Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
2 - 100 337

Государь отдал своё отречение в чужие руки. Им первым, трём случайным генералам, он открыл и отдал своё намерение, не посоветовавшись ни с единой живой душой.

А душа требовала – поговорить с кем-то же своим. Подкрепиться.

А своего – никого, никого не было вокруг.

Да истинно-то своих у него было два-три человека, семья. Но он был от них отрезан.

Нет, тёплый и преданный был один человек – Фредерикс, о котором Аликс уже не один год сердилась, что он выжил из ума и опасно не соответствует своему месту. Но Николай не любил увольнять старых верных слуг и чувствовал к Фредериксу нежность.

Теперь он его позвал. Согбенный древний старик со слезящимся взглядом пришёл тотчас. Да ведь у Фредерикса было своё горе: пришло известие из Петрограда, что дом его сожжён, а о семье ничего не известно.

И первое, что Государь спросил: ничего ли нового о семье?

Фредерикс печально покачал преклонной головой.

Ему было разрешено в присутствии Государя сразу садиться – и он сел.

И Государь медленными фразами, с перерывами, ещё сам как о новом и может быть даже не свершившемся? – стал ему объяснять.

Что – вот так… Что – если армия тоже за это… Все – отступились. Другого выхода не было.

Жёлто-седой старик с усами, всё ещё расторченными, следил потухшим взглядом – и вдруг глаза присветились, голова затряслась сильней, губы зашевелились, и вышел хрип:

– Я не верю, Ваше Величество. Николай растерялся:

– Но это так, граф, увы.

Голова Фредерикса тряслась в виде отказа, как бы он отрицал:

– Нет. Не ожидал. Что доживу до такого ужасного конца…

Николай почувствовал как обвал в груди: что он, правда, наделал?!

А голова Фредерикса тряслась теперь утвердительно:

– Зачем я ещё жив? Вот что значит пережить самого себя.

А ещё же теперь судьба наследника, совсем уже непонятная. Николай почувствовал слезы в глазах и не мог говорить.

Неужели Господь покинул…? Тогда нечего и сопротивляться. А отдаться воле Божьей.

Но тут доложили, что генерал Рузский снова просит его принять. И Государь привёл глаза в порядок.

Что такое?

Тот же нервно-механический генерал вошёл, со своим ровным четырёхугольным бобриком седо-белых волос и проволочными очками.

Вот какая новость: пришла телеграмма из Петрограда, что во Псков к Его Величеству выезжают делегатами члены Государственной Думы Гучков и Шульгин. (Гучков – не член был Думы, но сейчас никто не заметил этой разницы, естественно он был из той компании).

Так вот Рузский вернулся из своего вагона. Он ещё не успел отправить царские телеграммы – и отправлять ли теперь в Петроград, если оттуда едут?

Сердце Государя крупно забилось радостью. Он снова поднимался из колодца: лишь сейчас почувствовал, сколько он уже успел отдать! Едут? Ехать могут – только на переговоры. Значит, какие-то изменения в Петрограде к лучшему. Ещё может быть и не придётся столько уступать!

(И даже то, что едет именно Гучков, не легло в эту минуту камнем. Гучков, разгласивший в газету интимные высказывания Государя, Гучков, которому Государь через Поливанова передавал, что он – подлец, которого не узнал на прощальном приёме 3-й Думы, – сейчас, едущий с доброй вестью, как-то смягчался и отчасти прощался).

– Совершенно верно рассудили, Николай Владимирович, – обрадовано отвечал Государь. – Теперь зачем же посылать? Подождём. – И, хотя это было вполне естественно и законное право его, а сказал со стеснительностью: – Тогда пожалуйста… телеграммы мои верните…

Рузский полез в тот же боковой карман кителя, куда он положил телеграммы, вынул – и вернул.

Но! – это была одна только телеграмма. Государь развернул: в Ставку. А второй, к Родзянке, не было.

Но они же были вместе у него в одном кармане, и даже кажется, в одном сгибе, – а теперь второй не было?

– Вы… ошиблись, Николай Владимирович. Мне нужно и вторую, пожалуйста… – Но тут подумал, что это могло быть не случайностью, и голос его опал в застенчивость. Государь всегда терзался, когда бывало похоже, что собеседник может совершить бестактность. Неужели Рузский нарочно разложил по двум карманам, чтобы не ошибиться, вытягивая?

Но чтобы разговаривать с думцами, Государю нужно было именно родзянковскую назад.

Рузский вскинулся твердовато, выставил кругляшки очков:

– Ваше Величество, я чувствую – вы мне не доверяете!

Государь пришёл в ещё большее смущение.

Да главным образом – за Рузского:

– Нет, почему же… Что вы… Вполне доверяю… Но просто…

Начать перекоряться со своим генералом – была бы потеря достоинства.

