8. Проклятая игра погубит меня [Полное погружение]

Присев на одно колено, чтобы развязать верёвки на ногах Ся Сицина, Чжоу Цзыхэн и сам не понимал, что же именно происходит и почему он поддался чарам этого человека. Почему его собственная позиция оказалась столь неустойчивой, что он согласился на его просьбу?

Всё это было лишено всякой логики.

Может быть, всё дело в том, что они участвовали в съёмках шоу. Раз уж он обратился к нему с просьбой, отказывать было не очень-то вежливо. Чжоу Цзыхэн нашёл себе оправдание.

— Благодарю, — протянул Ся Сицин с довольной интонацией, хотя его руки по-прежнему оставались в наручниках. Он поднялся со стула, размял ноги и, заодно, поворачивая голову, осмотрел комнату. Чжоу Цзыхэн же тем временем снял все белые покрывала, укутывавшие предметы мебели, и сложил их в углу.

Комната была не слишком большой, но, судя по обстановке, представляла собой кабинет в неплохом вкусе. На двери, представлявшей для них наибольший интерес, висел кодовый замок — чтобы открыть дверь, требовалось ввести на сенсорном экране правильный четырёхзначный код.

В комнате все четыре стены были затянуты светло-коричневыми обоями с приглушённым узором, на которых висело несколько картин, а также овальное зеркало в деревянной раме. Справа от зеркала стоял комод из красного дерева, на котором размещался патефон, а на нём — виниловая пластинка.

Но не это привлекало внимания Ся Сицина, — он тщательно выискивал расположение камер в этой комнате. Всё-таки это было реалити-шоу, все головоломки были заранее подготовлены, а значит, там непременно должны были установить камеры для съёмки крупным планом процесса разгадывания.

Прикинув приблизительное количество камер, Ся Сицин многое прояснил для себя. Профессиональная привычка заставила его невольно взглянуть на развешанные по стенам картины. Чжоу Цзыхэн тоже подошёл, однако лишь с целью проверить, не скрываются ли за картинами какие-нибудь зацепки.

— Как тебе эта картина?

Услышав голос Ся Сицина, рука Чжоу Цзыхэна, державшая картину, дёрнулась. Искусство никогда не было его коньком; между живописью и сценическим искусством лежала огромная пропасть.

— Я не слишком силён в подобных вещах, — Чжоу Цзыхэн, как всегда, ответил честно.

Ся Сицин улыбнулся.

— Это картина Гойи, «Маха одетая». С ней, вообще-то, связана довольно занятная история.

Чжоу Цзыхэн водворил картину на место и взглянул на него. Честно говоря, его ни капли не интересовала история, которую собирался поведать Ся Сицин, но он припомнил, что идёт запись, и совсем уж молчать было нехорошо, потому неохотно поддакнул:

— Какая же?

— В Испании XVIII века в силу исторических причин царил пуританский аскетизм, и в произведениях искусства по всей стране не дозволялось изображать обнажённые тела. Единственное полотно, «Венера перед зеркалом», избежало наказания лишь благодаря покровительству короля. — Всё ещё закованная в наручники рука Ся Сицина медленно провела по краю рамы. Чжоу Цзыхэн с некоторым непониманием смотрел на изображённую на картине женщину, возлежащую на ложе из тёмно-зелёного бархата, облачённую в лёгкие белые одеяния, чью гибкую талию обвивала широкая розовая лента.

— Она же одета…

Рука Ся Сицина замерла, он бросил взгляд на Чжоу Цзыхэна, и изящные внешние уголки его глаз слегка приподнялись.

— Вообще-то изначально она была без одежды. Согласно легенде, эта женщина была фавориткой одного испанского вельможи, и Гойя получил заказ написать её портрет в полный рост. — Тут Ся Сицин вдруг тихо рассмеялся. — Но кто бы мог подумать, что он настолько очаруется красавицей, что создаст её обнажённый портрет. Когда правда всплыла, вельможа пришёл в ярость, и чтобы умилостивить его, Гойя написал точно такую же, но «одетую» маху. В конце концов, обе картины были изъяты.

