Онлайн чтение книги Макгаффин MacGuffin
1 - 29

Прошлое похоже на внезапный ливень.

Начало сентября.

К тому времени, когда на моих запястьях почти зажили шрамы от самоповреждений, которые я нанёс себе посреди лета, врачи впервые заговорили о возможной выписке.

Нахлынувшие воспоминания понемногу начинали обретать форму. Проблема была в тех, что прятались в тени. Я считал, будто всё вспомнил, но это оказалось лишь убогим искажением. С каждым днём я отчётливее осознавал: в памяти остались дыры, которых я не замечал.

Стоило какому-нибудь воспоминанию внезапно включиться — и я, словно зритель, проваливался в самую гущу, не в состоянии сопротивляться. Это отнимало силы. Неудивительно: в основном разворачивались сцены унизительные и жалкие.

Прошлое, затаившееся где-то рядом и внезапно дающее о себе знать, походило на проливной дождь, предсказать который невозможно.

Иногда я наступал ногой на осколки разрушенной иллюзии. Сидя на койке и глядя в окно, я вдруг терял ориентацию: где я сейчас? Не в том ли логове, где меня держали? А вдруг всё, что связано с Чу Хэвоном, — лишь плод моего воображения? Порой это казалось более правдоподобным, чем реальность. И всё же, к счастью, я больше не пытался навредить себе. Да и условия для этого отсутствовали.

Физически со мной всё было в порядке, но выписку откладывали по другой причине: изматывающей апатии, тягучей, как ил, глухой тоски в груди и спутанных мыслей, словно плёнка в старом проекторе. Эти мучительные состояния никак не хотели меня отпустить.

Он всё это время находился рядом. Почти не отходил, разве что когда уезжал по делам. В остальное время просто сидел около меня.

Мы по-прежнему молчали, и в этой тишине мне начало хотеться спросить — хоть что-то. Но я не мог. Не хватало ни сил, ни смелости заглянуть глубже и попытаться понять, что он на самом деле чувствует.

А он, будто понимая это, никогда не настаивал. Не требовал объяснений. Ждал. Впрочем, мы оба никогда не были словоохотливыми. Для нас молчание стало чем-то вроде привычной среды обитания.

Порой происходило вот что: я впадал в прострацию, глядел в пустоту — и вдруг слышал, как он зовёт меня:

— И Суха…Суха…

Его голос вытаскивал моё сознание на поверхность.

Я медленно поворачивал голову и натыкался на его встревоженный взгляд. Он звал меня, чтобы понять: я здесь или снова утонул в своих бреднях.

Пусть и с запозданием, но я всегда отвечал.

— Да, Чу Хэвон.

***

В один сентябрьский день с моих запястий сняли повязки, и я переоделся из больничной пижамы в обычную одежду. Меня наконец-то отпустили.

После долгих сеансов терапии и курса тяжёлых препаратов симптомы депрессии ослабли. Но о выздоровлении речи не шло. Это болезнь, которую редко удаётся победить. Врачи настоятельно рекомендовали продолжать лечение амбулаторно. И не только из-за психики — уровень омега-гормона вновь упал до критической отметки. Надо было лечиться комплексно.

Омега-гормоны влияют не только на течку. Психиатр считал, что хроническая депрессия частично вызвана гормональным сбоем. А терапевт предупреждал: если пустить это на самотёк, могут развиться другие болезни. Он, конечно, хотел, чтобы я продолжил лечение.

Но я воспротивился. Больница, таблетки — всё вызывало отвращение. Мне казалось, что именно они делают из меня инвалида. Я решительно отказался. И он, к счастью, не стал настаивать.

В день выписки моросил дождь.

Мир за окном стремительно проносился мимо. Всё вокруг намокало, люди двигались. Я словно впервые за долгое время видел эту живую, подвижную реальность.

Я жадно ловил взглядом размытые пейзажи за стеклом. Мне нравилось.

Он не сводил с меня глаз. Даже не нужно было поворачиваться, чтобы это понять — я чувствовал его взгляд кожей, костями. Не только сейчас — всё время в больнице он смотрел на меня точно так же: будто пытался заглянуть внутрь, увидеть всё, что скрыто.

Домой мы ехали в привычной тишине. Но она внезапно прервалась.

Автомобиль резко затормозил, пронзительно взвизгнув. Нас дёрнуло вперёд, я чуть не ударился о переднее сидение. Он успел схватить меня и отдёрнуть — мы избежали столкновения, но голова закружилась.

Водитель испуганно обернулся:

— Простите! Машина спереди подрезала…

Он, всё ещё прижимая меня к себе, коротким жестом велел ему замолчать. Тот, поняв намёк, снова повернулся к дороге, и напряжение улетучилось.

Я же, лёжа у него на груди, снова провалился в прошлое.

В какой-то день, то ли далёкий, то ли совсем недавний.