– Вы можете быть спокойны, – твёрдо чеканил Рузский. – Я не отошлю её до приезда депутатов.

И – не шевелился. Не отдавал второй.

Они оба стояли, а беззвучный и быть может ничего не понимающий Фредерикс сидел на стуле.

Из-за страшной неловкости, которая создалась, настаивать было неудобно.

И даже когда Рузский сказал с монотонной несомненностью:

– Если вы разрешите, Ваше Величество, я приму депутатов первый и подготовлю их к беседе? – Государь тоже не сообразил, не возразил.

Рузский откозырял и ушёл в свой вагон.

И уже в спину ему Государь думал: а зачем же ему принимать депутатов первому?

Царапало, что вторая телеграмма так и осталась у Рузского. Залогом.

Ну, впрочем: какая разница, у кого осталась. Важно, что не отправлена.

Назначили Гучкова нарочно? – чтоб оскорбить, напомнить?

А с другой стороны – с ним Шульгин, давний и лояльный монархист. Это хороший знак.

Значит, ждать.

Отпустил Фредерикса.

Потекло время.

Решиться на сдачу – принесло большое облегчение в тот первый момент.

Но теперь жить с этой сдачей – была тяжесть.

Впрочем, может быть, и не придётся отрекаться.

Тем временем от Фредерикса вся свита уже узнала – и пришёл, с белоснежными флигель-адъютантскими аксельбантами, очень взволнованный Воейков, выкатив глаза:

– Ваше Величество! Неужели верно то, что говорит граф??

И напористо, по-военному, стал доказывать – от своего имени и, как сказал, ото всей встревоженной свиты: что Государь не имеет права отказываться от престола только по желанию думского комитета да главнокомандующих фронтами. Просто вот так – в вагоне, на случайной станции, отречься – перед кем? почему?!

– Но что же мне оставалось делать? – упавшим, ослабленным голосом ответил Государь, всё более подозревая у себя тяжкий промах. – Когда все оказались заодно? Если так хотят все главнокомандующие – значит, армия… А иначе будет междуусобица.

С обычным жарким напором и сильным голосом Воейков доказывал, что как раз наоборот: именно отречение и вызовет междуусобицу, может погубить войну и Россию. Форма правления страны может меняться при законном всеобщем обсуждении, а не так!

Зацарапало сердце всё сильней: ах, он прав! Упустил? Ошибся? Сделал не то?… Ай-ай-ай… Но во всяком случае:

– Вот, приедут представители Думы и обсудим…

– Но вы у него оставили какую-то телеграмму? документ? Как это можно?! – сердился Воейков, белки его глаз сверкали.

– Ну что ж такого, – слабо возражал Государь. – Ведь он не отправит.

Тёмный, гневный, едва не взрываясь, Воейков ушёл.

Очень тягостно было одиночество в вагоне, и решительно ничем не заняться. Уж скорей бы приезжали депутаты, что ж не едут?

Тут притащился Фредерикс и слабым больным голосом передал ото всей свиты, что все волнуются и просят Государя отобрать у Рузского телеграмму: это какая-то интрига, он её пошлёт и совершит отречение обманом.

Да нет, теперь неудобно просить. Да нет, не пошлёт. Да вот – и представители скоро приедут.

Но когда вышел Государь в столовую к пятичасовому чаю – и присутствовала вся свита сразу, и только она, никого чужого, и Государь ловил небывало тревожные взгляды, – никто из них не смел, однако, вслух задать вопрос или посоветовать. Прорвать традиционное молчание мог только Государь – и все сердца ждали этого. Но – так это было необычно, неприлично, – да и что они могли бы посоветовать? что они знали больше Государя?

Да ведь и лакеи ходили кругом, нося от буфетной чай.

И стараясь держаться как можно обычнее, Государь произносил всякие пустяки. И ему отвечали тем же. И потом тянулись долгие беспридумные паузы.

И чай кончился – а депутаты всё не ехали. Сообщилось, что они опаздывают.

Уже близко было к сумеркам – Государь решил ещё погулять по платформе. И позвал с собою врача, профессора Фёдорова.

Расхаживал Государь мерно, сдержанно, как если бы ничто не изменилось, иногда улыбался или кивал, кого ещё не видел сегодня.

Была оттепель, и с крыш станционных построек капало.

Так как теперь всё ложилось на плечи Алексея, то росла забота Государя: как же мальчик справится с этим? И он позвал профессора Фёдорова на беседу – как ни странно, первую откровенную между ними. Всегда почему-то не называлась полностью вся опасность и не задавался вопрос до конца: и – страшно узнать, и – зачем узнавать, когда было предсказание Григория, что в 14 лет мальчик перестанет страдать, а 14 лет исполнялось летом 1918, уже близко.

