Онлайн чтение книги Любовь моя, я хочу убить тебя Love, I want to kill you
1 - 35

— Представь себе: вся Вселенная мчалась миллиарды лет только ради этого мгновения. Миллиарды случайностей сложились в цепочку — и вот мы здесь. Разве это не делает тебя счастливой?

— Вы забыли мастер-ключ, и я не смогла поиграть на пианино. А потом вы решили пофотографировать, и мне пришлось грести одной, так что теперь я злюсь. И вы хотите сказать, что вся Вселенная неслась миллиарды лет, чтобы моё недовольное лицо осталось на снимке навеки?

Щёлк.

— Именно.

Эдвин не упустил секунду, когда её щёки раздуло от досады, и нажал на кнопку затвора.

— Значит, вся эта гигантская Вселенная существует только ради такой заурядной сцены? У неё, видимо, дел больше нет.

Щёлк.

— «Заурядной»?

Каждое мгновение неповторимо.

Даже если похожее повторится, то никогда — в точности то же самое. Потому что время течёт, и с ним меняются мир и люди. Необратимо.

Вселенная продолжает расширяться, и звёзды всё дальше удаляются друг от друга. А закон термодинамики гласит: всё сущее идёт от упорядоченного порядка к бессмысленному хаосу. Утраченный смысл невозможно вернуть.

Клетки тела беспрестанно умирают и заменяются новыми, и потому мы уже не те, кем были вчера.

В детстве он пытался примириться с этим, прячась за любимые научные теории. Люди, которых он любил, менялись не потому, что предали его, а потому, что так устроена Вселенная. Это закон, от которого не уйти. И если так, то, может, и не стоило страдать.

Но боль никуда не исчезала. Потому что человеческие чувства не подчиняются законам космоса.

Если все меняются, и это не остановить, он хотел хотя бы навечно сохранить любимых, запечатлеть их, какими они были до того, как изменятся. И именно поэтому Эдвин нашёл себе другое утешение — фотографию.

Щёлк.

Так он увековечивает Жизель на плёнке.

Хоть он и просил её не взрослеть так рано, не становиться женщиной, — Вселенная всё равно сделает своё и изменит её.

— Там, где кувшинки, красиво. Попробуй подойти ближе. Нет-нет, греби левым веслом.

— Вместо того чтобы только указывать, вам бы самому взять вёсла — дело пошло бы куда быстрее.

— Но я ведь не смогу вечно грести за тебя. Настоящая любовь — это не грести вместо, а научить грести самому.

— Так говорят не про вёсла, а про удочку и рыбу. И потом, если я не научусь грести, от этого никто не умрёт.

— Тише. Подними вёсла, сбавь скорость.

Жалуясь, но послушно выполняя его указания, она и сама не заметила, как лодка подошла к ковру из листьев кувшинок. Жизель остановилась и выпустила вёсла из рук.

— Фух…

Конец августа. Лето, налившееся спелостью.

Жизель повела лодку так, как он указывал, и, хоть они плыли всего лишь вдоль ивы, по её вискам всё равно катились капли пота.

— Жизель.

Она подняла руку, чтобы стереть пот со лба, и в тот самый миг, когда обернулась на его голос, всё ещё касаясь лица тыльной стороной ладони…

Щёлк.

Он нажал на спуск. Сначала она подумала, что дядя хочет снять кувшинки — ведь сам же сказал подойти поближе к ним, — но нет, в объективе оказалось её лицо, блестящее от пота.

Щёлк.

И даже тот сердитый взгляд, который она тут же бросила на него, тоже оказался запечатлён.

— Зачем вы снимаете такое?

— Потому что красиво.

Губы, наполовину скрытые вертикально поднятой камерой, сомкнулись и разомкнулись, выпуская щекочущие душу слова, и снова слились в мягкую линию. В это мгновение у неё перехватило дыхание.

Ш-ш-ш…

Подул ветер. Сквозь ветви ивы брызнули солнечные осколки и закружились в танце.

Щёлк.

В тот миг взгляд Жизель, словно объектив, наведённый на его губы, внезапно отъехал назад, и перед ней вспыхнуло лицо, сияющее, как осколки витража, — и врезалось прямо в сердце.

Она отстранилась, будто убегая от слишком близкого кадра, и тогда увидела мужчину перед собой: рукава рубашки небрежно закатаны до локтей, он сидит полулёжа, прислонившись к краю деревянной лодки.

Расслабленное тело ласкало солнце. На миг ветер стих, и через прореху в листве хлынул яркий луч — точно и прямо на него. Мужчина светился, ослепительный даже в полумраке.

Палец, привычно нажимающий на кнопку затвора, вдруг застыл. Ровные брови дрогнули, исказились в едва заметном движении. Для него это был пустяк, но в груди Жизель оно отозвалось зыбким волнением.

Он прищурился и поднял ладонь, заслоняясь от палящего света. Тонкие тени от пальцев легли на глаза.

Жизель снова ловила взглядом его глаза, скрывающиеся во тьме, и, не в силах сопротивляться, тянулась к губам, на которых играла улыбка.

Снова — приближение. Снова — отдаление.

Щёлк.

