Онлайн чтение книги Любовь моя, я хочу убить тебя Love, I want to kill you
1 - 32

Девочка сумела прекрасно выполнить свою роль — стать светом для увядающего дерева.

Это было не случайное чудо, а её осознанный выбор. Раз уж выжила в той резне, значит, умела быть сообразительной и чуткой. Она знала, что от неё требуется, и справилась.

В этом доме существовало только два сословия: хозяева и слуги. А ребёнок не принадлежал ни к тем, ни к другим. И разве не эта девочка больше всех ломала голову над тем, где же её место? Не будучи ни там, ни тут, она могла склониться в любую сторону.

Когда герцог начал заботиться о девочке, словно о собственной дочери, поначалу слуги не знали, как с ней обращаться. Но вскоре и они стали относиться к ней как к юной леди. Именно тогда миссис Сандерс насторожилась.

Если вдруг возомнит о себе лишнее и потянется к господскому месту — беда будет.

Но девочка оказалась умной: сумела отвоевать себе собственное пространство и, что поразительно, всегда держала положенную черту.

Более того, в ней рано проявилась взрослая рассудительность. Она умела капризничать ровно настолько, чтобы казаться ребёнком, и при этом так искусно скрывала эту игру от своего покровителя, что тот ни о чём не догадывался.

Её прихоти рождались не из ребячества, а из взрослого ума — и миссис Сандерс не раз умилялась этой не по-детски зрелой натуре.

Но теперь-то и тело у неё стало уже совсем не детским… вот это и тревожит сильнее всего.

«Сначала мы подумали, что герцог привёз какую-то незнакомую даму, а не мисс Бишоп».

Тогда миссис Сандерс похолодела: ей сразу пришло в голову, что пора приучить всех осторожно выбирать слова.

Теперь, когда её видят не девочкой, а женщиной — где же окажется место Жизель Бишоп?

Миссис Сандерс придётся вновь вернуться к тем раздумьям, что возникли у неё в первые дни Жизель в этом доме.

Лишь бы её выбор оказался мудрым, а не хитро-коварным.

Всего одна буква отличает ум от лукавства, но разница в них огромна. Как раньше от малейшего движения девочки расходились большие круги, так и теперь…

Изменения, рождённые умной девчушкой, можно встретить с радостью. Но то, что принесёт хитрая женщина, внушает лишь страх.

Прим. пер. 영리 (ум, смекалка) и 영악 (хитрость, коварство), не придумала, какую пару на ру подобрать, чтобы хотя бы одним слогом отличались.

— Комната осталась такой же, как и тогда, — сказала горничная.

И действительно, всё было почти в точности, как четыре года назад. Разве что теперь каждый предмет мебели утопал в цветах — их было так много, что у Жизель даже мелькнула тревожная мысль: не задохнусь ли я от этого цветочного изобилия?

— Боже мой… — вырвалось у неё.

Стоило Жизель переступить порог, как она почувствовала, что на неё устремились взгляды горничных, полные ожидания.

— Какая красота! Я подумала, что попала в оранжерею.

— Вам нравится, мисс?

— Ещё бы!

Она склонилась к каждому букету, к каждому венку и с восторгом вдыхала ароматы. И горничные, видя её радость, сами не находили себе места от счастья.

В этом огромном доме и без того всегда хватало свежих цветов. Но мужчина, который жил здесь, никогда даже не удостаивал их вниманием — и, конечно, не догадывался, сколько сил уходит на то, чтобы всё вокруг благоухало.

— Ах… даже люстра в цветах! Словно дождь из лепестков льётся. Вы должны непременно научить меня, как это делается.

— Хо-хо, это наш семейный секрет. Но для вас, мисс Бишоп, я сделаю исключение.

Замечать этот труд, давать людям почувствовать, что их усилия не напрасны, — это всегда было делом Жизель.

— Мы хотели обновить комнату к вашему приезду, — призналась горничная, — даже спрашивали у его светлости. Но герцог сказал: «Пусть мисс Бишоп сама решит, а потом сделаем так, как ей будет угодно».

Жизель отвела взгляд от цветов и неторопливо оглядела свою комнату.

Стены, отделанные резными панелями, были небесно-голубыми.

Мебель, хоть и стояла здесь уже годы, сверкала белизной, словно только что доставленная из мастерской.

А ткань — от аккуратно застеленного постельного белья и балдахина до кружевных занавесей, что смягчали летний свет, лившийся из высокого окна, — всё было нежно-розовым. Пышные оборки, бесконечные голубые ленточки…

В тринадцать лет я, должно быть, была одержима розовым и бантиками…

Хотя всё и выглядело как новенькое, Жизель теперь понимала, почему горничные спросили, не стоит ли всё же обновить обстановку.

Эта комната была девичьей. Она не вязалась с Жизель, которая уже стояла на пороге взрослой жизни.

— Мне нравится так, как есть.

Ну и что, если выглядит немного по-детски? Здесь она может снова почувствовать себя тринадцатилетней. К тому же оставалось всего неделя до возвращения в Ричмонд — зачем затевать перемены ради столь короткого срока?

На самом деле её обрадовало уже одно лишь предложение переделать комнату: это значило, что даже став взрослой, она остаётся здесь желанной, и дядя не собирается выставлять её за порог.

Но почему же он так стремился от меня отгородиться в таунхаусе в Ричмонде?..

