Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
3 - 144 604

От того вечера 6-го марта, как налетела на Цюрих буря и всю ночь толкалась на старый город, а на рассвете повалила густым снегом, и вскоре дождём, а днём крупой, и снова снегом, и опять дождём, а к вечеру снегом, и только за следующую ночь весь город убелив, успокоилась, – от той бурной ночи и того дня, исшагивая и избегивая скудное камерное пространство своей комнатёнки от обеденного стола до полутёмного окна, не выпускаемый из клетки Швейцарии, непогодой запертый в комнате и не удерживая клеткой грудной, как выпрыгивала страсть вмешаться в действие, – Ленин не сам решил, но за него решилось: раз он задерживается, то отсюда, не мешкая, писать и посылать питерским большевикам программу действий, писать и посылать, и посылать, не окончивши писать, а значит как бы вроде писем, и едва кончивши, сколько есть за сутки, скорей нести кому-нибудь на почту, а самому бросаться в газеты (теперь уже их покупая все подряд, вся комната завалена) и выискивать, выискивать по кусочкам из того, что схватили и разглядели близорукие западные корреспонденты и отобрали как достойное для своей газеты убогие буржуазные умишки, – выискивать и выхватывать, и понимать в разящем свете партийного проникновения – и разворачивать, разъяснять перед непонимающими, растерянными или глупенькими. «Защита новой русской республики»? – обман и надувательство рабочих! Лозунг «а теперь вы свергайте своего Вильгельма!» – ложный, все силы на свержение буржуазного правительства в России! Временное правительство – правительство реставрации монархии, агент английского капитала! И – лучше раскол с кем угодно из нашей партии, чем сотрудничество с Керенским или Чхеидзе, чем доля уступки им!

А в этом разворачивании и разъяснении сам для себя находя, тут же и для партии встраивал недостающие звенья и планы организации: в ответ на великолепный манифест большевицкого ЦК (и чья это голова там вытянула?), объявленный в Питере ещё 28 февраля, а сюда дошедший через 10 дней отрывком в случайной газете, – предложить им и объяснить, как же организоваться (не так, как он советовал в 905-м, а теперь): вооружение народных масс целиком! народная милиция изо всего поголовно населения от 65 до 15 лет (втягивать подростков в политическую жизнь!) и обоего пола (вырвать женщин из одуряющей кухонной обстановки!), – и чтоб эта милиция стала основным органом государственного управления ! Только так: оружием в руках у каждого будет обеспечен абсолютный порядок , быстрая развёрстка хлеба, а затем вскоре – мир и социализм!

И от вторника 7-го до воскресенья 12-го вырвались четыре таких «письма из далека» и тут же сдавались на почту экспрессами (когда уже написано – тем более жжет, нельзя задержать, нельзя удержать) – кому же? – Ганецкому, умному, славному расторопному Кубе, а он будет отправлять, налаживать туда дальше, в Петербург! (А копии – сразу Инессе, а та – Усиевичу, а тот – Карпинским, а те – назад, и всё экспрессами, это всё крайне важно для спевки о тактике.) Почти всё время кто-нибудь спотыкается – на почту, а ещё же искать по киоскам и читальням непрочтённые газеты и снова анализировать, угадывать – и светом луча выбрасывать вперёд новые пункты программы! А тут Луначарский увиливает выступить против Чхеидзе, – предупредительную холодность ему. Там Горький, недоумок, суётся в политику: приветствие Временному правительству да басенки «почётного мира», архивредное выступление, придётся ударить по рукам! (Не можешь выдержать партийной линии, так и не суйся, пиши свои картинки.) А там неприятности с Черномазовым в Питере, мало им Малиновского, хотят и вовсе залить нашу партию помоями. (Но Черномазов интриговал против сестры Ани, его безусловно убрать и забыть.) А там Коллонтай уезжает в Россию, счастливая! А тут, пока застряли, успеть бы на машинке перепечатать 500 страниц «Аграрной программы», кто бы взялся? А ещё: как не написать листовки к русским военнопленным, их 2 миллиона: заявите громко, что вы вернётесь в Россию как армия революции, а не армия царя (вполне бы их могли использовать и против); а мы, социал-демократы, поспешим уехать и будем посылать вам из России деньги и хлеб… А ещё: как же при отъезде не написать прощального письма к швейцарскому пролетариату, ещё раз заклеймить шовинистов, ещё раз указать им путь (только это опасно, может помешать отъезду. А вот как: написать, оставить здесь, а уже из России телеграммой взорвать, пусть печатают). А тем временем…