Дождь исчез. Его место заняло ясное небо, ни единого облака. Поля вокруг полыхали красками. В окно, приоткрытое совсем чуть-чуть, врывался не сырой запах асфальта, а аромат ветра и свежескошенной травы.

Да, это было другое время года.

Чистое небо, прохладный ветер, и я — в нём. По этим признакам я понял, когда это случилось.

Прошлый год. Наверное…май.

Машина двигалась плавно. Он за рулём. Без галстука, с расстёгнутым воротником и закатанными рукавами. Его поза, лицо, чуть приподнятые уголки губ, лёгкое постукивание по рулю — всё в нём излучало непринуждённость.

Я сидел рядом, на пассажирском.

В ушах играла тихая музыка. Радио. Звуки пианино. Я слушал — и в какой-то момент меня охватило странное чувство: будто знакомый мотив. Я точно слышу впервые, но почему-то…уже на слуху. Как только композиция закончилась, наваждение рассеялось.

И тут показалось море. Мы свернули на прибрежное шоссе. Только сейчас до меня дошло: я ведь не в курсе, куда едем. Он ничего не объяснил, просто вытащил меня из дома. А я не имел права отказываться. Мне не полагалось.

Я не так давно выбрался из места заточения, и внешний мир казался чужим — как и мужчина, купивший меня. Я не осмеливался ничего ему сказать.

Но вдруг он, как будто распознав мои колебания, сам нарушил молчание:

— Что?

Я с облегчением выдохнул. Однако спросить всё равно решился не сразу. Прошло несколько секунд, прежде чем, запинаясь, выдавил:

— Просто…хотел узнать, куда мы едем.

Я боялся, что разозлится. Скажет, мол, с чего ты вздумал задавать вопросы. Но он, к моему удивлению, ответил спокойно:

— На море. Ты ведь говорил, что хочешь его увидеть.

Я нахмурился. Разве я говорил такое?

Он уточнил:

— Говорил. Врачу, не мне.

Я понял.

В лагере я раз в неделю встречался с мужчиной в белом халате. О чём мы говорили — почти всё стёрлось из памяти, так что не получится сказать наверняка, правда это или нет. Но, кажется, я и впрямь мог сказать такое. Я действительно мечтал о море. Когда верил, что проведу остаток жизни взаперти, оно казалось чем-то недосягаемым, иллюзорным. Наверное, именно поэтому мне так хотелось его увидеть.

Но даже так…зачем? Понять — одно, а принять — другое. Зачем ему быть со мной настолько добрым?

Я уставился на него, пытаясь уловить хоть намёк на смысл его действий. Но не смог. Его доброта была для меня непрозрачной, чуждой.

И в этот момент его рука неожиданно скользнула ко мне на лоб. Он аккуратно откинул упавшую прядь волос.

— Подстричь нужно. Лица почти не видно, раздражает.

Он звучал ласково.

Сердце забилось так яростно, что я онемел. Не трепет, не радость. Скорее страх.

Я не удержался и спросил:

— Почему вы так хорошо ко мне относитесь?

Наверное, прозвучало дерзко. Но он не выглядел раздражённым — только усмехнулся и переспросил:

— Тебе кажется, что я хорошо к тебе отношусь?

— Да.

— Вот и славно. Значит, у меня получается.

— …

— Не ищи причины. Просто…мне так хочется.

— А почему вам этого хочется?

Я снова спросил. Не понимал. Ведь я — всего лишь вещь. Средство для производства потомства. Когда стану бесполезным — меня выбросят. Не нужно столько заботы о чём-то, что всё равно отправишь в утиль.

Так нельзя.

Он надолго замолчал, уставившись вперёд, в лобовое стекло. Я понял, что он подбирает слова.

И наконец, он заговорил:

— Хочу, чтобы ты снова интересовался мной.

Странно.

Слова простые. А вот смысл ускользал.

Он сказал «снова»?

Мы ведь знаем друг друга всего ничего. Прошёл от силы месяц с тех пор, как я оказался у него. Всё это время я пытался свыкнуться с новой реальностью, заново учился дышать. Днём он оставлял меня в покое, как будто меня нет, а ночью...напоминал, что я — его. Что моё тело принадлежит ему.

Конечно, интерес у него ко мне был. Он же меня купил. Он — хозяин, я — собственность. Всегда следил за его настроением, пытался понять его намерения. Это моя обязанность — быть послушным, воспитанным, полезным.

Проще говоря — ему не нужно прикладывать усилия, чтобы заинтересовать меня. Уже по определению я весь его.

А «снова» означает повторение. Но что у нас может повторяться, если у нас не было ничего в прошлом?

Чем больше я об этом думал, тем больше терялся. Вместо понимания приходило только замешательство. Я несколько раз покачал головой и в какой-то момент пробормотал:

— Странно…

Да, странно.

Он ведь…не должен быть таким.

— Что?

