Онлайн чтение книги Леди-монстр и паладин The Monster Lady and the Paladin
1 - 20

Её уши пронзила звенящая тишина. Слова доносились до неё, но не проникали в сознание. В последний раз она ощущала подобное, когда Бенджамин оставил свою семью ради неё.

Вероника застыла, словно тело покрыл тонкий слой непробиваемого льда. Она посмотрела на него с недоверием, затем, с трудом придя в себя, выдавила слова:

– …Что ты такое говоришь?

– Мне стоит объяснить ещё раз, если ты не понимаешь?

– Нет. Разве это вообще можно понять? Кто в здравом уме так поступит с собственным сыном? Если ей хотелось иметь лицо, как у Бога, ей следовало сделать это со своими глазами.

Леон вскользь посмотрел на всё более разъярённую Веронику, затем спокойно ответил:

– Она уже была ослеплена любовью, так что в этом не было нужды. Эта женщина хотела лишь привлечь внимание моего отца, чего бы ей это ни стоило. Она думала, что уважаемый Святой рыцарь позаботится о ребёнке, приближённом к Богу.

Вероника затаила дыхание. Внезапно вспомнились их давние беседы:

– …Я и не знала, что у святых рыцарей есть особые предпочтения в женщинах.

– А ты не в курсе? Половина внебрачных детей в Карте зачата священниками.

– Мерзость какая.

– Я тоже так думаю.

– Разве истории о незаконнорождённых детях Карта не относятся к тебе?

Лицо Леона, полное веселья, наложилось на образ, который она видела так много раз, что аж надоел. Его правый глаз был закрыт. На священных картинах и статуях лик Бога всегда изображался с одним закрытым глазом со стороны длинного меча. А шрам Леона был точно в том же месте, длинный и ровный, словно его нанесли специально.

Вероника облизнула пересохшие губы. Её голос был хриплым и напряженным:

– Значит, она добилась своего?

– Не совсем того, что планировала, но результат был неплохим. Отец действительно проявил интерес. Конечно, не ко мне как к своему ребенку, а к моей святой силе, поэтому он забрал меня.

Леон говорил с безразличием человека, пересказывающего разочаровывающий конец сказки.

– ...Я не понимаю.

– Все так делают.

– Нет, я не понимаю тебя.

Леон не стал спрашивать почему. Поколебавшись мгновение, Вероника прикусила губу, прежде чем продолжить:

– Странно, что ты так легко делишься такими вещами, когда даже не говоришь мне свой возраст, будто это настолько незначительно.

Это не могло быть пустяком. Это не то, к чему можно относиться легкомысленно.

– Тебя ранил тот, кто должен был дарить любовь. Поэтому, даже если это не грусть, я не думаю, что стоит так подавлять свои чувства. У эмоций есть своя цель. Отказаться от них может показаться проще на первый взгляд, но в итоге произойдет одно из двух: либо ты станешь настолько равнодушным к грусти, что утратишь человечность, либо однажды та грусть, которая казалась стёртой, обрушится и поглотит тебя.

– Или всё потеряет смысл, – добавил Леон ещё один вариант.

Вероника нахмурилась.

– Потеряет смысл?

– Да. Со временем всё теряет смысл. Самое смешное, что тогда я терпел боль, несвойственную моему возрасту, потому что хотел любви матери, а теперь я даже не могу вспомнить её лица.

Леон невозмутимо перевёл взгляд на статую.

– Меня взяли пажом при Папе в семь лет. В тринадцать я стал оруженосцем. К тому времени, когда я преклонил колени перед Папой в девятнадцать, я искренне верил, что я дитя Божье. Дело было не в том, что я оборвал связи, они уже были разорваны. В тот момент, когда я преклонил колени перед алтарём и поклялся в верности, у меня не осталось ни семьи, ни рода.

В голосе Леона не было эмоций. Он говорил так, будто эта история принадлежала не ему. Это было похоже на наблюдение за человеком, который отрубил себе руку, чтобы предотвратить распространение инфекции к сердцу. Рана больше не причиняла ему боли.

– Почему у тебя слёзы наворачиваются? – спросил Леон со странным выражением лица, будто наткнулся на непостижимую головоломку.

Вероника покачала головой.

– Я не плачу. Просто у меня такая особенность – глаза слезятся.

Леон с недоверием взглянул на слёзы, блестевшие в уголках её глаз. Как она и обещала, они не потекли. В конечном итоге, они исчезли, словно впитались обратно внутрь.

– Когда я была совсем маленькой, плакать было гораздо легче. Я плакала громко и часто. Я могла лежать на полу, устраивая истерики и брыкаясь. Мама ругала меня и иногда злилась. Но я не могла остановиться. Возможно, потому что не боялась.

Но, когда мать заболела, Вероника стала ребёнком, который не плакал. Отец сурово бранил её всякий раз, когда она громко всхлипывала. Он хватал её за плечи и говорил, чтобы она перестала плакать напоказ.

– Почему ты перестала плакать?

– Ну… Летом дети ловят только тех цикад, которые стрекочут.

Вот почему поют только самцы цикад, а самки молчат, прячась.

– Иногда я думаю об этом так: слёзы, которые я сдержала, накапливаются где-то внутри. Накапливаются и накапливаются, пока однажды не достигнут моих глаз, и в тот момент у меня не будет выбора, кроме как плакать всю оставшуюся жизнь.

