Онлайн чтение книги Любовь моя, я хочу убить тебя Love, I want to kill you
1 - 39

Тук.

Дядя пролистал книгу от корки до корки, а затем закрыл её.

— Я ведь говорила. 

Он, полулёжа у изголовья, кивнул, положил томик на тумбочку и выпрямился. Жизель подумала, что теперь он направится к письменному столу, но дядя вместо этого открыл дверь рядом с кроватью и скрылся во тьме.

Это же моя гардеробная.

Щёлк.

Яркий свет прорезался в щель на полу, и в ту же секунду щёки Жизель покраснели.

Я же не оставила бельё на виду?

Вспомнить не получалось. Она поставила бокал и потянулась, чтобы встать и броситься следом, но…

Щёлк.

Свет погас, и дядя вернулся в спальню. В длинных пальцах он держал нечто короткое, зажав, как сигару.

Лишь когда он сел рядом, золотистый отблеск позволил Жизель разглядеть, что это.

Моя помада?..

Он действительно держал её во рту, будто сигару, и, стиснув зубами кончик, выкрутил стержень из футляра. Из всех подаренных дядей помад эта была самой яркой, насыщенно-красной.

Для кого-то — чувственная. Для кого-то — вульгарная.

Как бы то ни было, Жизель не хотела казаться ни той, ни другой, поэтому ни разу ею не воспользовалась. Абсолютно новая, нетронутая помада теперь была в его руках.

Зачем он её взял?

Пока Жизель недоумённо хлопала глазами, дядя выплюнул крышку.

Тук.

Та покатилась по полу, беззвучно завертелась и замерла. Такой жест выглядел удивительно небрежным, особенно для него — человека, который был воплощением слова «аккуратность».

— Жизель, посмотри на меня.

Она всё ещё ошеломлённо глядела в пол, когда он скользнул рукой под её подбородок. Жизель вздрогнула, инстинктивно попытавшись отклониться, но он не отступил, а мягко и настойчиво поймал её подбородок.

Жизель не понимала: то ли у неё подбородок маленький, то ли у дяди слишком большая ладонь.

Он обхватил её лицо одной рукой, почти поглотив его, и повернул к себе. Теперь она смотрела прямо на него, но он всё ещё не отпускал.

Он смотрел так, будто хотел пронзить её насквозь. Может, из-за темноты в комнате, но его синие глаза казались бездонными.

Я всегда думала, что глаза дяди цвета неба перед рассветом. Как в нашу самую первую встречу.

А теперь она впервые подумала об их глубине. О бездне, в которую её затягивало. И если она попытается убежать — тёмная вода вырвется и утащит её за собой.

На самое дно, где неведомо, что скрывается.

Но если на дне скрывается именно то, чего я хочу…

То она не побежит прочь, а с готовностью прыгнет. И хотя Жизель пыталась сдержаться, из неё вырвался судорожный вдох. Грудь предательски затрепетала, распахивая перед ним суть её желания.

Мужчина оценивающе смотрел на неё и приподнял бровь. Потом скривил уголок губ в странной полуулыбке.

Что это за ухмылка?

Его глаза, ещё мгновение назад затуманенные жаром и вином, вдруг прояснились. Этот дерзкий, почти подлый взгляд, никак не вязался с дядей, которого она знала. 

Я напилась, и теперь мне мерещится?

Может, так оно и было. Он моргнул, и холодное искажённое выражение исчезло без следа. Губы, плотно сжатые, но чуть приподнятые по краям, снова принадлежали тому самому строгому на вид, но на деле мягкому дядюшке.

— Ты меня слушалась?

Такой вопрос вполне в духе дяди. Если бы только он не держал её за подбородок и не поднёс к лицу ярко-красную помаду, словно собирался что-то ей нарисовать.

— Что… вы имеете в виду?

— Я просил не торопиться с превращением в женщину.

Слова прозвучали неожиданно. Жизель моргнула широко распахнутыми глазами.

Он серьёзно? Или шутит?..

Для сироты чуткость — это инстинкт выживания. Жизель всегда умела мгновенно уловить настроение дядюшки, но сейчас она не могла прочесть его — будто перед ней стоял совсем незнакомый человек.

Жизель перестала его понимать и молча кивнула, глядя на острый алый кончик, вставший клином между их взглядами.

С того самого дня, как дядя сказал ей эти слова, она больше не красила губы и не встречалась с мужчинами.

Она считала, что этого вполне достаточно, чтобы сказать — да, я слушалась.

— Ты ведь даже не поняла, что это значило.

Выходит, я ошибалась?

Жизель снова моргнула, широко распахнув глаза.

Вы сказали это не потому, что вам было жалко расставаться с девочкой, которую вы считали милой?.. И не потому, что вас смущало, как я становлюсь женщиной? Это всё не то?..