Мгновение, которое она уже не надеялась когда-либо испытать, вернулось к ней, словно по волшебству.

Ещё щёлк.

И исходило оно всё от того же мужчины.

Когда это случилось впервые, она горько сожалела: воспоминание, как ни перебирай его вновь и вновь, неизбежно тускнеет, стирается. Тогда ей пришла мысль:

Если бы я могла запечатлеть миг, когда влюбилась…

И вот этот миг снова настал. Стоило только вырвать камеру из его рук — и он остался бы на плёнке.

Щёлк.

Но Жизель этого не сделала.

«На фотографии остаётся не только объект, но и сердце того, кто снимает», — сказал он когда-то.

И если это правда, то на снимке момента любви увековечится не только его прекрасный образ, но и печаль той, кто никогда не сможет назвать этот образ своим.

Пусть всё уходит с течением времени.

Щёлк.

Затвор моргнул, словно веко, и Жизель тоже закрыла глаза.

— Слепит?

Свет падал на него. Не на неё.

— Смотри на меня, Жизель.

Какой же ты плохой… правда плохой.

Теперь она признаёт это.

Он совсем не из тех, кого называют хорошим мужчиной.

****

— Динь! Неправильно.

На виселице повисла голова. Но смерти не было — ведь тело ещё не дорисовано.

Жизель нарисовала кружочек на блокноте, лежавшем на высокой тумбе за диваном, вовсе не предназначенном для игры в «виселицу», и взглянула на мужчину, сидевшего напротив.

— Следующая буква?

— Следующая буква… — он лениво посмотрел на наручные часы и ответил так, будто всем видом показывал: скорее бы уже уйти.

10:11.

В последнее время он ложился спать до половины одиннадцатого. Жизель знала это, но именно сегодня не собиралась его отпускать.

— Пока не угадаете, уйти нельзя.

— После полуночи.

— Ну конечно, после полуночи — уходите, когда угодно.

Она и вправду собиралась отпустить его только после того, как этот миг наступит. Ведь именно тогда она впервые станет взрослой — рядом с ним.

— Нет. Я о том, что ты написала. «П-о-с-л-е-п-о-л-у-н-о-ч-и».

Как он угадал, ведь букв открыто всего две?

И всё же ответ оказался верным. Жизель с надутым видом размашисто изобразила на лице человека, едва избежавшего повешения, улыбку.

Чирк.

Жизель вырвала листок, смяла его и на новой странице начертила пустые клетки.

— Давайте ещё один раунд.

Сегодня она во что бы то ни стало собиралась удержать его до полуночи. Сегодня — особенный день.

Могла бы просто попросить: подождите ещё немного, — но не просила, потому что уже слышала отказ.

Четыре… пять…

Она пересчитывала, совпадает ли число клеток с задуманным словом, когда он неожиданно наклонился к самому её уху и прошептал:

— Ну что, давай угадаю?

— Я ещё даже не на…

— «Можно выпить?» В продолжение прошлой партии. «После полуночи — можно выпить?».

Он даже вопросительный знак не забыл — до того раздражающе точен в своей лёгкой, но непреклонной манере.

— Мой ответ: н-е-л-ь-з-я.

Он выхватил из её рук перьевую ручку и крупно, разборчиво вывел: «Нельзя».

— Почему нельзя? Я ведь теперь взрослая.

— Потому что первый раз ты должна выпить со мной. Не хочешь?

— Хочу...

— Тогда подождёшь, пока я не проснусь?

— Вот и вы дождитесь сегодня хотя бы до полуночи…

Эдвин сам до дрожи хотел дождаться полуночи и отпраздновать момент, когда Жизель станет взрослой. Но не мог.

Из-за снотворного.

Чем позже его принять, тем сильнее потом накроет затяжная одурь, хуже любого похмелья.

К тому же он не настолько себе доверял, поэтому передал пузырёк с лекарством Лойсу. Чем дольше Эдвин бодрствовал, тем дольше Лойс вынужден был оставаться на службе, и за это ему становилось неловко.

Можно было бы сделать исключение хотя бы сегодня. Но разве справедливо будет встретить полночь и тут же сухо поздравить её, а потом уйти спать? Нет. В полночь нужно поднимать бокал.

«После алкоголя вам нельзя принимать снотворное. Если уж выпили, то лучше вовсе не принимайте таблетки».

Он вспомнил предупреждение профессора.

А отказаться от них даже на одну ночь было немыслимо. Это всё равно что оставить клетку с чудовищем открытой настежь.

Поэтому, сколько бы Жизель ни упрашивала, Эдвин не поддался и поднялся.

— Завтра утром я встану пораньше и поздравлю тебя первым.

— Если, когда я открою глаза, первым окажетесь не вы — тогда я ничего вам не обещаю.

— Лойс, передай всему дому распоряжение, — его голос и тон внезапно стали жёсткими, как у полевого командира. — Пока я не дам отмашку, никто не имеет права поздравлять Жизель Бишоп с днём рождения.

— Это ужасно! Будь вы королём, наверняка стали бы тираном.

— Кроме того, объявляю Жизель Бишоп сухой закон. Вступает в силу сию минуту и будет действовать, пока я его не отменю.