Онлайн чтение книги Масло на холсте Oil on canvas
3 - 47

Рядом с Лукой он снова и снова делал нелогичный выбор. И осознавал это лучше других. Происходящее казалось странным ему самому.

Лука успел перехватить тяжёлую дверь, прежде чем она закрылась, и вошёл следом за ним.

— Всё никак не пойму. Тоджин больше тревожится…или всё-таки ревнует?

— Понятия не имею, о чём вы говорите.

Быстрый ответ не получил отклика. Тишина тянулась недолго, но всё же навалилась давящая тревога.

— Почему я вообще должен ревновать? Зачем мне это?

Слова вылетели прежде, чем он успел обдумать их. Ревность — к тому, чего никогда не было, к тому, чего нет.

Тоджин вдруг понял, что именно так можно обозначить собственные чувства.

— Не говорите таких мерзостей.

Он резко пресёк разговор, но для себя самого тоже не находил объяснения. Совсем недавно — всего пару часов назад — он настаивал, что ненавидит, когда они ведут себя как любовники.

— Мне неприятно, когда люди смотрят с жалостью. И продолжать изображать пару с человеком, который ведёт себя, как распущенный болван, я не собираюсь.

Прозвучало словно клятва.

Ревность? Нет, до такого не могло дойти. Исключено. Для Тоджина не существовало ни малейшего основания испытывать такое чувство.

— Если перестанем притворяться, будто встречаемся, работать станет труднее.

— Понял вас, Тоджин. Я просто шутил.

Лука мягко оборвал разговор.

«Совсем не смешно».

С этой мыслью парень невольно отвернулся. Если бы его не остановили, он, пожалуй, продолжил бы говорить, не в силах замолчать.

— Я пойду фотографировать…а вы останьтесь здесь. Когда вы рядом, мне тяжело сосредоточиться на работе.

Он схватил ящик, хорошо зная: в такие моменты легче всего спрятаться именно за работой.

Лука отпустил противоположный край ящика. На фоне ярко-синего пластика его ладонь особенно выделялась.

***

— Всё нужное уже сняли?

Когда Тоджин вернулся с готовыми снимками и аккуратно упакованной картиной, Лука поднялся с места.

— Да.

— Кейс оставим в моём кабинете. Наш совместный выход зафиксируем — так логичнее. Если на записи внезапно появится картина, это вызовет вопросы.

Тоджин едва заметно кивнул. Лука перехватил контейнер и потянул его к себе.

— Уберу в сейф и завтра заберу домой. Скажу, что вещь для аукциона. А вы пока оставайтесь здесь.

Он снова кивнул, абсолютно безразлично. Его рука, державшая ящик, была вялой, а вот снимки он сжимал так сильно, что на них появились заломы.

— Тоджин, что-то случилось?

Его губы шевельнулись, словно он хотел что-то сказать, но не мог. Смущение отразилось на лице слишком явственно. Лука положил ладонь ему на плечо. Реставратор вздрогнул и вскинул взгляд.

— Синьор Орсини…

— Говорите.

— Есть…кое-что, о чём я должен сообщить.

Парень выдохнул тонкую струйку воздуха. Он понимал, что Лука ждёт, но слова никак не хотели сорваться с языка.

— Я проверил и инфракрасные, и рентгеновские снимки. На них, эм, видны предыдущие наброски. Рисунки, сделанные художником до нанесения масляных красок, или скрытые изображения. Вы ведь знаете.

— Конкретнее. В чём же проблема?

Тоджин сделал неглубокий вдох. Обычно, когда дело касалось его профессиональной деятельности, слова лились легко, но сейчас он никак не мог подобрать их, хотя это и напрямую связано с его сферой.

— Я думаю, что на картине…синьора Орсини.

Он протянул распечатанные фотографии, решив, что так будет быстрее.

Лука ничего не ответил, только взял фотографии и стал рассматривать их одну за другой.

Реставрация — всегда долгий поиск замысла автора. И порой в процессе всплывали истории, о которых лучше не знать вовсе. Люди обожали тайны старых полотен, и если находка становилась достоянием прессы, интерес к картине взлетал мгновенно.

Сколько времени прошло — неясно. Наконец Лука опустил фотографии на стол. Его губы застыли в жёсткой линии, а голос прозвучал глухо и резко:

— Беременность.

— Именно так…на скрытом слое это отчётливо видно.

Под изображением синьоры Орсини с томным выражением лица, небрежно касающейся поверхности воды босой ногой, скрывалась другая синьора Орсини. Та, что держала руками округлившийся живот и смотрела в морскую даль.

— Возможно, я ошибаюсь.

Тоджин с трудом заставил себя заговорить.

— Если она и правда ждала ребёнка, должны же остаться фотографии. Я хочу донести, что художник не обязательно рисовал всё в точности. В ту эпоху тем более. Реальность часто уступала место личным фантазиям. Высока вероятность, что это могло быть всего-то желанием.

Период, когда предположительно появилась «Игра воды», совпадал со временем страстного романа Батисты Соролья и синьоры Орсини. Время, когда война близилась к концу.

Время, которое можно назвать и далёким, и близким. Уже тогда снимки могли обрабатываться.

С живописью же всё было ещё сложнее. В ту эпоху изображение вещей «как они есть» уже считалось старомодным.

— Но слухи всё равно появятся. Вне зависимости от правды.

Лука кончиком пальца постукивал по фотографиям, лежащим на столе. Его слова звучали непреложно.

Хотя главные герои любовной истории давно умерли, именно поэтому грязные детали будут вывернуты наизнанку. Лука запрокинул голову и тяжело вздохнул.

— Стоит лишь немного покопаться в интернете — и найдёшь рассказы о том, что бабушка ушла от деда из-за Сорольи. Бурный роман, о нём до сих пор пишут.

— То есть вы что-то знали?

— Я знаю ровно столько. Остальные члены семьи вряд ли располагают чем-то большим.

— Но если знали, могли умолчать…

— Возможно.

Лука опустил взгляд на снимки. Его глаза потемнели, лицо перестало что-либо выражать. Палец продолжал размеренно постукивать по столешнице, точно отсчитывая секунды, как маятник.

«Он либо взволнован, либо принимает решение».

Тоджин знал Луку не так давно. Но видел его достаточно, чтобы уловить привычки.

Когда Лука задумывался, пальцы сами собой начинали мерно барабанить по столу. А если приходил к окончательному выводу, то едва заметно ударял по нему костяшками, словно опускал молоточек на аукционе.

Сейчас же время тянулось, а решения всё не следовало. Тоджин тихо прокашлялся.

— Думаю, оставаться здесь дальше нельзя.

Вечно в комнате они всё равно не просидят. Да и время позднее. Услышав его голос, Лука посмотрел на реставратора.

— Я просто думал. Тоджин, вы…

— Я промолчу, пока вы не решите. Дело семейное. Если же речь о том, что могут появиться слухи…

— Слухи меня не пугают. Я знаю вас, Тоджин.

— А…

— Просто привёл мысли в порядок. Кейс оставим и пойдём. Вы правы.

Он поднялся, взял контейнер и фотографии, направился к лифту. В кабинете директора Лука положил картину в массивный сейф и захлопнул дверцу. Тишина становилась всё более тяжёлой.

Если полотно продавалось на аукционе, его история реставрации часто переходила к новому владельцу вместе с документами. Реставратор не имел права скрывать подобные данные: рано или поздно покупатель мог провести собственное исследование, и тогда всё открывалось. Инфракрасные и рентгеновские снимки всегда делались в первую очередь.

Лука даже не пытался скрыть свою нахмуренность.

«Должно быть, та ещё головная боль».

Не менее важным, чем сама реставрация, оставалась документация о её ходе. Для следующего специалиста эти сведения значили почти столько же, сколько и сама картина. Потому и сохранять тайну за редкими исключениями почти нереально.

— Синьор Орсини, вы ведь понимаете, аукцион можно не проводить.

— А если отказаться?

— Допустим разместить полотно в Кадорсини. Тогда его доверят реставрировать сотрудникам галереи. По внутреннему регламенту именно музей решает, что предавать огласке. Так что всё может оставаться как есть.

На эти слова Лука коротко усмехнулся — словно раньше и впрямь никогда не рассматривал подобный вариант. Провёл ладонью по подбородку и пробормотал:

— Или же ничего не раскрывать. Как делали поколения моей семьи. Ради тайны и чести, которую когда-то берегла бабушка.

Тайна и честь.

«Значит, он предполагает, что всё это правда?»

А вдруг синьора Орсини действительно носила ребёнка Батисты Соролья? И тот скрытый образ под слоями краски являлся вовсе не вымыслом. Если ребёнок родился…

Мысль так и осталась невысказанной. Для Тоджина то чужая история, но для Луки — семейная драма.

— Нет нужды делать вид, будто вы ничего не знаете.

Лука внимательно посмотрел на него.

Его взгляд, казалось, давал разрешение, и Тоджин, тщательно подбирая слова, начал:

— Ваш дед знал?

— Что Мариса Орсини на самом деле могла быть Марисой Соролья?

Тоджин вздрогнул, но не ответил. Лука лишь изогнул губы в косой усмешке.

— Правда это или нет — установить невозможно. Все давно умерли. Генетическую экспертизу наша семья ради приличий никогда не допустит. А вот что меня тревожит сейчас…

Мужчина медленно прикрыл глаза и снова открыл их.

— Есть риск, что мы окажемся связаны не только с фондом Марисы, но и с фондом Батисты.

— Тогда всё усложнится ещё больше.

— Как бы ни сложилось, право собственности на картину нужно определить как можно скорее. Она принадлежит моей бабушке.

Значит, так или иначе, полотно должно перейти в руки Луки Орсини. Через него пройдут любые дальнейшие решения.

Тоджин промолчал. После этого они больше не разговаривали, покидая музей.

Даже оказавшись в доме Марисы и поднявшись на первый этаж, где находились спальни, никто не нарушил тишину. День выдался слишком долгим, и в голове всё ещё роились новые тревожные сведения.

— Должно быть, вы устали. Спокойной ночи, Тоджин.

Произнёс Лука уже на пороге гостевой комнаты, которую давно приспособил под свою. Но шагнуть внутрь не успел — Тоджин окликнул его:

— Синьор Орсини, насчёт картины.

— Да.

— Вы действительно собираетесь выставить её на аукцион?

Поздняя тишина воспринималась вдвое тяжелее дневной. Лука медленно перевёл взгляд на Тоджина.

— Почему вы задаёте этот вопрос?

— Потому что шум поднимется вокруг всей семьи Орсини. И вокруг Марисы тоже. Обычно никто не хочет подобного. Но вы ведь не обычный человек, синьор Орсини. Вот я и…захотел узнать.

Молчание.

Тоджин неловко добавил:

— Может, для вас это возможность. С синьорой вы не были близки…а про Марису вы сами сказали, что она вам опротивела. Поэтому…

— И?

— И на аукционе эта картина может уйти дороже. У полотен с историей цена всегда выше.

— А как поступили бы вы, окажись на моём месте?

— Я?

— Раньше вы говорили, что картина должна попасть в музей. Что правильно, когда её видят многие. Вы всё ещё так считаете?

— Да. Я по-прежнему думаю, что хорошее произведение должно быть доступно зрителям. Но…

— Но?

Лука безразлично оборвал его, но пронизывающий взгляд, скользивший по Тоджину, ощущался очень явно.

Парень беспричинно уставился в пол. Грудь сжалась от ощущения, что его мысли прочитали. Лука медленно открыл рот:

— Будь я вами, то непременно хотел бы, чтобы картина ушла на торги.

— Но вы не я, синьор Орсини.

— Жажда успеха и большие амбиции — вовсе не повод для стыда. И не в вашем характере их прятать.

У Тоджина дрогнул кадык. Голос Луки продолжал звучать бесстрастно:

— Если я не открою эту картину публике, для вашей карьеры подобное не принесёт никакой пользы.

— Я знаю, вы так не поступите.

— Верно. Мне нужно нечто, что украсит мой первый аукцион.

Когда Тоджин глянул на мужчину, Лука оскалился в широкой улыбке. Даже явно хищное обнажение жадности не делало его похожим на подонка — и это поражало ещё больше.

— Но если повесить полотно в музее, как вы прежде хотели, для меня это будет почти то же самое, что оставить его в тени. К тому же и для вас тогда возникнут сложности.

— Сложности? Но я ведь просто реставратор.

— Если я отправлю картину в музей, то исключительно ради сохранения семейной тайны. Ведь имя «Орсини» играет мне на руку.

— Да…пожалуй.

— В таком случае за ведение документации и сам процесс реставрации отвественность понесёт музей. Всё пройдёт под эгидой постоянной команды Кадорсини. И тогда имя господина Тоджина попросту затеряется.

Реставратор прикусил нижнюю губу. Он прекрасно знал своё место.

«Пусть в той команде я и единственный, кто занимается масляной живописью…»

Однако официально всё будет значиться за командой. А если музей решит, что детали реставрации не подлежат разглашению, снаружи никто не узнает.

Да и сама его профессия редко становилась заметной.