… а тем временем совсем плохо с Инессой. Обижена. Сердится. Сидит в Кларане (а может уже и не в Кларане? вот письма прервались, может уже и не там). Сердится, но, как всегда у женщин, это выворачивается во что-то другое, стороннее: будто бы «теоретические разногласия», возражает и капризничает, где ребёнку ясно. Как бы нужна была тут, рядом! Какое время! – неужели время для женских обид? Некому собрать, систематизировать все телеграммы из России, ведь что-нибудь пропустишь наиважное! Но не только не захотела испытать английский путь возврата, а даже в Цюрих не хочет приехать на денёк! В Четырнадцатом году ехала для него с Адриатики в Брюссель, бросив детей, а сейчас без детей и из Кларана – ни разу не приехала на денёк.

И нельзя понять: вообще ли поедет с нами?…

Но всё это, всё это кружилось как внешние воронки на воде, даже с Инессой, – а главные события большими толстыми тёмными рыбами беззвучно проходили близ дна.

Ганецкий коротко отозвался: будет ! Но пытка была – дождаться. По расчёту дней уже мог быть приготовлен в Берлине паспорт и прислан сюда – а не было.

И молчал всесильный Парвус.

Да он справедливо мог быть и в обиде. А не исключено: испытывал Ленина нервы, усилял свою позицию выжиданием.

Но некуда было деться им друг от друга: события соединяли их.

Если платили ему миллионы ради призрака, – то сейчас-то есть для чего платить.

И – будет, куда принимать. И теперь-то и нужно, не как тогда.

А тем временем в шумных «комитетах возвращения», хотя и с перевесом циммервальдистов, льнули все к законности , ждали разрешения от продажного гучковского правительства, а оно уже слало 180 тысяч франков от частных сборов – на возврат дорогим соотечественникам, только конечно через союзников (где и германские подводные лодки топят транспорты дураков), – и уже вокруг этих денег начинались интриги, могли обделить большевиков, собрания шли чуть не до драки.

Ильич на те заседания конечно не ходил, но ему подробно рассказывали. И чем больше все эти споры накалялись – а швейцарско-эмигрантское настроение было только отблеск того, что в России подымается, – понял Ленин, что он поспешил, сорвался: никакого отдельного паспорта получать нельзя, ехать одному невозможно.

И 10-го, ровно через неделю после фотографии, послал Ганецкому отменную телеграмму: «Официальный путь для отдельных лиц неприемлем.»

Всё, отказались.

Зато Цивин ходил и ходил к послу Ромбергу. Тот уверял, что идёт усиленная переписка с Берлином, даже курьерами. И постепенно – из темноты, из будущего, из никогда не бывалого, проступали контуры крупного замысла – как большой паровоз из тумана – да только медленно-медленно проворачивал он свои красные колёса или всё ещё стоял.

А за ним – вагон.

Проступал из тьмы – вагон.

Неплохо. Приемлемо.

Но там пока для этих болтунов, для комитета по возвращению, надеюсь…? эти условия не открыты?…

Нет, нет. Нет-нет. То – официально, здесь – конфиденциально.

Хорошо, хорошо. Так постепенно, несколькими головами, общими усилиями – что-то выявляем, выявляем, находим. Стало потвёрже. (Но – как тянулось! Но – непохоже на немцев как! Да ведь их ещё больше должно припекать, когда объявило Временное, что продолжает войну.)

Стали готовить список, кто поедет. Запрашивали своих по всей Швейцарии, но – тайно, это важно, никого чужих не примешивать. Одновременно (тоже важно!) вслух говорили всем обратное: и Англия нас не пустит, и через Германию ничего не выйдет. И шумно обсуждали анекдотические попытки: Сафарова просилась в английском консульстве, кто-то слал телеграфный протест Милюкову, а Равич придумала фиктивно выйти замуж за швейцарского гражданина – и так получить право прямого проезда. Смеялся Ленин и советовал ей «подходящего старичка» – старого Аксельрода, ничем другим уже не годного революции.

У немцев с одной стороны тянулось, с другой – крутилось и чересчур проворно, верней – одна машина крутила независимо от другой. Сегодня вечером, воротясь из Народного дома, где два с половиной часа делал швейцарцам доклад о ходе русской революции – что истинная, вторая, революция ещё впереди, и есть для неё хорошая форма – Советов депутатов, и уже сегодня надо готовить против буржуазии восстание, – хорошо отвлёкся докладом, освежился от этих изжигающих безвыходных планов отъезда, охотно возвращался пешком по приятному вечеру, поднялся к себе – и ахнул: маленький, сухой, седовьющийся, с уголком платочка из кармана, сидел и улыбался, как ожидая радостной встречи, и от своей важности не торопясь подняться для рукопожатия, -

Скларц!!!

Не укорив, но и не похвалив, не сказав ни «плохо» ни «хорошо», – Ленин пошёл на Скларца с пронизывающим косым взглядом (такой взгляд всегда пугал), – тот поднялся, теряя уверенность, и Ленин пожал ему руку, как хотел оторвать:

– Да? Что привезли?

Без путевых впечатлений, без вводных, без сентиментальностей: что привезли?

Коммерсант, всё более входящий в большую политику большой Германии, почтенно принимаемый заметными генералами и в министерствах, и при щедрости своей сегодняшней миссии, – опешил перед этим режущим взглядом щёлок глаз и недобрым изгибом бровей, усов, а всё остальное – как мяч футбольный, накативший ему в самое лицо, – опешил, потерял улыбку и то приятное многословие с предисловием, которыми думал развлечь, и даже приготовленные шуточки, – а сразу высказал главное и выложил на стол.

И не садился.

И Ленин не садился.

А Зиновьев сидел и сопел.

Вот что было. Скларц приехал уже не только от Парвуса, хотя Бегемотская голова всё и начал (начал сам, ещё до ленинской просьбы, она пришла потом, начал по первым известиям о петербургской революции, рассудив, что не хуже Ленина знает, что нужно), Скларц приехал со всеми полномочиями от Генерального штаба на проезд через Германию и с обеспеченным выездным содействием здесь германского консула в Цюрихе, а если нужно, то и посла в Берне, – Скларц привёз готовые документы, – и вот они лежали, чудо, хотя чудес не бывает, – лежали на блеклой клеёнке в жёлтом круге керосинового света.

Вот. Господин Ульянов. Госпожа Ульянова. Всё в порядке.

А – Зиновьев?…

Пожалуйста. И госпожа Лилина. Всё в порядке.

Да, но… А…?

И ещё один, пятый, да, вот: госпожа Арманд.

Всё знал, всё сам предусмотрел гениальный Парвус!

И – Инесса…

И всё! И все проблемы решены! И ни часа больше не ждать, не маневрировать, не дипломатничать, не раздражаться, не посылать посыльных, не ждать известий, ни от кого не зависеть – собрать вещи – а их нет у революционера! – и ехать хоть завтра утром! Двенадцать дней назад отрёкся царь – а мы через три дня будем в Питере – повернём всю российскую революцию, куда надо! Может ли быть быстрей во время мировой войны? Ещё никто ничего не успеет испортить – а уже вырваться первым на петербургскую трибуну, опережая даже сибирских ссыльных, – и отворачивать Совет депутатов от гучковского подлого правительства, и создавать всенародную милицию от 15 до 65 лет обоего пола, да что угодно!

Документы – лежали. С немецкими готическими вывертами, немецкими орластыми печатями и с пригодившейся, уже приклеенной, вот вернувшейся ленинской фотографией, – в керосиновом свете, драгоценные документы на дешёвой клеёнке, местами протёртой до переплёта нитей.

Таким документам сам канцлер должен был сказать: «да», чтоб их изготовили.

Парвус отплачивал долг, что перескакал когда-то.

И мешок Зиновьев – расплылся, руки протянул к бумагам.

Ленин вскинулся как на врага – тот замер.

Увы, уже понятно было: так просто сунуть руку в пламя революции – обжигалось.

И потерев, и нервно потерев над документами уже чуть обожжённые ладони, Ленин резко взял их назад, сведя за спиною вместе.

Такая сделка не могла бы потом укрыться. Невозможно будет прилично объяснить. И размотается, и размотается до самого Парвуса – и не прикроешься славным революционным прошлым, – а влепят тебя в ту же мразь, и руль революции вырвут из рук.

Да вот что: не потому ли Парвус так и старается, чтоб именно – Ленина замарать с собою вместе? Вот такой индивидуально-семейной поездкой накинуть петлю – а потом и в руки взять? а потом и условия диктовать – как революцию вести?

Но – вовремя разгадал Ленин ловушку!

– Так вы же сами заказывали, господин Ульянов! – Нет коммерсанту оскорбления хуже, чем когда на хороший товар говорят: плохой.

– Заказывал. Но это была ошибка. Обстановка исправляет, – мрачно говорил Ленин, всё так же не садясь, всем напряжением не в речи, а там, внутри, в мысли, и оттуда чревовещательно диктуя: – Надо – большую группу. Человек сорок. Вагон. Изолированный, экстерриториальный вагон.

Поднял глаза, посмотрел на Скларца внимательней, внимательней – и уже сочувственней, и даже веселей. (Сообразил: да этот человек за сутки может доехать до германского правительства! Да это великолепно, что он приехал. Спасибо, Парвус! Ну, немножечко изменим вариант, ну – несколько дней.)

И почувствовав, что Ленин к нему подобрел, – расслабился, улыбнулся Скларц: он и в высоких сферах не привык к такому обращению, он ничем его не заслужил.

– Израиль Лазаревич просил торопиться, – напомнил он. – А то – как бы это «правительство народного доверия» не заключило бы мира!

– Не заключит, не заключит, – развеселились глазные щёлки Ленина.

Усадил его, сел сам через угол стола – и не только словами, но всеми глазами внушал, гипнотизировал, чтобы тот запомнил и точно исполнил:

– Поезжайте и договоритесь прямо. Другие линии очень долго работают. Пусть хорошо поймут, что мы не можем себя скомпрометировать, – и не ставят нас в такое положение. Пусть не ставят нам ограничений – кого там нельзя, годных к военной службе и так далее.

(Как раз сам Ленин и был годен, да перешагнул 44. Но никогда не призывался, как старший сын в семье, – казнь брата дала ему эту льготу.)

– Или – отношение к войне и миру, не надо, и так ясно. И не устанавливали бы проверки паспортов, личного контроля. Как въехали – так и выехали, как неразбитое яйцо, понимаете? И чтобы – ни слова в печати.

Всё – внезапно. Вагон пропустить – как снаряд. Не дать публике времени узнать, обсуждать.

– Да! – вспомнил Скларц, порадовать ещё приятным. – Стоимость проезда германское правительство берёт на свой счёт.

– Ещё чего! – темно вспыхнули, и по-разному, два глаза Ленина. – Странно бы выглядел такой проезд. Какие ж там глупые у вас. За проезд обязательно платим мы! – Смягчился: – Но – по тарифу третьего класса.

И ещё отдельно:

– Идёте ко мне – и не можете одеться скромно. Вас могли заметить товарищи. Из-за этого завтра ещё перебудьте здесь, сидите в отеле, а ко мне пусть придёт Дора. Разумеется, без документов, а что-нибудь мямлить, а я ей буду отказывать. И только после этого завтра уедете. А как только будет согласие правительства – чтобы нам дали знать немедленно!

Когда Скларц всё понял и документы собрал, пожал руку очень почтительно, благодарственно, и ушёл, -

– Как ещё можно им ставить условия? – удивился размяклый Зиновьев, колыша вялыми плечами.

Ленин остро щурился:

– Никуда не денутся. Заинтересованы больше нас.

– Про Скларца – скроем.

– Нет, Платтену скажем. Хуже, если узнает сам. Платтена, Мюнценберга – нам терять нельзя.

А ещё, для страховки, – немедленно письмо Ганецкому (может, кому и покажет):

«Пользоваться услугами людей, имеющих касательство к издателю «Колокола», я конечно не могу…»

И даже:

«… Ваш план поездки через Англию…»

Чем больше прыжков и ложных ходов, тем безопасней нора.

Вот – предложенный Ромбергом вагон . Вагон. Надо проговорить его словами, надо помочь этому вагону, как цыплёнку, вылупиться в общественное сознание. Говорить, писать, бросать фразы:

– А может быть, швейцарское правительство получит вагон?…

– А не согласится ли английское правительство пропустить вагон?…

– Как это?

– А… от порта до порта. Отчего бы Англии не пропустить запираемый вагон? Например, с товарищем Платтеном и любым числом лиц, независимо от их взглядов на войну и мир?

– Но как же: Англия – остров, а – вагон?

– А… дальше – нейтральным пароходом. С правом известить все-все-все страны о времени его отхода. (Чтобы германская подводная сдуру не потопила.)