– В другое время, доктор, я не задал бы вам подобного вопроса, но наступил очень серьёзный момент, и я прошу вас ответить с полной откровенностью. Будет ли мой сын жить, как все живут? И сможет ли он царствовать?

И Фёдоров ответил напрямоту:

– Ваше Императорское Величество! Я должен вам признаться: по науке, Его Императорское Высочество не должен дожить и до 16 лет.

Холодными клещами схватило государево сердце. Приговор был – без уклона и без пощады.

Как? Значит все эти долгие бережения, надежды, 13 лет вытягивания наследника к престолу, – и всё было в пустоту?

– Но медицина может ошибаться!

– Конечно может, Ваше Величество. И пошли Бог. Доживают и до более высокого возраста, но предостерегаясь от самых незначительных случайностей. Однако: излечение наследника было бы чудом. Продлить его жизнь можно только крайней предосторожностью.

Но если несчастному мальчику осталось жить так мало – то: зачем переносить ему эту горечь короны? И чтобы вот так же от него потом отступились?…

Слова Фёдорова во всяком случае подтверждали государево решение: хотя и наследуя корону, мальчик должен остаться при родителях. Тем более что их замысел может как раз и состоять в том, чтобы оторвать Алексея от матери. Но на это не согласятся ни мать, ни отец! И диагноз Фёдорова как раз и давал право не отпускать мальчика от себя.

Но когда он высказал Фёдорову это решение – тот изумился:

– Неужели, Ваше Величество, вы полагаете, что Алексея Николаевича оставят подле вас и после отречения?

– А отчего же нет? Он – ребёнок, и пока не станет взрослым… Пока регентом будет Михаил Александрович…

– Нет, Ваше Величество. Это никогда не будет возможно. И надеяться вам на это совершенно нельзя.

– Но именно при таком состоянии здоровья – как же я могу его отпустить? Раз так – вот я и буду иметь право оставить его при себе!

И врач должен был объяснять монарху!

– Монархические соображения как раз и не допустят этого. Чтобы на волю наследника не было влияний… Скорей согласятся поместить его в семье регента…

В незаконной семье? У авантюристки Брасовой? Аликс никогда этого не допустит!

– Но родителям нигде не воспрещают заботиться о детях!

– А как вы предполагаете, Ваше Величество, где вы сами будете жить?

– Ну, например в Крыму.

– Я – не уверен, что вам разрешат остаться жить в России.

– Как? Даже в качестве простого обывателя? Неужели я буду интриговать? Буду жить около Алексея – и его воспитывать!

Совсем удивительно! В этом-то Государь никак не сомневался!

– А если и в России не разрешат – то тем более, как же можно расстаться с сыном? Тем более: если он не может быть полезен для отечества – мы имеем право оставить его у себя! Расстаться с сыном – было ещё куда тяжелей, чем отказаться от власти. Расстаться с Алексеем – это свыше сил! Этого – никто не может требовать от отца! И как же можно отдать его игрушкой в руки этих безнравственных политиков? Какими извращёнными понятиями они будут его напитывать! Как можно отдать не только его, но его душу!

Да ведь и в телеграмме как написано: с тем, чтобы остался при нас до совершеннолетия. А иначе – и не действительно!

Государь вернулся с прогулки обескураженный. Он никак не предвидел такого оборота. Он совсем теперь не понимал, что делать.

Ещё и так подумать: заберут Алексея – и его именем будут проводить свою гнусную всю политику?

Противно.

Совсем не отдавать им трона?

Тогда уж лучше не отдавать!

Снова пришёл Воейков от свиты, очень твёрд: все настаивают – забрать у Рузского телеграмму!

А что, и правда, она теперь потеряла смысл. Её нельзя осуществлять. Её надо забрать.

Согласился Государь: пойдите и заберите.

Но Воейкову – нельзя, уже ругались с Рузским и ещё поругаются.

Тогда пойдёт граф Нарышкин.

И что же теперь оставалось делать с троном?

Если не Алексею – тогда брату Михаилу?…

Конечно, Миша к нему совсем не готов. Но ведь если регентом – не то ли самое?

Да три дня назад по телеграфу брался же он давать государственные советы.

Нарышкин сходил – и вернулся ни с чем: Рузский – не отдал и свитскому генералу! Ответил, что даст личные объяснения Государю.

Но вот – не шёл никак объяснять.

И вся власть Государя вдруг оказалась пресеченной: он и не мог заставить!

Ну, да всё равно, та телеграмма уже теперь не имела значения. При депутатах можно будет изменить.

А они всё не ехали.

Пришёл из Петрограда пассажирский поезд, но не их. Свитские говорили: ужасный вид. На шинелях даже офицеров и юнкеров нацеплены красные банты. И все без оружия. В Петрограде – офицеров избивают, оружие отнимают.