Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
2 - 211 448

Путь в министерство оказался преграждён ещё и парадными излишествами. Когда вчера Шингарёв приехал на Мариинскую площадь вступать в управление – солдаты охраны пожелали встретить его особенно почётным образом: по своему почину выстроились перед зданием, взяли на караул и рявкнули: «здравия желаем, господин министр!» Шингарёв смутился, никак не ожидал, улыбался мягко: «Благодарю вас», – а они тогда опять кричали: «Рады стараться!» – «На благо Родины», – уговаривал их Шингарёв, как будто это им предстояло теперь окунуться в министерскую гущу.

А поднявшись в здание, обнаружил всех сотрудников, собранных на общий приём. Что делать? Поблагодарил их – и сейчас же:

– Господа! Каждая минута дорога. На благо родины! Расходитесь по местам, пожалуйста!

Эта встреча могла быть и искренней, а могла быть и старым чинопочитанием, – коробило.

Ужаснулся: как велик его кабинет, с окнами на Мариинскую площадь.

А министров стол тоже не оказался разверст к работе, но загромождён красиво разложенными приветственными телеграммами – ему лично как вступающему министру земледелия. И правда трогательно, но и правда же невозможно!

– Это всё – убирайте, убирайте скорей! – распоряжался Андрей Иванович секретарю, хотя не мог преминуть строчку там, здесь, ещё в третьей, – а особенно дорогое приветствие от петроградской городской думы, где состоял гласным: «наш гласный, первый министр земледелия свободной России… почерпая силы в воодушевлении свободного народа… опираясь на поддержку…»

Расчистил – и в бумаги! В сводки поступлений! В подшивки распоряжений! Да даже и в сметы, ибо всё движется финансово.

Действительно, он чувствовал себя подготовленным: и прежними спорами с Риттихом и последними днями в Продовольственной комиссии. Да он и всегда умел быстро разбираться даже и в самом незнакомом деле.

Сейчас он всё больше видел, что дело – не в Петрограде, где возникли все споры, тревога и революция: затягивающей хлебной петли тут не было отнюдь, хватало теперь хлеба и на месяц вперёд. Но та же самая хлебная петля грозила затянуться вокруг фронтов, где тревога ещё и не открылась. У фронтов не было запасов продовольствия, на Юго-Западном особенно, из-за трёхнедельных заносов. Положение было тяжёлое, но в гораздо более расширительном, глубоком и длительном смысле, чем Шингарёв себе представлял. Полтора миллиарда пудов зерна – избытка над потреблением России – томились в амбарах и клетушках в глуби страны, – но как их было взять? Расстроился сам механизм закупок-перевозок и психология производителя. А ко всем препятствиям надвигалась ещё и долгая распутица после многоснежной зимы.

Да затруднения министра начинались не только на российских пространствах, в непроницаемости деревенского мира, – многие затруднения заплетались ещё и тут, в самом Петрограде, у начала всех движений: в самой столице продовольственная организация была путаная, многосложная, самопомешная. И теперь – эта Продовольственная комиссия, направляемая Советом рабочих депутатов? Министр – не мог допустить, чтоб им крутили из Совета депутатов. Всё подсказывало – опередить и выдвинуть какую-то ещё новую, свою организацию, подвластную лишь министру. Вполне мог быть ею, скажем, Общегосударственный Продовольственный комитет (куда войдёт и Продовольственная комиссия), который будет заниматься делами продовольствия всей страны, – а всюду на местах, в губерниях и уездах, придётся создать местные продовольственные комитеты да и посты продовольственных комиссаров, тем более необходимых теперь, что князь Львов отстранил от должностей всех губернаторов, и значит обезглавил губернские продовольственные совещания. Система – была нужна, потому что у министерства земледелия не было своей для сбора продовольствия – оно не было к этому предназначено, оно искони не занималось продовольственным делом (у него и здание было тесно для того), в том не бывало нужды: от производителей к потребителям продовольствие само перетекало через сеть торговых агентов. Если недавняя система рассылки многовластных уполномоченных была исключительно неуклюжа и вредна и теперь подлежала отмене, – то тем настоятельней, в догадках и импульсах суматошных революционных дней, напрашивалась система продовольственных комитетов сверху донизу.

Пока телеграфировал всем городским головам: экономить сахар, масло, яйца, пшеничную муку.

А – так называемая «ликвидация немецкого землевладения в России»? Среди кадетов принято было, что это – любимый конёк правых, – однако и кадеты как патриоты и союзники англичан не могли же выступать защитниками германских латифундий. А сейчас Шингарёв ясно увидел, что это – безумное разорение крупного культурного землевладения и только дальше подрывает хлебную производительность. Как бы это ни выглядело для патриотизма – а надо было остановить разорение и выселение немцев.

А ещё обнаружил в столе Шингарёв ужасное обязательство прежнего правительства: используя встречный пустой тоннаж союзников, отправить в Англию в 1917 году – 50 миллионов пудов пшеницы и сколько-то много спирта. Испытывая хлебный кризис – ещё отправлять хлеб в Англию??! И – что же мог решить, да решить он не мог, но – выставить правительству что мог Шингарёв? Конечно: не отправлять ни зерна! Но на это ни за что не согласятся его коллеги. Да и сам он – как будет выглядеть перед английскими парламентариями? (Эта яркая прошлогодняя поездка в Англию и Францию ещё картинно стояла в памяти, в душе. Тогда – такая любовь распахивалась к союзникам.)