Так же, как тебе придётся навечно задержать дыхание, если будешь погребён под грузом печали, от которой отмахнулся.

– Это имеет смысл.

– Правда?

– Нет.

Мужчина, закончив со своей игрой слов, вдруг протянул руку и обхватил её лицо, проводя пальцами там, где должны были стекать слёзы. От уголков глаз, вниз по щекам и вдоль подбородка. Когда её веки дрогнули и закрылись, окружающие звуки в этой темноте стали отчётливее.

В тишине их дыхание переплеталось, смешивалось и усиливалось вместе.

Когда она снова открыла глаза, перед ней было лицо Леона. Как бы она могла его описать? Нет, она не станет. Не сможет. Ведь это было настоящее лицо Леона Берга.

Вероника запечатлела его на сетчатке, словно видела впервые. Его маска треснула, обнажив истинное лицо, открыв глубокую, бездонную пропасть.

– Мне плакать для тебя?

Головокружительное чувство опасности, словно взгляд в бездонный колодец, охватило её. Прежде чем она успела вырваться, он завладел её дыханием, грубо захватив её губы. Поцелуй, жадный, как у голодного зверя, поглотил её со свирепостью бури. Когда буря утихла, он дразнил и покусывал её губы с игривой жестокостью – кусая и отпуская.

Жар момента был настолько силён, что Вероника забыла, что поцелуй, в их случае, был лишь необходимостью. Это был просто обмен дыханием и слюной, как когда Бог создал человечество. И всё.

– Не проливай, – когда слюна потекла по уголку её губ, Леон приподнял её подбородок большим пальцем и прошептал. Его тон был совершенно иным, чем когда он вытирал её слезы. Лицо, лишённое всякого тепла, было невыносимо жёстким и холодным.

Его грубые пальцы проследили путь слюны, вталкивая обратно в её приоткрытый рот. Когда она послушно открыла рот, его рука, которая на мгновение замерла, снова пришла в движение, словно потеряв всякий контроль. Его пальцы тёрли её язык, скользили по зубам и даже ласкали внутреннюю часть рта.

Вероника приняла всё, не отрывая глаз от мужчины. Огонь в его глазах вспыхнул ярче, зажигая что-то глубоко внутри неё, вытягивая это на поверхность, лишая возможности дышать. Звук вырвался из её горла резким, высоким вскриком.

В этот момент чернота в зрачках Леона снова ожила. Его яркие, сияющие глаза потускнели и постепенно погрузились в тёмную бездну. Наконец, его рука отстранилась.

Резкое, прерывистое дыхание заполнило пространство между ними. Вероника не прильнула к нему на этот раз, не потому, что не была возбуждена, а потому, что презрение, которое она мельком увидела на его лице, было слишком явным. Слишком реальным.

– Pepigi foedus cum oculis meis ut ne cogitarem quidem de virgine.

Леон прошептал строку стиха из Священного Писания ей в губы. Его голос был низким, а слова настолько изысканными, что понять их могли только знатоки. Однако, так уж совпало, Вероника точно понимала смысл сказанного.

Когда она впервые заинтересовалась танцами, её затащили в церковь и заставляли каждый день читать, писать и заучивать Священное Писание. Вероника хватала ртом воздух, будто её вытащили из дна пруда.

«Завет положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице?»

Неописуемое чувство тревоги поднялось от пальцев ног. Оглядываясь назад, она поняла, что это, возможно, было предчувствием грядущего. Подобно рассвету, яркому и белому, предвещающему конец нежной ночи.

***

Они проснулись и покинули храм. Леон вёл себя так, будто ничего не произошло. Это была маска. В момент уязвимости, будучи тем, кто никогда не показывал своего истинного лица, маска спокойствия возвращалась на место. Однако теперь он избегал зрительного контакта с ней.

– Мы вышли из дикой местности. Как я вчера говорил, мы должны добраться до Святого города примерно к полудню.

Как он и сказал, начали появляться редкие деревья и поля. И дорога тут как тут. Щебетание птиц, которое казалось ей чем-то, чего она не слышала годами, дало понять, что они вернулись к цивилизации. Хотя они были наедине всего около недели, казалось, что они бродили по далёкой земле гораздо дольше.

Всё ближе надвигающийся горных хребет Блазен, покрытый вечным снегом, выглядел как белая корона на ландшафте. Никто, глядя на эти возвышающиеся горы, не догадался бы, что где-то в этой чёрно-белой горной цепи скрывается Бахамут.

Карт, Святой город, простирался на горизонте под голубым небом. Когда они поднялись на высокий холм, открылся грандиозный вид на город, раскинувшийся по всей ширине, которую могло охватить зрение. Это было великолепное явление человеческой цивилизации – блистающее и необъятное.

Леон спросил из-за её спины:

– Это тот город, который ты видела в своём видении?

– Думаю, да. Но в видении я смотрела вниз с горы, а не с этой стороны.

По мере того, как лошадь спускалась по склону, нарастало волнение и напряжение. Со всех сторон она видела людей, движущихся к городу, подобно насекомым.

Столица. Они прибыли в Карт. Увидев разношерстную толпу – от южан с курчавыми волосами и тёмной кожей, до романцев с седыми волосами и медно-красной кожей – Вероника почувствовала облегчение, и её сердце забилось быстрее. Все искали убежище в святилище, которое никогда не падёт. Окутанный золотым солнечным светом, город мерцал, словно рай.