Чжоу Цзыхэн слегка нахмурился, глядя на изображённую на картине женщину, не проронив ни слова.

Ся Сицин опустил закованные в наручники руки и устремил взгляд на Чжоу Цзыхэна.

— Ты представляешь себе вторую картину?

Услышав это, Чжоу Цзыхэн взглянул на него, точно разъярённый тигрёнок, у которого шерсть встала дыбом.

— Вовсе нет.

Ся Сицин с улыбкой кивнул и мягко ответил:

— Это шутка.

Это вовсе не было шуткой.

Взгляд на притворную улыбку, застывшую на его лице, лишь усилил недовольство Чжоу Цзыхэна.

Этот тип и впрямь совершенно без стыда и совести.

Чжоу Цзыхэн без малейшего сожаления удалился, направившись прямиком к стоявшему тут же длинному столу, и принялся проверять, нет ли там каких-нибудь зацепок. Ся Сицин же по-прежнему оставался на месте, уставившись на картину на стене.

Зачем же они повесили именно эту?

Простояв так несколько минут, Ся Сицин обернулся и обнаружил, что Чжоу Цзыхэн сосредоточенно разглядывает столешницу того самого длинного стола, к которому он ранее прислонялся спиной. Он тоже подошёл. На столе лежала толстая книга и разорванная на клочки записка.

— Как же старательно порвана, бутафоры постарались на славу, — нежным голосом поддразнил Ся Сицин, глядя на обрывки, подобные снежинкам.

Чжоу Цзыхэн молча пролистал книгу, и оттуда выпала закладка, на которой была начертана строка:

[Всё, к чему я прикасаюсь, разбивается. — Кафка]

Ся Сицин приблизился.

— Избранные стихотворения Кафки.

Почувствовав, что Ся Сицин подошёл к нему вплотную, Чжоу Цзыхэну стало неловко. Он отложил книгу в сторону, взял один из маленьких клочков, перевернул его, нахмурившись, на мгновение задумался, и, не говоря ни слова, принялся собирать их один за другим. Ся Сицин не любил подобной кропотливой работы. Он подошёл к патефону, лёгким движением коснулся пальцами тонарма и аккуратно опустил иглу на пластинку.

Свойственное лишь винилу ощущение воздушной лёгкости вместе с торопливыми ритмичными нотами быстро просочилось в эту душную закрытую комнату. Ся Сицин прислонился к шкафу, наблюдая за столь же мрачным молодым человеком.

— Ты когда-нибудь слышал эту мелодию?

Чжоу Цзыхэн не поднял головы, продолжая сосредоточенно смотреть на столешницу.

— Я не особенно разбираюсь в музыке.

К искусству он не питал ни малейшего интереса, а к распутникам, промышляющим искусством, и вовсе испытывал откровенную неприязнь.

Ся Сицин усмехнулся. Несмотря на сковывавшие его движения наручники, он, словно профессиональный ценитель музыки, какое-то время стоял у шкафа из красного дерева, всем сердцем отдаваясь наслаждению, и лишь затем неспешно произнёс:

— Это первая часть фортепианной сюиты Равеля «Отражения», навеянная мотыльком, летящим на пламя в темноте. — Он повернул голову, взглянул на медленно вращающуюся пластинку и тихо рассмеялся. — Хотя музыкальные критики и полагают, что такие дробные полутона похожи на трепетание крыльев бабочки, мне же слышатся осколки разбитого зеркала, усыпавшие пол.

Едва эти слова слетели с его губ, он немного пожалел — не следовало ему так много болтать во время съёмки. Но Чжоу Цзыхэн, до этого целиком и полностью поглощённый складыванием клочков бумаги, внезапно поднял голову и взглянул на Ся Сицина.