— А вот если картина уйдёт на аукцион, то договор у меня заключён лично с вами. Значит, имя останется. Как у первого реставратора. И если материалы обнародуют, внимание к вам неизбежно.

— Мне не нужно внимание…

— В самом деле? Вам всё равно? Но разве не ради этого вы спросили? Я решил, что вы меня испытывали.

Попался. Он ощущал себя так, как если бы его разоблачили. Мужчина легко и точно нащупал то, чего Тоджин сам не осознавал. Его желание. Желание, чтобы именно его работу заметили.

«Игра воды» досталась ему скорее по счастливой случайности. Масштабная работа, и именно он первым узнал сегодня о скрытой тайне полотна.

«Потому что это шанс».

Он не знал, какой именно. Но с того момента, как вскрылась тайна, почувствовал: возможность куда весомее, чем представлялось сначала.

— Если бы я гнался только за тем, чтобы оставить имя, я бы не выбрал реставрацию.

Правда так и не прозвучала. Вместо неё Тоджин произнёс сухо, как по заученному шаблону:

— В любом случае решать вам, синьор Орсини. Будет ли полотно висеть в музее или выставлено на торги — моя задача лишь хорошо его восстановить…

Словно отвечая на вопрос на собеседовании, он вдруг оборвал фразу и замолчал.

— Я…пойду спать.

Сказав это, Тоджин быстро ушёл в свою комнату. Ему показалось: пробудь он ещё немного рядом с Лукой — и тот раскроет его до конца. А может, уже и так раскрыл.

***

— Джемма, ты ведь тоже занималась живописью?

В мастерской не было ни Лоренцо, ни Анджело. То, что Тоджин сам заговорил во время работы, удивило девушку: она сняла лупу и отложила её в сторону, тем самым выразив готовность к разговору.

— Немного. Но значительного интереса у меня не возникло. С самого начала меня больше влекло к реставрации. Ещё в детстве увлекалась восточной живописью и культурой. В университете училась на языковом факультете, а серьёзно занялась профессиональной деятельностью уже в Японии.

— Тяжело, наверное, пришлось?

— Ещё бы. Хорошо, что появилась работа здесь. Там меня изводили за язык, и в итоге я так и не смогла устроиться. А ты? Тоже имел связь с искусством?

— Немного.

— Какое направление? Скульптура?

— Живопись.

Он на секунду задумался и добавил:

— Но мне особо нечего было сказать своими картинами.

— Помогать художникам приятно. И чувство, будто ты возвращаешь картинам жизнь, тоже по-своему восхитительно, правда?

— Да.

— И у тебя, наверное, хорошо получалось.

Она словно специально добавила это, не хотела оставлять недосказанности. Тоджин устало улыбнулся и осторожно спросил:

— Джемма, тебе нравится твоя работа?

— Конечно. Как роль второго плана. Нам не нужно быть на виду, но без нас ничего не выйдет. Главные герои — произведение и художник. Мне нравится ощущать себя нужной, но незаметной. Ты так не думаешь?

— Думаю.

Снимать с полотна налёт времени, возвращать ему дыхание — в подобном он видел смысл. Прикасаться к искусству, оставаясь техником, а не творцом, — именно это нравилось.

— Ах, уже почти обед. Пять минут осталось, может, выйдем пораньше?

— Подожди, я сейчас доделаю кое-что.

Он склонился над паяльником, а девушка, снимая фартук, напевала под нос и размышляла, что выбрать на обед.

«Мне никогда не хотелось быть на виду».

Тоджин просто желал работать хорошо. Хотел стать годным реставратором. Он никогда не жаждал выделяться. Всё, о чём мечтал, — роль второго плана, сыгранная безупречно, без попытки отнять свет софитов у главных.

Но вчера всё вышло иначе. Мысль о том, что Лука может отказаться от аукциона, а его имя и труд окажутся в тени, — испугала до дрожи.

«Почему так? Как будто я сжульничал…»

Вспомнив внезапный порыв, он тяжело выдохнул и отложил инструмент. В кармане завибрировал телефон. Пришло сообщение. Отправитель — Лука Орсини.

[Перед уходом оформите отпуск. На неделю с завтрашнего дня. Скажите, что возьмёте за счёт летнего.]

Тоджин нахмурился. Не из-за содержания — он машинально посмотрел на дату.

Март.

Летний отпуск? В марте?

«Что этот человек задумал?»

Подумал он. И в тот же миг телефон снова завибрировал…