Ваня Редченков был нраву совсем тихого, а росту дюже удалого: три аршина без вершка. И когда в феврале стали их, 98-го года рождения, брать в армию, то у спас-клепиковского воинского начальника зачислили Ваню в гвардию, и не отправили сразу, как армейских, а отпустили побыть ещё дома две недели.
Иван обрадовался отсрочке – две недели меж родных стен никак не лишние, ещё и на девичьи посиделки два раза сбродить. Но отец Ивана, бывший взводный унтер гвардии Конного полка, осадил: «Ох, сынок, не радуйся, эти две недели ещё из тебя вымотают. В гвардии дисциплина железная, ещё не раз ты по уху получишь от унтера».
В Рязань привезли их, отобранных, в собор, и принимали они присягу. Иван со своего ростища да ещё всю руку поднял и два пальца из неё выставил, всей душой обещая и клянясь, а Митька Пятилазов из их же волости возьми и подруби Ивану руку ребром ладони: – «Ты чаво?» – «Ничаво. Не слишком вылянывайся. Половину – себе побереги, на всяк случай».
Везли их через Москву, стоял их эшелон в Замоскворечьи на запасном пути, и оттуда они видели Кремль. А за Тверью опять стояли – и минули их два быстрых одинаких поезда с красивыми синими вагонами. И смикитили все до последней тетери: «Царь поехал! Войска водить!»
И тут же вскоре привезли их в самый Петроград. И от вокзала повели их, полторы тысячи молодцов-богатырей, по главной людной улице. Они пораззявили рты на такое чудное построище, а люди с боков – на них, и не мене дивились: «Боже, да где ж такие росли? Да сколько ж у нас ещё народу!»
И сразу повели их в огромадный каменный сарай – «манеж», где манежат. И стали по полкам разбивать – какой-то чин сиятельный, мало что генерал, говорили: великий князь. Построили их вразрядку, а он ходил вдоль, и по каждого лицу определял полк. Да быстро намётанный, только глянет – и уже на груди мелом пишет номер. А позади генерала-князя идёт ещё офицер, из гвардейцев гвардеец, долже трёх аршин гораздо, через генералово плечико номер видит и сразу орёт: «Семёновский!» Иль: «Волынский!»
Потом растолковали Ивану, тут свой разбор, в одном полку все должны быть обликом схожи: в егеря идут – чёрные, в Петербургский полк – рыжие, в Павловский полк берут курносых, а в Преображенский – прямоносых. Так и Иван Редченков попал в Преображенский.
На второй день их повели в баню и обмундировали. После домашней тёплой шапки и тёплой шубёнки было несносно на морозном ветерку плаца в шинелишке и фуражке. Потёр в строю коченеющее ухо – унтер смазал по уху, и вспомнил Ваня отца насчёт железной гвардейской дисциплины. А ещё замешкивался он на команды или в строю по четыре попадал пятым.
Однако уже на третий день – железной дисциплины вдруг как не стало. Сидели на словесном занятии, а взводные и отделённые были угрюмы и всё перешёптывались. И донеслось до новобранцев, что на Невском – кровь.
Потом ночью всех унтеров вызывали куда-то.
А в понедельник утром только стали на занятия во двор выгонять – раздались близкие выстрелы. И стали – назад, в казармы загонять. И – все двери запирать. Шинели снять, разуться, сидеть на нарах, к окнам не подходить, а у окон – дежурные офицеры и старшие унтеры.
И такая молва: «уже у нас во дворе!» .
Батюшки, да мысленное ли дело? – немцы в Сам-Петербург прорвались?? Да что ж мы без дела сидим?
А во дворе – крики, вроде по-русски.
И рожок по-русски заиграл.
И тут налетел фельдфебель и заорал зычно, да как на виноватых, будто сами они придумали тут сидеть:
– Одевайсь! Выходи! В казарме никто не оставайсь! Быстро!
Но не успели они обуться-одеться – вбежали в казарму несколько чужих солдат в бескозырках, волынцы значит, – и из винтовок стали грохать тут же в потолок, оглушили до дурной головы:
– Выходи все! Выходи – все дочиста! В казарме чтоб ни один не остался!
И гнали, кто попадался. Даже и по спине прикладом.
Нечего делать, сгулчили сапогами по лестницам.
А во дворе солдат – толпища! Наших и не наших.
И стреляют в воздух.
И кто вздрючен до тряски. А больше – стоят, головы опустив: ой, беда неминучая.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления