Онлайн чтение книги Масло на холсте Oil on canvas
1 - 5

В самом дальнем конце выставочного зала на первом этаже Кадорсини висели крупные полотна Джексона Поллока и Сальвадора Дали. За ними скрывалось небольшое помещение с узким входом — его легко было не заметить. Внутри находилась галерея Марисы, где висели только её картины.

После раннего обеда с Джеммой Тоджин зашёл туда.

«Той студией владела Мариса, верно?»

Он не мог задать этот вопрос вслух, но в этом и не было нужды — Тоджин был уверен. Именно поэтому ему захотелось снова взглянуть на её работы.

Он остановился перед своим любимым полотном. Хотя Марису нельзя было назвать малоизвестной художницей, эта галерея, вероятно из-за своего расположения, сейчас пустовала.

— Как вам эта картина?

Нет, не пустовала.

Их было двое.

— Мы снова встретились, Тоджин.

Тоджин обернулся. Перед ним стоял молодой наследник семьи Орсини.

— Каждый раз, когда мы видимся, у вас глаза, как у испуганного кролика.

«Кролика? С чего вдруг кролика?»

Тоджин почувствовал раздражение, но ничего не сказал. Губы автоматически изогнулись в вежливой улыбке.

В конце концов, он работал на их семью.

— Тоджин, как вам эта картина?

Тоджин перевёл взгляд на картину перед собой.

«Любимая моя дочь».

Одно из самых известных полотен Марисы Орсини. И его любимая работа.

На картине была изображена девочка с короткими волосами, собранными в два хвостика. Щёки пылали, глаза были полны слёз — словно у неё только что отняли конфету. Но в её выражении лица читалось не просто недовольство, а страх.

Эта тревога была отличительной чертой многих работ Марисы.

Жёлто-коричневая и пепельная палитра, множество тонких мазков, создающих текстуру кожи, бледно-зелёные глаза, словно фамильная черта семьи Орсини, — всё это резко контрастировало с простым белым льняным платьем девочки.

Картина одновременно трогала и тревожила. Запечатлённый ребёнок, ещё ничего не понимающий, но уже наполненный страхом, неуверенностью и при этом — очарованием.

— Это одна из моих любимых картин.

— Правда? Можете не притворяться.

«Ах да, он ведь её родственник».

Тоджин мысленно цокнул языком.

Он собирался оставить всё как есть и позволить собеседнику думать, что хочет. Однако последовал новый вопрос.

— Ну так что?

В принципе, было несложно понять, почему его слова сочли лестью или ложью. Люди всегда смотрели на него странно, когда он признавался, что любит работы Марисы Орсини.

«Почему, работая в сфере искусства, вы восхищаетесь этой переоценённой женщиной, когда есть куда более великие художники?» — в их взглядах читалось именно это.

Тоджин ненавидел такой предвзятый подход.

Мариса была жёсткой, но выдающейся художницей. Именно ради неё он когда-то поменял место работы, перебравшись из галереи Уффици в Кадорсини. Он надеялся, что однажды у него появится возможность прикоснуться к её картинам.

— Вы действительно думаете, что я сказал это, чтобы вам польстить?

В его голосе было отчётливое раздражение.

— Почему она вам нравится?

«Вот же упрямый».

Тоджин нарочито громко вздохнул.

— Разве аукционисты не занятые люди? У них есть время на пустые разговоры?

— Я в отпуске. Так почему же вам нравится эта картина?

— Она красивая. Девочка милая. Взгляд цепляет. Цвета мне нравятся. Композиция хорошая. В общем, мне нравится всё.

Он специально высказался просто и небрежно, будто посторонний человек, далёкий от искусства. Хотя в его словах была и доля правды.

«Мне нравится, и что вы с этим сделаете?»

Обычно люди из мира искусства приходили в лёгкий ужас от такой оценки и предпочитали не спорить дальше. Тоджин рассчитывал именно на это.

Но Лука Орсини лишь слегка наклонил голову.

— Вы считаете, что она милая?

«А разве нет?»

Тоджин посмотрел на него.

Перед ним стоял мужчина, в облике которого не было ни капли детской непосредственности.