Да разработаться, углубиться в дело – было некогда: как не налажено было министерство, так не налажено было и всё Временное правительство, – и чуть не половину бодрственного времени требовалось проводить на его заседаниях. А распорядительную работу в министерстве перекладывать на своих заместителей.

Стеснённый всеми предположениями и проектами, поехал Шингарёв к Чернышёву мосту на вечернее заседание правительства. Предстояло ему теперь в два приёма часов шесть, до поздней ночи, просидеть тут.

И час за часом там текли вопросы, которые решились бы и без него.

При всей своей доброжелательности не мог, однако, Шингарёв смотреть на юного миллионера Терещенко, лощёного франта, глупого баловня, почему-то – какими-то тайными влияниями, так и не объяснёнными? – занявшего финансы вместо него. Всё-таки было обидно, – именно здесь вот, рядом заседая. И ни одним замечанием не выказал Терещенко какого-либо опыта или соображения во взятом деле.

Наконец дали слово Шингарёву. Вероятно, и другие устали, скучали, и другим не так уж требовалось слушать дела земледелия и продовольствия – но Шингарёв порадовался разделить тяжесть с коллегами.

По поставкам зерна в Англию он сочувствия не встретил: все считали, что выполнить такое обязательство – долг чести нового правительства.

Просил Шингарёв утвердить проект своего Общегосударственного Продовольственного комитета – и дать указание, как быть, если возникнут разногласия с Советом рабочих депутатов.

Поспешил вмешаться Мануйлов, что такие разногласия – маловероятны, и нет необходимости обсуждать их преждевременно.

Пожаловался Шингарёв, что транспорт не обеспечивает снабжение фронтов, – темнолицый Некрасов ревниво и даже самолюбиво выставился, что транспорт – налаживается. Некрасова Шингарёв и никогда не считал умным человеком, и не видел обогащения правительства в том, что ему, молодому и неопытному, поручили в такие дни транспорт России.

В заседаниях Шингарёв почему-то говорил хуже, чем в общественных речах, где вдохновляет аудитория, и уж конечно хуже, чем работал. Он и замечал, что говорит слишком длинно, надо короче, нельзя все мелочи тут обсудить, заседание всех тяготит, но и так неизведанно, так безопытно было его положение в земледелии, что хотелось знать меру сочувствия коллег и получить, может быть, советы от них. Вот – тоже немаловажный вопрос: с осени прошлого года, от волнений в Семиречьи, осталось много разрушенных общественных зданий и пострадали русские семьи, – так можно ли на восстановление и для бесплатной помощи им сейчас ассигновать миллион? И если да, то откуда его лучше взять?

Но – скука и нетерпение выражались на всех лицах. Семиречье было такое отдалённое, отвлечённое – а тут рядом сипела, не устоялась петроградская революция. Да таких вопросов – куда нужно потратить деньги, у всех полно.

Вот и Коновалов, поправляя пенсне на дородном носу, спешил советоваться и получить согласие. Для престижа нового правительства весьма важно теперь оплатить всем рабочим казённых заводов все дни их участия в народном движении. Это – много миллионов, но иначе мы поступить не можем.

Терещенко-то готов был платить. Но другие министры осунулись: если платить заработную плату за революцию, за демонстрацию, – то во что это может обойтись дальше?

А ещё Коновалову необходимо создать отдел труда (оплата штатов). А ещё он нуждается в третьем заместителе (оплата должности).

Милюков (эти дни почему-то похолодавший к Шингарёву, то ли не стало общих дел по фракции), ни разу не вынесший на обсуждение ничего крупного из иностранных дел, сидел с выражением плавающего всезнания. Но теперь тоже оживился: правительства Великобритании и Соединённых Штатов просят разрешения на вывоз из России лёгких кож.

Тут встрепенулся и Керенский, до того тоже погружённый в мысли: вот что, необходимо бесплатно предоставить Совету рабочих депутатов казённую типографию для их изданий.

Уже хотели согласиться автоматически, но всё ж раздались возражающие голоса: ведь требованиям Совета конца не будет?

Тут самого Керенского князь Львов стал нежно-уговорно вовлекать в проект: ехать в Москву, там большой размах общественного движения, а не всё правильно понимается, надо авторитетно объяснить.

Так показалось, что между ними уже был сговор, потому что Керенский, не успев удивиться и ни о чём более не спросив, с порывной готовностью и сразу согласился ехать.

А ещё большой, если не важнейший оставался вопрос: обращение нового правительства к народу, его первое программное обращение. Некрасов представил проект, который вызвался прошлый раз написать (впрочем, писал не он, а Набоков), – но Мануйлов, тогда отказавшийся, теперь стал профессорски-язвительно возражать, придираться и к важному, и к мелочам.

И тогда поручили ему и дорабатывать – с помощью Кокошкина и просить Винавера. Трём профессорам. И это должно быть не рядовое воззвание, но великое и продрагивающее!

Поздно уже было, которая бессонная ночь, головы не работали.