Она растерянно смотрела на него, а он, всё ещё удерживая её за подбородок, медленно скользнул пальцем по мягкой щеке, очертил плавную дугу и мягко надавил на нижнюю губу.

Пухлые губы дрогнули и приоткрылись, поддавшись лёгкому нажиму. Как будто этого он и добивался изначально. Палец снова скользнул вверх, к щеке, под ухо. 

Жизель терпеливо ждала, пряча тревогу. Что теперь коснётся её губ?

Помада.

Разочаровывающе просто.

Гладкий стержень коснулся нижней губы и мягко размазался по коже. Даже лёгкое прикосновение оставляло яркий след. Помада с каждым движением всё плотнее ложилась на пухлые губы, скользя по ним медленно и уверенно. Теперь рот Жизель алел.

Сейчас я, должно быть, выгляжу вульгарно… или слишком чувственно. И то, и другое — отвратительно. Но сказать «хватит» она так и не смогла.

— Я сказал не торопиться, потому что время ещё не пришло.

В тот день он стер с её губ помаду, а сегодня сам их накрасил. И теперь раскрывал истинный смысл тех слов.

— А ты решила отдать возможность сделать тебя женщиной какому-то другому мужчине, пока я терпеливо ждал этого дня?

С губ Жизель, прижатых помадой, вырвался прерывистый, полный восторга выдох.

Тук.

Дядя поставил тюбик на стол и спросил:

— Отвечай. Ты целовалась с тем инвалидом по совести?

— Нет.

Она ответила мгновенно, даже не успев вдохнуть, и попыталась покачать головой, но не смогла: он всё ещё крепко держал её за подбородок.

— Другие мужчины были?

— Нет.

— Значит, я первый?

— Да!

Сделайте меня своей первой.

Молить об этом не пришлось — желание сбылось сразу. Он разжал пальцы, провёл ими по её волосам, крепко схватил за затылок и рывком притянул к себе. Жизель покорно поддалась.

Дядя припал к её губам — тем, что она безоговорочно отдала ему.

Если это сон… пусть я умру прямо сейчас. Лишь бы никогда не узнать, что это невыносимо прекрасное блаженство было всего лишь жалкой иллюзией.

Если бы это значило исчезнуть без остатка, раствориться без следа — Жизель всё равно бы верила до самого конца: «Дядя поцеловал меня. Я отдала ему свой первый поцелуй».

Губы, что должны были выплеснуть восторг, теперь были заняты его губами. И даже тяжёлого, частого дыхания было недостаточно, чтобы выпустить из груди захлестнувший её трепет.

Волнение поднималось всё выше, пока, переполнившись, не вылилось наружу — единственной слезой, скользнувшей по уголку глаза.

Она пыталась навсегда удержать этот миг и вцепилась в его плечи дрожащими пальцами. Тепло его тела всегда заставляло Жизель трепетать.

И всё же, казалось, ничто не могло сравниться с тем, что она чувствовала сейчас — с жаром, передающимся от его губ к её губам.

С тех пор как Жизель влюбилась в него, каждый раз, когда дядя целовал её в макушку или касался губами тыльной стороны ладони, она мучительно жаждала большего.

Если бы хоть раз его губы коснулись моих…

Она и представить не могла, что это когда-нибудь случится, поэтому могла лишь украдкой воображать. Перебирая в памяти прикосновение его губ к тыльной стороне своей ладони, она думала, что, наверное, поцелуй в губы ощущается так же.

Точно так же, как когда-то, отпивая виноградный сок, пыталась вообразить вкус шампанского.

Оба эти удовольствия были для неё запретными. Одно — потому что она ещё ребёнок, другое — потому что даже став взрослой, Жизель верила: оно останется для неё навеки под запретом. Потому даже простые фантазии уже казались ей грехом.

Как я могла осмелиться сравнивать дядин поцелуй с шампанским? 

Теперь, когда познала оба вкуса, ей казалось святотатством ставить их на одну чашу весов.

Думать, будто мягкое, влажное соприкосновение губ к губам похоже на лёгкое касание губ к сухой коже, — тоже было святотатством.

Чмок.

Звук, который она считала невозможным между ними, вырвался сам собой. Как только дядя отстранился, Жизель обеими руками прикрыла рот.

Пока их губы были соединены, она осмелилась держать глаза открытыми — чтобы навсегда запечатлеть в памяти, как он её целует.

Но теперь, когда всё закончилось, она не могла на него взглянуть. Только краем глаза успела увидеть его безупречное лицо и губы, испачканные вульгарным алым.

В этот миг к ней вернулся рассудок, вытесненный желанием.

Я целовалась с дядей.

Поцелуй, воображая который она чувствовала вину, теперь стал реальностью. А значит, и вина — стала настоящей.

Это святотатство.

Разум внутри неё кричал.

Поцелуй с мужчиной, который растил тебя с детства, — это святотатство. Осквернение самой морали.