Онлайн чтение книги Макгаффин MacGuffin
1 - 30

Среда, 3 ноября, 15:00.

— Я не знаю, как это объяснить. Всё путается. То ли со мной действительно всё в порядке, то ли я просто делаю вид. Бывает, в какой-то день мне правда хорошо, а в другой — всё вдруг становится слишком тяжёлым. И когда мне хорошо — я сам себе кажусь странным. А когда мне плохо — тоже странным. Вот такое у меня состояние.

Шла шестая встреча с психологом.

***

— Спасибо за работу. Тогда увидимся в среду, в это же время?

— Да.

— Хорошо, так и запишем. Если будут изменения — дайте знать. До встречи на следующей неделе.

Я кивнул в знак прощания сотруднику центра, который провожал меня с вежливой улыбкой, и вышел наружу.

Сразу обдало холодным воздухом. Конец года подкрался незаметно, зима уже стояла у порога. Каждый раз, вспоминая сегодняшнюю дату, меня пронзало ледяное осознание: сколько же времени я растратил впустую.

Сегодня — шестое занятие. Психолог говорил, что будет достаточно десяти, значит, половина пройдена. Только вот помогают ли они? Мне стало легче высказываться, это правда. Но означает ли это, что мне лучше? Несмотря на доброжелательность психолога, похожего на самого Будду, уверенности в его профессионализме у меня становилось всё меньше.

Я слишком долго жил в иллюзии. И пусть я из неё выбрался — с тех пор прошло не так много времени. Увы, одно только возвращение памяти не делает всё снова нормальным. Внутри меня по-прежнему что-то тикает. Что-то, что может в любой момент взорваться.

Хроническая депрессия, апатия, импульсы, рождающиеся из этой тьмы — всё это разрушает. У меня нет уверенности, что я не повторю старое. Нет веры в себя. Но я стараюсь. Пусть не для того, чтобы стало хорошо, но хотя бы чтобы не стало хуже. Чтобы не скатиться снова.

Меня увозили в больницу с порезанными запястьями уже дважды. Этого достаточно. Даже с лихвой. И при этом я оба раза остался жив — это, видимо, участь. Если заглянуть в мой гороскоп, там наверняка обнаружится: «Жить не хочется — а не умирается».

Как бы там ни было, одно я знал точно: я хочу выбраться. Именно поэтому каждую неделю прихожу сюда.

После консультации я, как обычно, вышел с тяжёлым сердцем и медленно зашагал. 

Через какое-то время я оказался у входа в супермаркет. В будний день он был почти пустым. Я поднялся на второй этаж и остановился у отдела игрушек. Сотрудница, приводившая в порядок витрину, узнала меня и, не дожидаясь, пока я что-то спрошу, сама подошла.

— Вам для мальчика четырёх лет, верно?

— Да.

Она улыбнулась, так как заранее всё знала. Я смутился — и в ответ тоже слабо улыбнулся.

Каждая среда повод купить новую игрушку.

А потом…

Просто стою и смотрю вверх, на окна жилого комплекса. Холодный ветер обдирает мои руки, сжимающие коробку. 

Сегодня я купил игрушечный поезд — большой, тяжёлый. Его нужно держать двумя руками. Перчаток у меня нет. Пальцы немеют.

За прозрачной дверью я ловил на себе колючий взгляд охранника. Я прихожу сюда каждую среду, топчусь по часу, иногда дольше — неудивительно, что его это напрягает.

Однажды он подошёл. Начал расспрашивать — кто я, зачем наведываюсь. Я не смог ничего ответить. Не знал, что сказать.

Но я знал, зачем пришёл.

Из-за ребёнка.

Из-за моего ребёнка, о существовании которого я даже не подозревал. Из-за Су Хёна — сына, которого я родил. Моего и Чу Хэвона сына. Я чувствовал, что должен его увидеть.

Но объяснить это не удалось. Слова застревали в горле. Не получалось произнести даже элементарное:

— Я пришёл навестить сына.

Такие простые слова…

Я совершенно не готов.