Он не должен так со мной обращаться…

Всё равно ведь бросит…

Снова!

Снова?

Резкая боль пронзила голову. Острая, как удар током, она будто подпалила какую-то проводку в мозгу. Меня охватила иррациональная паника.

Я судорожно забегал глазами и, не в силах остановиться, начал грызть ногти. Хруст тонких слоёв под зубами звучал слишком громко.

— Хватит.

Он схватил меня за запястье и силой отдёрнул руку от рта.

Я поднял голову, которую до этого держал опущенной. Его лицо стало заметно жёстче, чем мгновение назад.

И тогда…тогда я…

— Вы собираетесь меня бросить?

Эти слова слетели с губ, не пройдя через мозг. Я выдохнул их машинально, в полубреду.

— Если вы всё равно собирались так со мной поступить…лучше бы вы вообще не давали мне надежду. Чтобы я ни на что не рассчитывал!

Его взгляд дрогнул. Он был явно выбит из равновесия. Словно моя реплика оставила на нём царапину, а под бронёй показалось нечто живое.

И я испытал удовлетворение.

На губах появилась хищная улыбка. Захотелось разрушить его ещё сильнее. Я наклонился ближе и нарочно выговорил:

— Дядя.

Он ударил по тормозам, машина резко встала. Наши взгляды встретились — и в тот момент я вдруг ощутил в его лице что-то странное. Нечто, похожее на…тоску.

А затем всё отдалилось, будто земля ушла из-под ног.

Боль вернулась. Резче, мучительнее, чем прежде.

— А…а…

Я застонал и вцепился в волосы, хотелось выдрать их с корнем, лишь бы стало легче. Хотелось проломить себе череп.

Я ударился лбом о стекло. Раз, другой.

— И Суха!

Его крик.

В следующее мгновение его ладонь накрыла мой лоб. Я дёрнулся, вырвался, мы сцепились — я, яростно причиняющий себе боль, и он, отчаянно пытающийся остановить это. В итоге он меня поймал и стиснул в объятиях, прижав к себе, не давая пошевелиться.

Он зашептал:

— Успокойся. Я понял. Всё, успокойся.

— Мне…больно…

— Это я виноват.

Что именно он понял? Какую ошибку он имел в виду? Я не знал. Я просто смотрел в одну точку, и с каждой секундой мои глаза всё больше наполнялись влагой. Даже море за окном, где-то там, вдалеке, тоже казалось размытым.

Я снова начал нести бред:

— Я хочу…чтобы ты был несчастен. Чтобы Чу Хэвон…дядя…

Я сам не знал, что говорю. Эти слова придумал не разум, их выбросило сердце.

— Подонок. Да. Вот кто вы!

Скрип. Стиснутые зубы. А затем — его рука, перекрывшая мне обзор. Всё погрузилось во тьму.

Он приказал, хрипло, жёстко:

— Ни о чём не думай. Немедленно. Очисти свою голову.

— …

— Очисти, И Суха.

Я обязан был подчиниться. Я инструмент. Это и есть моя функция, та самая ценность, которую он мне дал. И не более того.

К счастью, боль сама выжгла всё, что находилось у меня в голове. А потом…исчезла. Как будто выполнила свою работу и ушла.

Сердце, бешено колотившееся, тоже стало стучать тише.

Когда буря утихла, он заговорил снова — уже спокойно, отчётливо, точно вымеряя каждое слово:

— Не строй себе иллюзий. Я тебя дрессирую, чтобы удобнее было использовать. Вот и всё. Не надейся ни на что. И не вздумай выходить за рамки. Ты просто должен беспрекословно принимать то, что я даю, и раздвигать ноги. Не беря в голову.

— …

— Это и есть твоя ценность. Понял?

— Да.

Следом он рванул мою одежду.

— Раздвинь ноги. Я покажу тебе, какой я подонок.

Одежда сорвалась с меня за секунду. Он навалился сверху. Его член вошёл в меня резко, не дожидаясь, пока тело хоть немного расслабится. Внутренности сводило от боли — но несмотря на это, я почувствовал облегчение.

***

— Суха.

— …

— И Суха!

Голос выдернул меня из прошлого. Я моргнул — и сцена, где пахло маем, растворилась. Меня окружала дождливая реальность сентября.

Я поднял взгляд. Он — тот, настоящий — смотрел на меня пристально.

Я моргнул ещё раз и, выдохнув, прошептал:

— Я…в порядке, Чу Хэвон.

Его лицо тут же смягчилось.

И вдруг мне стало любопытно — а если бы я назвал его не «Чу Хэвон», а «дядя» или «председатель», как бы он выглядел?

Растерялся?

Ему стало бы больно?

Он бы рассердился?

Нет. Скорее всего, он бы просто проглотил всё, не подав виду. Как и тогда. Как всегда.

Я жалок.

Несправедливо даже в собственных иллюзиях быть против тебя, да?