Впрочем, даже если представить его ребёнком, в его воображении всё равно возникал маленький Лука Орсини в идеально сидящем костюме, с кривой ухмылкой на губах. Такой малыш вряд ли пил молоко из бутылочки — он, скорее, наливал его в фарфоровую чашку и, подняв мизинец, просил ещё одну порцию.

Лука Орсини, который, возможно, никогда в жизни не был милым.

А вот девочка на картине выглядела настоящим ангелом.

Её взгляд, полный тревоги и страха, как раз и делал эту картину чем-то большим, чем просто детский портрет.

— Она очень милая. Хотя мне трудно поверить, что Мариса Орсини хотела бы дочь.

Будучи незамужней и бездетной, она всё же написала картину «Любимая моя дочь».

Критики и сплетники строили догадки: возможно, в ней говорила скрытая материнская тоска, а может, она просто отразила на холсте своё детство и непростые отношения с синьорой Орсини. Хватало и теорий о том, что у неё действительно был ребёнок, но она его скрывала.

Однако самой распространённой версией оставалась та, где говорилось, что она хотела ребёнка, но в то же время панически этого боялась.

— Честно говоря, не думаю, что материнство было тем, в чём Мариса Орсини могла реализовать себя. Искусство подходило ей куда больше, чем дети.

— Она не хотела детей. Это действительно чушь.

Орсини холодно усмехнулся.

— Такой невыносимый человек, как она и материнство? Да ни за что. Это было бы катастрофой.

— Но на картине ведь написано «Любимая моя дочь».

— Ложь.

— Значит, у меня проблемы с итальянским?

— Нет. Просто у Марисы Орсини было отвратительное чувство юмора. И у неё никогда не было дочери.

Название картины состояло всего из трёх слов, но этот человек, называющий себя её племянником, полностью отрицал их смысл.

Тоджин не мог не заинтересоваться. Он любил эту картину и знал, что её истинное значение остаётся загадкой.

— Тогда кто она? Эта девочка. Мариса Орсини действительно изобразила здесь себя? Свои детские воспоминания?

— Нет. Это было не в её характере.

— Тогда, может, у неё действительно была дочь, которую она скрывала?

— О, нет. За это стоит поблагодарить Бога.

— Тогда кто же это?!

«Мы что, в двадцать вопросов играем?»

Все известные версии о картине он уже отверг, и у Тоджина просто не осталось догадок.

Раздражение нечаянно вырвалось наружу, но это вовсе не было его целью. Просто, когда ответа так и не последовало, ему почти показалось, что сейчас последует какое-нибудь надменное «Как вы смеете?!».

Но вместо этого…

— Это я.

— Простите?

— Я.

Тон был совершенно ровным. Лука Орсини изящным движением подбородка указал на картину так, будто это было нечто мерзкое, и из-за этой небрежной грации Тоджин едва не пропустил смысл его слов.

— Вы, синьор Орсини?

Тоджин чувствовал себя сумасшедшим.

Он не видел своего отражения, но был уверен: его глаза сейчас широко распахнуты в полном недоумении.

«Это ведь…возможно?»

Он перевёл взгляд с Луки Орсини на изображённого на картине ребёнка.

«Похож…или нет?»

Если приглядеться к деталям, ничего не мешало предположить, что этот ребёнок — юный Лука Орсини.

Одинаковый светло-зелёный цвет глаз. Тот же платиновый оттенок волос. Но и различий было слишком много. Волосы на картине заметно длиннее. Кожа у ребёнка намного светлее. А главное — выражение лица.

Страх, читающийся в глазах девочки, был совершенно несовместим с взглядом взрослого Луки Орсини.

Этот человек казался таким, что даже если мир разломится надвое, то он и бровью не поведёт.

А ещё…льняное белое платье.

— Вы…сменили пол?

— Нет! Даже мысли такой не было.

Тоджин задал вопрос на всякий случай, но его тут же оборвали.

— Мариса иногда говорила мне: «Будь моей дочерью». Ведь ты такой красивый.

Будто испытывая отвращение к собственным словам, Лука сморщился, словно только что сказал нечто непозволительное.

Тоджин мог понять его реакцию.