Возможно, он счёл его метафору довольно удачной, и прежде сосредоточенный на записке Чжоу Цзыхэн тоже переключил внимание на непрерывно льющуюся мелодию, пытаясь проникнуться этой композицией. Лишь когда разорванная записка была безошибочно восстановлена, он наконец выпрямился.

— Уже собрал? Ты просто гений.

Ся Сицин был изумлён: на записке были лишь обрывки букв, да и кусочков было столько, что у него самого, человека не слишком терпеливого, от одного взгляда на них разболелась бы голова. Он подошёл к столу. Чжоу Цзыхэн как раз склеивал клочки скотчем, чтобы восстановить записку целиком.

Он бросил взгляд — буквы представляли собой лишь бессмысленную последовательность.

PGOEUDEAENHNRD

Очевидно, это был шифр. Ся Сицин слегка нахмурился. Сейчас его больше всего занимало, как же Чжоу Цзыхэну удалось так быстро собрать эту кучу обрывков.

— Так быстро справился. Как ты собрал её?

Чжоу Цзыхэн перевернул листок обратной стороной. На обороте была написана целая фраза, выведенная аккуратным каллиграфическим почерком.

[Встретимся сегодня в 22:00 в ресторане Sophia.]

— Восстановить информацию на обороте оказалось куда проще, чем на лицевой стороне.

Ся Сицин кивнул. Даже если и понять, что на обороте написана цельная фраза, на то, чтобы различить, где какая сторона, всё равно понадобилось бы время.

Погодите. Лицевая и обратная стороны.

Ся Сицин протянул руку, взял записку и пощупал её. Действительно, эта бумага прошла специальную обработку: на вид разницы не было, но на ощупь она отличалась — лицевая сторона была очень гладкой, а обратная — куда более шероховатой.

— Ты и впрямь очень внимателен, — Ся Сицин, по-прежнему в наручниках, положил бумажку обратно на стол и, повернувшись к Чжоу Цзыхэну, улыбнулся. — Не зря тебя зовут Цзыхэн [1].

Слова звучали так, словно он им искренне восхищался, но Чжоу Цзыхэн не мог в это поверить, и его ответ прозвучал несколько сухо:

— Подобная специальная бумага часто встречается в квестах. Если бы ты не отвлекался на музыку, то тоже бы это заметил.

— Что поделать, искусство — моя жизнь. — Руки Ся Сицина слегка затекли, и он подвигал плечами, склонив голову над бумажкой. Непонятно, как так вышло, но прежде воздушная и прозрачная музыка из патефона внезапно стала прерывистой, появились странные задержки, звучавшие весьма неприятно.

— Похоже, твоё «искусство» уже не первой свежести, — Чжоу Цзыхэн редко прибегал к сарказму, но прерывистая музыка мешала ему сосредоточиться, и он собрался подойти, чтобы выключить проигрыватель.

Однако Ся Сицин в это время стоял на месте не двигаясь, взгляд его был устремлён в никуда — казалось, он задумался.

— Постой, — в тот миг, когда Чжоу Цзыхэн протянул руку к тонарму, Ся Сицин остановил его. — Пока не выключай.

— Что такое? — недовольно спросил Чжоу Цзыхэн, глядя на него, и обнаружил, что Ся Сицин раздобыл на столе ручку и записывает что-то на том же листке.

Он что-то обнаружил? Чжоу Цзыхэн медленно убрал руку и принялся внимательно прислушиваться к этой странной, прерывистой мелодии.

Паузы в музыке на первый взгляд не подчинялись почти никакой закономерности: иногда они были короткими, иногда продолжались чуть дольше. Но если прислушаться, можно было заметить, каждые два такта обрывы останавливались на несколько секунд, а потом начинались снова — и длились ровно одно и то же время.

Словно некий цикл…

Чжоу Цзыхэн быстро сообразил, что каждый новый цикл начинался с повторения шифра.

