о невозможности играть и дальше в их руку и замалчивать Манифест. А великий князь велит во всех возможных случаях обращаться к нему, – а Манифест для него не существует, пока он не распубликован через Сенат…

Великий князь там у себя на Кавказе никакой опасности не испытывает, никуда не торопится, и готов спокойно ждать. И новые петроградские вожди тоже, как будто, не торопятся. А тут – загорается земля, и что ж Алексееву делать?… Вот тут сразу, над юзом, над лентой, утекающей к Брусилову, он в поту принимал и формулировал решение.

… Сейчас вторично доложу великому князю, что дальнейшее молчание грозит опасными последствиями. И если снова не получу указаний – что ж, возьму на себя общее объяснение дел всем фронтам. Сегодня к вечеру.

Положение – обязывало так поступить. Но обидно было всеобщее непонимание, пренебрежение, своя заброшенность, – и забывая увидеть на подрагивающем готовном лице Брусилова отчуждённую эгоистическую усмешку, Алексеев в простоте ещё пожаловался ему:

– Самое трудное – установить какое-либо согласие с виляющим современным правительством. В составе которого крайние элементы берут верх. И разнузданность приобретает права гражданства.

Уж резче не мог он выразиться по официальному телеграфу!

А Брусилов – не принял откровенности, но тут же, на ребре, извернулся, остановился: слушается, будет ожидать к вечеру приказа, имеет честь кланяться… Да, и ещё докладывает: отдал распоряжение в Киев исполнять распоряжения новых министров – чтобы не возникли плачевные беспорядки, как в Петрограде и Москве.

Так и кончился разговор – и лишь потом Алексеев размыслил, что Брусилов начисто увильнул от вопроса, собираться ли главнокомандующим или нет.

А мысль его, что в крупных городах надо выполнять распоряжения новых министров, – опасная мысль. Алексеев и сам поддался и отдал час назад приказ в Одесский округ: выполнять распоряжения нового правительства, в том числе и освобождение политических осуждённых. Но это – опасный путь. Так – всё развалится ещё быстрей. Мы сами же и отдаём большие города в полное распоряжение новой власти.

А что можно предпринять в этом безмолвии и заброшенности? Только – уступать обстоятельствам?

Как эти все политики искали его в прошлые часы – а теперь все провалились. День утекал – и все молчали! Кого из них искать? Родзянку? – уже душа отворачивалась. Львова? – уже запрашивал его о присяге, и о снятии железнодорожной охраны, – молчит сиятельный невидимка. Гучкова? Наболел в сердце Гучков своими бесцеремонными открытыми письмами, но он хоть человек дела. Хорошо, составить телеграмму одновременно всем троим.

В Минске – на театре военных действий! – получено требование министра юстиции выпустить политических. Комендант Калуги, подчинённой Западному фронту, получил из Москвы сообщение, что едет новый комендант с особыми полномочиями. Все эти распоряжения нами выполнены, но такая двойственность власти ведёт к беспорядкам во фронтовом управлении. Для незыблемого сохранения основ военной службы прошу: все распоряжения правительства и отдельных министров сперва направлять главнокомандующим фронтами и мне.

Всё это Алексеев написал, отдал отправлять, – а сам испытал безнадёжность. В том, как он это написал, – была неуверенность, а как текли навстречу разрушительные струи – уверенность и натиск. И всё это перекосилось менее чем за сутки: ещё вчера в это время дня он твёрдо держал бразды, уж на театре военных действий всё везде ему подчинялось, кроме Полоцка, и для всеобщего окончательного успокоения не хватало только отречения Государя.

А вот и добились отречения – и куда-то всё хуже ползло.

Если бы на русскую армию наступали немцы, не могло быть и лёгкого сомнения и минутной задержки: надо ли отвечать оружием? Но оттого что нападение шло сзади, в виде каких-то анархических банд, но поощряемых кем-то из Петрограда, если не самим правительством, то неясно становилось: да можно ли действовать оружием? не будут ли этим испорчены отношения с правительством? не возникнет ли междуусобица, пуще всего избегаемая?

Однако же и чего стоит та армия, тыл которой можно разорять? И велел разослать на остальные фронты без Кавказского свою телеграмму Эверту о революционных шайках.

Но что же с совещанием главнокомандующих? Вот пришёл и ожидаемый ответ от Рузского. Однако по форме и тону – как методическая нотация, как будто Рузский был старше должностью. Да, объявить Манифест необходимо. А главнокомандующие на местах – это единственно авторитетная власть, и сбор их не может состояться во всяком случае до вступления великого князя.

То есть заявлял, что под Алексеевым собираться не даст. Ну, на такие золкости Алексеев никогда не обижался.

А Николай Николаевич – молчал, ни слова не ронил о совещании.

А Брусилов вдруг прислал ещё отдельный отказ от совещания – и совершенно словами Рузского (снеслись ли они?): надо быть на местах, на постах.

Да и правда надо. Но не давали слить главнокомандующих в единую силу.

А худшее, мол, решение – это бездействие с объявлением Манифеста войскам. И тоже правда.