Такому высокому и крепкому мужчине, рост которого явно превышал сто девяносто сантиметров, вряд ли было приятно вспоминать, что его когда-то называли дочерью.

— Она знала, что мне это не нравится. Именно поэтому наряжала меня в эти платья. И волосы…

— А.

Если это правда, то неудивительно, что даже Лука Орсини считал её эксцентричной.

За годы жизни в Италии Тоджин освоил искусство светской беседы — как опытный интервьюер, он знал, когда поддержать разговор, когда просто кивнуть, когда вставить уместный вопрос.

Но сейчас он понятия не имел, что сказать.

— Вы в детстве выглядели как фарфоровая кукла.

Он сознательно избегал слов «милый» или «красивый», сомневаясь, что Лука оценит такой комплимент.

Не самый удачный вариант, но лучше, чем молчание.

Правда, увидев, как побледнело лицо Луки Орсини, Тоджин понял, что мог бы подобрать выражение получше.

«Я ведь ничего такого не сказал…»

Лука легко обрывал разговор, когда это было ему удобно, но теперь вдруг смерил его ледяным взглядом.

«Ну и характер».

Но Тоджин был человеком социально адаптированным.

Кроме того, он по-настоящему любил эту картину.

А Лука Орсини, вероятно, единственный человек в мире, кто знал о ней всё.

— Но почему у вас тогда было такое лицо, будто вы сейчас расплачетесь?

— Вы знаете картину Гойи «Сатурн, пожирающий своего сына»?

Это полотно знакомо любому человеку, хоть немного интересующемуся искусством. Однажды увидев, забыть его было невозможно.

Тоджин кивнул.

— Так вот, проклятая Мариса Орсини показала мне эту картину и сказала: «Если будешь плохо себя вести, я съем тебя вот так».

Его безупречное лицо на миг исказилось. Всё ещё благородно, но по-настоящему человечно.

«Он что, тренируется перед зеркалом?»

— Вам не кажется, что это совсем не та картина, которую стоит показывать шестилетнему ребёнку, да ещё и использовать как угрозу?

Даже если этот вопрос был риторическим, Тоджин не мог с ним не согласиться.

«Да, точно не для шестилетнего».

Если у картин были бы возрастные рейтинги, как у фильмов или сериалов, то обезумевший мужчина, пожирающий собственного сына с уже оторванными окровавленными конечностями, явно получил бы категорию 18+.

«То есть…»

Шестилетний Лука Орсини, ангельски красивый ребёнок, стал жертвой довольно своеобразного запугивания со стороны своей тётки. Жестоко.

«Это, конечно, перебор».

Но если выбирать между великой Марисой Орсини и этим упорным и раздражающим человеком перед ним, у Тоджина не было сомнений, чью сторону принять.

— У художников бывают эксцентричные черты. Разве это недостаток?

— Ха.

Его насмешка прозвучала так, что даже немного напугала.

Мариса Орсини была мертва, а значит не могла его уволить, а вот Лука Орсини…

Опомнившись, он торопливо добавил:

— Нет, я не говорю, что она поступала правильно. Конечно, это можно назвать насилием над ребёнком. В какой-то мере…да…

— Вы и правда её поклонник.

Он даже не пытался скрыть, что видит его насквозь. После этого развернулся к нему всем телом.

— Эта картина — ваша самая любимая?

— Да.

— Даже зная, что моделью был я? Что здесь не было ни любви, ни дочери?

«А какая разница?»

— Разве я когда-то говорил, что мне нравится название картины?

Тоджин старался держаться вежливо.

В конце концов, благодаря этому человеку он теперь знал об этой картине больше, чем кто-либо, кроме самого Луки Орсини.

— То, что я узнал, никак не влияет на её художественную ценность. И уж точно не меняет моего мнения о ней. Конечно, название «Любимая моя дочь» добавляет элемент загадки, но если честно…в этой картине не так уж много деталей, по которым можно было бы узнать вас, синьор Орсини.

— Тоджин.

Когда его имя прозвучало так внезапно, Тоджин невольно вздрогнул.

«Я перегнул?»

Его проблема всегда была в том, что он понимал это слишком поздно.