*Долгая пауза — короткая пауза — короткая пауза — короткая пауза — музыка*

*Короткая пауза — долгая пауза — короткая пауза — музыка*

*Короткая пауза — музыка*

*Короткая пауза — долгая пауза — музыка*

*Долгая пауза — короткая пауза — долгая пауза — музыка*

*…*

Чередование долгих и коротких… Азбука Морзе.

Он стоял перед патефоном, а Ся Сицин, до этого склонившийся над письменным столом, уже выпрямился, ещё раз взглянул на свои подсчёты на листке и наконец подошёл к Чжоу Цзыхэну.

— Разгадал? — Чжоу Цзыхэн был изумлён, ведь, насколько он знал, Ся Сицин специализировался на искусстве — как же он сумел так быстро расшифровать код?

Ся Сицин кивнул, его брови слегка нахмурились. Он подошёл к висевшему здесь же зеркалу и какое-то время внимательно вглядывался в него, после чего сказал Чжоу Цзыхэну:

— Отойди-ка подальше.

Чжоу Цзыхэн не понимал, но всё же отступил. Он увидел, как Ся Сицин убрал тонарм, и музыка резко оборвалась. Он уже собирался спросить Ся Сицина, какую информацию тот извлёк, расшифровав код, но опоздал. Ся Сицин отвёл правую ногу назад, сжал закованные в наручники руки в кулаки у груди и, приняв весьма профессиональную стойку, взметнул ногу в боковом ударе.

С оглушительным треском овальное зеркало разлетелось на осколки. Он плавно вернул ногу в исходное положение. Осколки, звеня, осыпались на деревянный шкаф и на пол. Когда последние кусочки упали, под ними наконец открылся каркас зеркала, на котором был закреплен серебристый ключ.

— Будь добр, помоги снять это, — Ся Сицин оглянулся на Чжоу Цзыхэна и протянул свои закованные руки.

По правде говоря, степень сообразительности Ся Сицина превзошла ожидания Чжоу Цзыхэна.

В ту же секунду он даже подумал — не воспользоваться ли моментом, чтобы прибрать ключ себе и впоследствии использовать его как козырь против Ся Сицина. В конце концов, тот был крайне хитер, и с большой вероятностью мог оказаться убийцей.

Но в итоге он отказался от этого намерения. Чжоу Цзыхэн взглянул на запястья, стёртые наручниками до красноты, и счёл свои мысли поистине недостойными.

Если позже Ся Сицин его подсидит, что ж, останется лишь пенять на себя. Чжоу Цзыхэн подошёл и извлёк ключ. Бутафоры и впрямь постарались на славу: ключ держался намертво, и ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы снять его.

Ся Сицин послушно протянул обе руки к Чжоу Цзыхэну, наблюдая, как тот склонился, чтобы снять с него наручники. Эта картина доставила величайшее наслаждение его эстетическому чувству.

Его высокий, прямой нос и безупречные внешние уголки глаз при таком ракурсе смотрелись ещё утончённее, являя собою изысканность, исполненную мужской силы. Надбровные дуги соединяла восхитительная линия, а возвышающаяся переносица была подобную безмолвному горному хребту под порывом ветра.

Его опущенная голова, его сосредоточенные глаза и нахмуренные брови невольно заставили Ся Сицина вспомнить Франческу из скульптуры Родена «Поцелуй».

Если бы в этот момент не шла запись реалити-шоу, Ся Сицин непременно приблизился бы к его уху и прошептал:

«Твоё лицо просто создано для поцелуев».

[1] Имя Чжоу Цзыхэна записывается иероглифами 自 (Zì) — «сам», «себя», «самостоятельный», «от себя исходящий» и 珩 (Héng) — небольшой украшенный жадеитовый или нефритовый ободок, который носили на поясе как символ благородства и самодисциплины. В классических текстах это слово связано с образом человека, который, подобно нефриту, внутренне чист и благороден, внешне сдержан и достойно ведёт себя. «Нефритовый» — также холодный и недосягаемый.