Эта мысль снова и снова возвращалась к ней, мучила, и именно в этот момент горничная спросила:

— Вы ведь и сейчас пьёте на ночь жасминовый чай с мёдом?

На самом деле с тех пор, как она поселилась в пансионе, эта привычка канула в прошлое: возиться с посудой ей стало лень.

— Э-э… — замялась Жизель.

Но как отказать горничной, которая смотрела на неё с таким восторгом, в надежде снова позаботиться о ней, как прежде?

— Конечно.

— Я непременно приготовлю, не забуду.

Лицо горничной озарилось радостью.

— Сейчас вам ничего не нужно?

— Нет, совершенно ничего.

И делать было нечего: служанки уже успели разобрать и аккуратно разложить даже её немногочисленные пожитки. Стоять в стороне и только наблюдать за этим Жизель казалось неловким и немного странным, поэтому она спросила:

— А где герцог?

— Слышала, он направился в фотосалон… но хотите, я уточню?

— Нет, не стоит. Я сама схожу и посмотрю.

Дядя и вправду оказался в фотосалоне.

— Раз уж первым делом ты пришла сюда, у меня нет нужды проверять, не самозванка ли ты, — с лёгкой ухмылкой сказал он, сидя за огромным столом посреди комнаты и вставляя карточки в альбом.

Смущается?

В этом королевстве, пожалуй, нет человека, который бы не знал: камер у дяди было больше, чем женщин, которых он любил. Поэтому удивляться тут нечему.

Фотография была его страстью — настолько, что он отвёл под неё целую комнату.

На стенах, оформленных как галерея, висели чёрно-белые снимки в рамках — большие и маленькие. Половину другой стены занимал шкаф до самого потолка, и полки там были сплошь забиты альбомами.

Все эти снимки принадлежали дяде.

Оставшееся пространство от пола до потолка занимали камеры: каждая полка в застеклённых витринах была отдана одному аппарату. Он оберегал их, как драгоценности.

А за маленькой дверцей между «стеной альбомов» и «залом камер» скрывалась тёмная комната: дядя сам проявлял плёнки, настолько была велика его привязанность к этому делу.

Наверное, разбирает новые фотографии. Интересно, что он на этот раз снял? Я тоже посмотрю.

Жизель подошла к столу и наклонилась, заглянув через край. Её взгляд упал на стопку снимков, которые он перебирал. Девушка прищурилась.

— Но это же не ваши фотографии, а мои!

Ни резкости, ни горизонта, композиция кособокая, а главное — модель на них вышла нелепой и зажатой. Это были её снимки.

«На эту камеру снимай себя каждый день, а потом, когда я вернусь, покажешь мне. Если ещё и в письмах присылать будешь — вообще чудесно».

Перед уходом на войну дядя оставил Жизель в подарок фотоаппарат. С ним она и прожила все эти четыре года, снимая себя при каждом удобном случае.

Под густой листвой дерева, сидя чинно, со сведёнными коленями и раскрытой на коленях книгой — постановочный кадр, уж сразу видно. С гордой улыбкой и трофеем после теннисного турнира. А то и в компании Елены — обе в театральных костюмах, с нелепо раскрашенным гримом лицом, глядящие на своё отражение в зеркале.

— А почему за прошлый и этот год фотографий почти нет? — спросил дядя, разбирая снимки в хронологическом порядке.

Потому что после того, как вас взяли в плен, я уже не могла фотографировать. Ведь для меня объектив был вашими глазами, и, улыбаясь ему, я улыбалась вам. Но с тех пор, как вас лишили свободы, улыбаться больше не получалось.

Жизель не смогла ответить. Дядя, всё время смотревший на стол, вдруг поднял глаза на неё. В тот же миг он резко опустил взгляд, схватил со стола рамку, стоявшую у края, и поставил её ей под подбородок.

Что такое?.. Ах!

И тут Жизель вдруг поняла, что именно открылось его взгляду в вырезе её платья, когда она наклонилась.

Она стремительно выпрямилась. И без зеркала было ясно — лицо пылает алым.

— Это на тебя не похоже.

Нет… я вовсе не пыталась соблазнить дядю своим телом…

— Почему все фотографии такие чинные?

— Ах… — только и смогла вымолвить она.

Он имел в виду, что на снимках за последние четыре года Жизель выглядела уж слишком скромной, совсем не такой, как прежде.

— Я всегда была скромницей.

— Ха! — фыркнул он демонстративно, чтобы она наверняка услышала.

И, бросив недоделанную работу, поднялся из-за стола. Жизель уже собиралась спросить, куда он направился, как увидела: дядя потянулся к полке и снял с неё один из альбомов.

«Жизель Бишоп, 12 лет». 

Так значилось на обложке альбома, который дядя раскрыл прямо у неё на глазах. Листая страницы, он показывал снимки один за другим, словно следователь, выкладывающий перед упрямым подозреваемым неопровержимые улики.

— Смотри внимательнее.

Вот она, подвязав юбку, как штаны, висит вниз головой на дереве и во весь рот скалится, сверкнув зубами.

Вот мгновение падения — Жизель, поскользнувшись на льду, валится назад, и кадр ловит её прямо в полёте.

А вот — комичный эпизод: она слишком усердно лизнула мороженое, и целый кусок откололся и рухнул наземь.

И так далее — один нелепый кадр за другим.