«Неужели так трудно было промолчать? Чёрт…»

Он и правда старался держать язык за зубами. Но то и дело имел неосторожность ляпнуть лишнее.

— Да?

— Эта картина частично принадлежит мне.

Лука Орсини едва заметно улыбнулся.

— Я могу в любой момент выбросить её в канал.

— Простите?

— Так сказала Мариса. Она подарила мне эту картину на мой шестой день рождения.

Подарок. От одного этого слова Тоджин потерял дар речи. Лука снова кивнул подбородком на картину.

— Так что, строго говоря, эта картина не принадлежит Кадорсини. Формально её арендуют на постоянной основе, но юридически это моя собственность. Я просто передал её музею. Хотя, если честно, с самого начала мне было не жаль с ней расстаться — едва получил, тут же вручил бабушке, а она уже позаботилась о том, чтобы та оказалась здесь.

После этой истории стало совершенно понятно, почему Лука Орсини не испытывал к этой работе ни малейшей привязанности.

Но, с другой стороны, зная её ориентировочную стоимость, как можно было её не любить?

— Не ожидал увидеть такие эмоции на вашем лице.

Только после этого замечания Тоджин осознал, что рот слегка приоткрыт, и поспешно его закрыл.

Он знал, что они из разных миров. Но когда перед тобой стоит человек, выросший в семье аристократов, коллекционеров и меценатов, наследующий имя знаменитых художников, разница ощущается особенно остро.

«Другой мир...»

Они находились в одном и том же месте и времени, но если для Пэ Тоджина эта картина была музейным экспонатом, то для Луки Орсини — просто подарком от сумасбродной тёти.

Тоджин попробовал вспомнить свой шестой день рождения.

Как младший сын в любящей семье среднего класса в Сеуле, он тогда получил машинку-трансформер.

Не то чтобы это вызывало у него чувство поражения, но лёгкое изумление всё же присутствовало.

«Если родиться в такой семье, с таким наследием и ожиданиями, наверное, вырастаешь вот таким человеком».

— Каждый раз, когда я бываю в Венеции, думаю о том, как и когда лучше выбросить это раздражающее полотно в канал.

«Как мелочно! Если он так его ненавидит, мог бы просто отдать мне…»

Эта мысль почти сорвалась с его губ, но Тоджин сдержался.

В этот момент Лука слабо улыбнулся.

— Здесь ведь никого нет. Так что, думаю, сейчас вполне подходящий момент.

— Простите, что?! Минуточку!

Слова Луки Орсини оказались шокирующими. Его тон не звучал как шутка.

Тем не менее, Тоджин изобразил натянутую улыбку, делая вид, будто воспринял это как шутливый комментарий.

— Я не хочу, чтобы меня считали соучастником. Может, если уж вы решите это сделать, то хотя бы в моё отсутствие?

— Я выброшу её сам. Камеры безопасности всё зафиксируют, так почему вас вообще должны считать соучастником?

— Меня могут обвинить в том, что я не уберёг экспонат. Всё-таки я здесь всего лишь рядовой сотрудник.

— Ну, это уже не моя проблема.

Он говорил буднично и спокойно. Невыносимо раздражающе.

А выглядел настолько безупречно, что это злило ещё сильнее.

Зимнее солнце, пробиваясь сквозь огромные окна, падало под идеальным углом — как театральный прожектор, подчёркивая его лицо, словно высеченное из мрамора.

Он смотрел в окно расслабленно, как будто всё происходящее его вовсе не касалось.

«Он серьёзно? Прямо сейчас? Взаправду собирается выбросить её?»

Кадорсини, он же «Дом Орсини».

До начала двадцатого века в этом особняке действительно жила семья Орсини.

Именно поэтому здесь было так много огромных окон, чего обычно избегают в художественных музеях.

Галерея Марисы не была исключением: прямо за стеклом текла лазурная вода канала, по которой неспешно плыли гондолы.

Тоджин понял, что обязан спасти произведение искусства от уничтожения.

— Подождите…вам настолько не нравится эта картина?

— Будь вы на моём месте она бы вам нравилась?

— Не знаю. Но если вы её так ненавидите, почему отдали в аренду музею? Почему не оставили у себя, где никто её не увидит?