Молчание привело к тому, что охранник пригрозил вызвать полицию. Но всё обошлось. В какой-то момент ему позвонили, и после телефонного разговора он меня отпустил. Не было нужды уточнять, кто звонил. Никто, кроме Чу Хэвона, не способен так быстро понять ситуацию и вмешаться. Именно тогда я понял: он приставил ко мне хвост.

После того случая охранник меня больше не трогал. Только смотрил, как сейчас. Неловко, неприязненно.

Прозрачная дверь жилого комплекса для меня по-прежнему не отличалась от непреодолимой стены. 

Встретиться с ребёнком — это как домашнее задание. Сложное. От которого не уйти. Но я не знал, с чего начать. Какую маску надеть? Что сказать? Какую правду ему поведать?

Я снова застыл тут, как дурак. Игрушка в руках. Придуманное приветствие всё крутилось на языке.

— Привет, Су Хён. Я…

Я пошевелил заледеневшими губами, попробовал выдавить слова, звучащие в голове:

— Я…я И Суха. Говорят, я тебя родил. Ты — мой сын. Ты…наш с Чу Хэвоном сын.

Но проговорённые вслух, они рассыпались в воздухе — никого ведь не было, чтобы их услышать.

В груди стало больно.

Бессилие.

Что я, чёрт возьми, тут делаю, в такую погоду?

Спустя долгое время ноги, словно прибитые к земле, наконец начали двигаться. Я медленно попятился, а потом просто развернулся.

Игрушечный поезд в руках вдруг стал невыносимо тяжёлым. Будто камень.

Трус.

Всё, как всегда. Снова колебался, снова ничего не сделал. Сбежал.

Я опустил голову и мысленно заорал на себя.

***

Меня подняли. Я открыл глаза. В расплывчатом поле зрения проступал знакомый силуэт.

Это был он.

Я пару раз моргнул и тихо спросил:

— Давно вы здесь?

— Только что пришёл.

Я почувствовал, как его тепло проникает сквозь тонкую ткань домашней одежды. 

От прохлады моё тело вздрогнуло. Я всхлипнул, и он нахмурился:

— Тебе плохо?

— Нет. Просто…немного холодно.

— Неудивительно. Ты лежал на полу, даже без одеяла. Перенести тебя в кровать?

— Не стоит.

В последнее время я всё чаще засыпал не в спальне, а на втором этаже. И именно в этой — «комнате игрушек». Хотя изначально она была пустой, теперь в ней не осталось ни одного свободного угла — повсюду игрушки всех форм и размеров.

Их все купил я. Точнее, все те, что я так и не смог отдать ребёнку, и потом принёс домой. Среди них были и вещи, совершенно не подходящие для четырёхлетнего мальчика: люлька, подвесной мобиль, ходунки…некоторые я сам не понимал — зачем вообще их купил.

Он никогда особо не комментировал мою привычку скупать игрушки. И сейчас — тоже. Не спрашивал, что именно я принёс на этот раз, зачем мне всё это, если я не вручаю их ребёнку, и когда, наконец, соберусь это сделать. Но дело не в безразличии. Он просто знал всё и так.

Если что и изменилось к лучшему после того, как я вернулся из мира бреда в реальность, так это вот что: я перестал путать его холодность с равнодушием. Теперь я понимал, что её основа — не отчуждённость, а навязчивая, выверенная до мелочей одержимость мной.

Он с самого начала не был особенно ласков. Но теперь стал даже холоднее. В этой ещё более плотной, сжатой до предела холодности чувствовалась осторожность — он боялся задеть мой возведённый щит. Такое я понял со временем, пережив не один внезапный откат в прошлое.

Он всегда был таким. Настороженным. Сдержанным. Словно непрерывно держал в руках хрупкое стекло, готовое треснуть от одного неверного прикосновения.

— Можете меня опустить. Я уже проснулся.

Пробормотал я.

— Сиди. Я обнимаю тебя не по этому.

— Тогда почему?

— Всё ради себя. Мне так хочется.

— Что, правда?

— Ага. Мне так проще.