А тут ещё донесли телеграфы копию непенинской телеграммы Родзянке, ещё 2 часа тому назад, – и, действительно, ждать оказывалось невозможно: в Ревеле, где утром объявили отречение, не успели порадоваться, что положение успокоилось, как войска вышли из повиновения, не слушали уже и приехавших членов Думы; и едва были прекращены беспорядки в Гельсингфорсе.

И решил Алексеев, это было уже около 6 часов вечера, в который раз обратиться в Петроград. Вызвать Родзянку, конечно, не удалось и в этот раз. Львова – и не пытался, не видя смысла. Зато Гучков оказался в довмине и подошёл к аппарату.

Всё ещё понимая Родзянку как самого там главного, Алексеев собственно не к Гучкову обращался, и не к совету министров, но – передать Родзянке. Что скрывать, как просил Родзянко, такой великой важности Манифест немыслимо, слух уже просочился в войсковую среду, могут быть грозные последствия. Манифест должен быть безотлагательно обнародован в установленном порядке.

Кажется, это так было ясно! – почему это нужно было петроградским доказывать? Как же можно устраивать игру из такого величайшего документа? И главное – по каким причинам? Всё равно не скажут, Алексеев уж и не добивался, однако предположил:

– Выход должен быть найден путём соглашения с лицом, долженствующим вступить на престол.

Сам ли Михаил не хочет почему-то объявлять? Или снова заколебались – вернуть престол Алексею? Или даже вернуть Николаю?

… Пусть детали государственного устройства будут выработаны потом, после успокоения страны. Или даже после окончания войны. Но сейчас – опубликовать Манифест! Скрывая от Действующей армии намерения правительства, мы расшатываем её и готовим себе печальную участь. Пять миллионов вооружённых ждут объяснения совершившегося!

Завладев, наконец, линией, дорвавшись до слушающего петроградского уха, Алексеев теперь уже и не давал ответить, он спешил выговорить, пока слушают.

Второе. Желательно, чтобы новое правительство обратилось к Действующей армии с горячим воззванием выполнять свой святой долг. И с таким же воззванием к народу, чтоб он напрягал силы к той же общей великой цели. И в-третьих, настоятельно прошу, чтобы все сношения правительства с армиями велись только через вверенный мне штаб, а по второстепенным вопросам – через главнокомандующих. Только так мы сохраним устои вооружённой силы.

Когда же наконец Алексеев всё наболевшее высказал и дал отвечать Гучкову, то в первых же фразах ответа и услышал непостижимое: Михаил Александрович тоже решил отказаться от престола! Оба Манифеста и будут обнародованы в предстоящую ночь.

Алексеев был – сотрясён. Он – не мог этого охватить! Зачем же тогда всё делалось? В чём же был смысл вчерашнего отречения? И – кто же останется?… Кто же?…

У власти остаётся Временное правительство во главе с князем Львовым. До Учредительного Собрания, которое и решит государственное устройство. Срок его не определён.

То есть на троне – никого?

Косой хваткой защемило Алексеева, до задыха, обидное унизительное сознание – обмана! Его обманули – как дурака, провели за нос!

А между тем лента бодро подавала ответы на другие важные вопросы. Воззвание к армии? Безотлагательно будет. Сношения с армией? – да, через Ставку и главнокомандующих. Не имеет ли генерал Алексеев ещё что-нибудь сказать?

О, ещё бы! О да! Несчастная слабая голова раскалывалась, так много сразу нужно было сказать. Ничто ни с чем не вязалось, всё куда-то летело, крушилось, вообще не оставалось ничего твёрдого! Вместо небольшой перестановки на престоле – падал сам престол?

Но нашёлся Алексеев только жалко пожаловаться:

– … Неужели нельзя было убедить великого князя принять власть хоть до Собрания?… А как теперь этот новый Манифест примет армия? А не признает она его вынужденным со стороны ?… Теперешнюю армию надо беречь и беречь от всяких страстей в вопросах внутренних. Надо же сохранить её от теперешнего петроградского гарнизона, разложившегося нравственно!… Да хоть бы на короткое время вступил великий князь! Это вызвало бы уважение к воле бывшего Государя. И произвело бы бодрящее впечатление на армию… Слишком тяжёлая задача лежит на армии и надо облегчать её, а не…

Но – зачем это всё он печатал? И – кому были теперь эти опоздавшие доводы? В нужный момент с ним не посоветовались, ему только затыкали рот: не объявлять!…

А Гучков – и соглашался, оказывается: он-то сам и с ним Милюков так и считали, что престол непременно должен быть кем-то замещён. Но эти доводы никого не убедили. А решение великого князя было свободно и бесповоротно. Приходится подчиниться и попытаться добросовестно упрочить новый строй – и не допустить ущерба для армии. С этим намерением Гучков и принял пост военного министра.

Алексеев шёл от аппарата к себе в кабинет как ослепши, неуверенно ногами.

Лукомский встревожился, приблизился:

– Что с вами, Михал Васильич, опять плохо?

Алексеев и рад; был остановиться. Смотрел на Лукомского, больше обычного сощуренный, нахмуренный. И всегда как будто недовольно-недоверчивое, его дремучее унтерское лицо ещё урезчилось. Он и сам как будто искал, что с ним?

– Никогда не прощу себе, – ответил медленно, глухо-скрипуче, – что поверил в искренность некоторых людей. Что вчера послал этот несчастный запрос главнокомандующим.