— Вы же не стали бы вешать у себя дома то, что вызывает у вас отвращение?

Если бы её стоимость составляла хотя бы несколько сотен миллионов, Тоджин не уверен, что отказался бы.

Но, конечно, человек с аристократической кровью никогда не поймёт подобную логику.

— Почему бы вам её не продать?

— Это вариант. Всё-таки довольно известная работа.

— Если собираетесь продавать, то вам стоит подумать о её надлежащем хранении.

— Я-то продать её могу, но…что за удовольствие получить деньги за продажу ненавистной картины?

Лука слегка наклонил голову.

В его взгляде читалась томность пресыщенного аристократа.

— Разве мне нужны такие деньги?

Шесть миллионов долларов.

* Примерно 480 миллионов рублей.

Такую сумму когда-то выручили на аукционе за одну из не самых известных работ Марисы Орсини.

Тоджин даже прикидывал, сколько лет ему нужно работать, чтобы позволить себе купить хотя бы одну её картину.

Но быстро осознал: в этой жизни ему это не светит.

А теперь перед ним стоял человек, у которого в собственности находилась одна из её самых знаменитых работ…

И он говорил, что эта сумма его не волнует.

«Если не деньги, то что тогда?»

Тоджин решил сменить стратегию.

— Вы не боитесь общественного осуждения?

Он вполне был готов стать частью этой самой общественности и запустить в него первый камень, если потребуется.

— Ну, предположим, кто-то разбил чашку, которая ему не нравилась. Разве это преступление? Не думаю, что это будет большой новостью.

— Вы действительно хотите оставить след в истории искусства таким способом?

— Я не интересуюсь историей искусства. Я всего лишь коммерсант.

«Только что говорил, что деньги его не интересуют, а теперь — наоборот?! Он же зарабатывает на продаже произведений искусства».

Тоджин с трудом удержался, чтобы не стиснуть зубы.

Ему оставалось только одно. Умолять.

— Не могли бы вы не выбрасывать её? Это моя любимая работа.

Было понятно, что это не подействует.

Лицо Луки Орсини не выражало ни капли эмоций.

«Бессердечный!»

— Вы хотите сказать, что ваша симпатия к этой картине может перевесить моё отвращение?

«А почему бы и нет?»

Количество людей, которые любили эту работу, определённо превышало число тех, кому она откровенно не нравилась.

Проблема была в том, что ненависть к ней испытывал никто иной, как сам владелец.

Рациональные и эмоциональные доводы не сработали.

Оставался только один вариант.

— Если вы действительно хотите её уничтожить, почему бы не разрезать ножом, вместо того чтобы бросать в канал?

— Вы предлагаете мне разрезать ножом мой собственный детский портрет?

Вслух это и правда звучало не слишком приятно.

Хотя, если разобраться, в чём разница между двумя этими вариантами?

Тоджин имел в виду лишь то, что реставрировать повреждённый водой холст гораздо сложнее, чем порезанный.

— Если уж вы твёрдо решили её уничтожить, то пожалуйста, дождитесь, пока я уйду.

— М?

— В конце концов, это важная картина, официально переданная в аренду музею. Она застрахована. Так что ныряльщики поднимут её со дна, а я займусь её реставрацией.

Лука внимательно посмотрел на него.

Тоджин почувствовал, как у него по спине пробежал холодный пот.

— В последнее время я только и делаю, что занимаюсь чисткой картин. Мне не помешает что-то более сложное.

Если так подумать, то его это даже устраивало.

Повреждённые водой картины требуют более сложного восстановления, а значит, реставратор дольше работает с полотном, изучая его в деталях.

Он уже собирался отойти в сторону, чтобы дать Луки возможность швырнуть холст в воду, когда вдруг заметил у него на губах лёгкую усмешку.

— Кстати…вы ведь специализируетесь на масляной живописи? Я видел вас в комнате бабушки.

— Простите?

— Мне было любопытно…как так вышло, что вы занимаетесь работами Кацусики Хокусая?

— Долгая история.

Это не было тем, чем стоило хвастаться, поэтому он не собирался это обсуждать.

К счастью, Лука не настаивал и спокойно перевёл взгляд на канал.

— Если картина упадёт в воду, её могут повредить проходящие лодки.