Когда он произносил такие колкости, становилось ясно — Чу Хэвон остался Чу Хэвоном. Казалось, будто я снова встретил его пятилетней давности, и это вызывало радость.

— Раньше я тоже об этом думал…вы знаете, что до противности ужасно выражаетесь? Ну правда, так будто нарочно — можно ведь сказать и по-другому.

— Знаю. Часто слышу такое. Но тебе ведь так больше нравится, не так ли?

Я хотел возмутиться, чтобы он не приписывал мне то, чего нет, но замер.

И в следующую секунду из глубин памяти всплыли его слова:

«Если я добр, то тебе это не нравится. Поэтому я делаю всё возможное, чтобы подстроиться под тебя».

Тогда я совершенно не понимал, о чём он. Считал это бредом — мол, когда же он был со мной добр? Но теперь смысл становился ясным. Я сам видел, как прежде реагировал, когда он проявлял хоть каплю мягкости. Полное отторжение.

— Это не потому что мне так нравится.

— А что тогда тебе нравится?

— Не знаю. Никогда не задумывался.

— Подумай. Я готов подстроиться.

Когда я промолчал, он пристальнее посмотрел на меня. Эти глаза, будто нож, пытались вскрыть мою черепную коробку и вытащить мысли наружу.

В такие моменты крайне остро ощущается моя нестабильность. Он по-прежнему сомневается в моём состоянии. Даже тот факт, что, вернувшись домой, он не переоделся из неудобного костюма и сразу пошёл искать меня, уснувшего в пустой комнате, — всё это, вероятно, от тревоги. Я понимаю. Но сейчас не могу развеять эти его сомнения.

Чтобы разрядить гнетущую атмосферу, я нарочно сказал с ноткой шутки:

— Кажется, мне нравятся мужчины, которые готовят.

— Ты ужинал?

— Почти не ел. Ждал, что кто-нибудь приготовит мне.

И наконец уголки его губ чуть заметно дрогнули в улыбке.

— Знаешь, ты и правда умеешь пользоваться людьми.

— И вам это не нравится?

— Нет. Наоборот. Мне это по вкусу.

Я тоже улыбнулся.

Пустяковый разговор, лёгкий смех. Каждый раз, когда между нами происходит что-то подобное, я думаю:

«Похоже, я правда иду на поправку».

Но одновременно со мной живёт сомнение. А вдруг спокойствие — лишь выдумка? Может, и это всего-навсего очередная моя фантазия?

А я сам…я вообще в своём уме?

***

Бессонная ночь — скука смертная.

С тех пор как я перестал принимать антидепрессанты, бессонница, будто демон, не отпускала меня и постоянно заявляла о себе. Всё, как врач и предупреждал: нельзя резко бросать препараты, которые долго принимал — побочные эффекты неминуемы. Он советовал снижать дозу постепенно, но я не послушал. Просто взял и отказался. Не хотел больше глотать эти таблетки.

Антидепрессанты, по сути, являлись не лекарством, а скорее обезболивающим. Для меня — именно так. Они не обезвреживали бомбу, а лишь временно останавливали таймер. А если точнее — парализовывали мозг, чтобы я просто не мог думать. Но как долго мне ещё жить в этом оцепенении? Зависеть от таблеток — невыносимо. Поэтому я, даже понимая все риски, принял такое решение.

Ещё одна причина — отвращение ко всему, что связано с больницами, после того как я осознал: то место, что я считал нелегальной тюрьмой для омег, на самом деле было психиатрической клиникой. Там тоже давали лекарства. Я пил их каждый день, даже не зная точно, что это было — глотал их, как корм.

С недавних пор в кошмарах я всё чаще сталкиваюсь с сумасшедшим И Сухой.

С И Сухой, который, приходя в себя, начинал рыдать в истерике.

С И Сухой, глупцом, который, опустившись на самое дно, прятался в бредовых фантазиях.

С И Сухой, который тихо дожидался своей кремации, будто смерть есть спасение.

С И Сухой, который считал себя вещью, проданной за деньги.

Лучше бы мне никогда не вспоминать этого. Может быть, бессонница вызвана не только отменой препарата, но и страхом перед этими снами.