— Даже если она сильно порвётся, главное — найти достаточное количество фрагментов, и тогда её можно будет восстановить.

— Вы слишком уверены в себе. Хотя, насколько я видел, вы действительно неплохо справляетесь.

— Это не самоуверенность. Я просто говорю о том, что возможно, а что нет.

— Мариса не любила реставрацию. Она предпочитала, чтобы картины старели естественным путём. Если вы действительно её поклонник, разве не должны уважать её желание?

Лука смотрел на него в ожидании ответа.

«Что это? Провокация? Испытывает меня?»

Тоджин не любил поддаваться на подобные манипуляции. Но в то же время чувствовал, что должен ответить.

— Прошу прощения, но она умерла 20 лет назад. Кроме того, учитывая вашу личную неприязнь к картине, мне сложно верить в искренность этого заявления.

— Художница не хотела реставрации. Разве это не аргумент?

— Но картина уже принадлежит миру. Думаю, Батиста Соролья тоже не в восторге от того, что его работы продают аукционисты ради наживы!

Они оба занимались одним и тем же — вращались в мире искусства.

— В сравнении с этим реставрация — это хотя бы что-то этичное. Это работа на благо искусства.

— Звучит так, будто вы обвиняете меня в бесчестности.

«Ну, вообще-то, немного да».

— Я вовсе не имел этого в виду. Просто…разве не лучше, когда великолепное произведение искусства хорошо сохраняется и доступно для многих людей? В любом случае…

Лука медленно провёл по нему взглядом, разглядывая его с головы до ног.

— Если бы я мог её выбросить, то сделал бы это давно. Но не могу.

— Что?!

— Потому что это вызовет слишком много шума. Фонд Марисы поднимет скандал. Это подкосит здоровье синьоры. И семья подаст в суд. Одним словом — сплошные неудобства.

— Тогда зачем вы устроили этот спектакль?

Тоджин чувствовал, как внутри закипает злость.

«Я потратил столько сил, чтобы его убедить, а он просто играл со мной?!»

Лука хитро улыбнулся, явно наслаждаясь его реакцией.

— Было любопытно, ведь вам очень нравится эта картина.

«Ах, вот оно что!»

Он наблюдал за ним, просто чтобы посмотреть, как далеко тот зайдёт.

«Этот человек…»

Тоджин на секунду представил, как стирает с его лица эту самодовольную ухмылку.

«Вот же мерзавец!»

А ведь в голове у него даже пронеслась инструкция по аварийному восстановлению затопленных полотен — на случай, если Лука и впрямь швырнёт картину в канал.

Говорить с ним дальше не хотелось.

— Вы купили сапоги?

— Что?

— Сапоги.

Тоджин не хотел отвечать.

Но игнорировать тоже не мог.

Такова уж социальная жизнь.

— А. Да.

После вчерашнего происшествия, когда он вернулся домой с насквозь мокрыми ногами, он купил сразу три пары сапог.

Одни — чтобы держать дома.

Вторые — чтобы оставить в реставрационной мастерской Кадорсини.

Третьи — чтобы оставить в том странном доме с картинами.

Совет Луки и правда был полезным.

Но Тоджин не собирался благодарить его — не сейчас.

Вместо этого он просто отвёл взгляд, сосредоточившись на картинах.

После «Любимой моей дочери» висела «Портрет яда». После неё — «Грустный автопортрет». А дальше…

— Вы ключи больше не теряете?

— Разумеется. В тот раз, как вы знаете, я был пьян…но вообще-то…

Он тут же понял, что выдал себя — ведь ранее, в их первую встречу у музея, уверял его, что не был на той вечеринке.

«Чёрт…»

— Но вообще-то?

Лука Орсини повторил его слова.

Неторопливо. Спокойным, ровным голосом. Его глаза блеснули. Точно у хищника, который заметил добычу в траве.

По спине Тоджина пробежал холодный пот.

— Ой-ёй, смотрите-ка, обеденный перерыв уже закончился!

Сейчас Мариса Орсини и её картины были не главной проблемой.

Когда хищник замечает свою добычу, лучшее, что может сделать жертва, — надеяться на удачу и убегать.