Онлайн чтение книги Конец злодея – это... The Villain's Ending
13 Короткое падение

Я простоял на стуле почти полчаса. Доски под ногами тревожно скрипели, а верёвка, обвившая шею, была грубой. Слишком шероховатая и убогая фактура для вещи, что когда-то была одеялом.

Стоит лишь слегка приподнять ноги и пнуть стул – и всё закончится. Будет куда чище, чем если бы разметало мои куски плоти по всей комнате.

Сквозь щель окна в комнату проникал ветер, скользя по щеке. И будто доносился слабый запах сирени… или сладкий аромат персика.

И только тогда я ощутил, что способен сделать этот шаг. Закатное небо, окрашенное в оранжевый, и прохладный ветер, ласкающий лицо, сняли напряжение.

Я глубоко вдохнул. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Выдохнув до конца, я закрыл глаза.

А затем пнул стул. И в тот же миг, сам того не желая, распахнул глаза.

Не было слышно ни единого звука.

Моё тело повисло в воздухе и чуть качнулось, словно маятник. И всё.

Мир на мгновение рванулся вверх, а затем стремительно обрушился вниз. Ступни беспомощно шарили по пустоте.

Под пальцами ног не оказалось твёрдого дерева стула, к которому они привыкли. Я со злостью посмотрел на собственные ноги, дёргающиеся после того, как сам же выбил из-под себя опору.

Ощущение верёвки, сдавливающей шею, оказалось куда ярче и отвратительнее, чем я ожидал. Грубые волокна впивались прямо в кожу.

Дыхание становилось всё более прерывистым. Давление в голове нарастало, словно туда хлынула вся кровь.

*Кхек*

Из горла вырвался хриплый, будто сдавленный, лягушачий звук.

Боль была такой невыносимой, что я инстинктивно ухватился за верёвку, державшую меня в воздухе.

Чёрт… надо было просто прыгнуть с крыши.

Ноги сами били по воздуху. Чисто отчаянный инстинкт выживания, чтобы вырваться из этой боли. Но чем сильнее я дёргался, тем туже петля сжимала мою шею.

В зеркале у входа отразилось моё лицо. Красные, налитые кровью глаза, переполненные слезами. Слюна и сопли смешивались и стекали по подбородку.

 «Галстук» краше меня не сделал. Высунутый язык, перекошенное тело, корявые движения рук, которые пытались нащупать и ухватиться за верёвку, но каждый раз соскальзывали.

Отвратительно. До ужаса отвратительно.

Воздуха не хватало. Лёгкие жгло, будто они горели изнутри.

Что это за чертовщина? Так не должно быть.

Разве смерть не должна быть чем-то более возвышенным и умиротворённым? Если только это не мексиканское видео, где в кадре мелькают бензопила или нож. Разве не так должно быть? Особенно в книгах, фильмах или комиксах.

Это же не реальность. Тут должна звучать тихая музыка, идти замедленная съёмка, а за кадром – прощальный, трогательный монолог умирающего.

И даже если без «художественных эффектов», смерть хотя бы не должна быть настолько мерзкой.

А сейчас я похожу на рыбу, выброшенную на рыбной прилавок, что трепыхается в последние секунды перед тем, как её за бесценок продадут. Или даже хуже: уродливая, костлявый малёк, которую никто не купит.

Кто же сочтёт это трагическим концом? Больше напоминает сцену из дешёвой комедии, где никчёмный злодей нелепо загибается.

Если бы я не висел сейчас в петле, то, пожалуй, даже сам посмеялся бы над своим отражением.

Раз уж не было пуль, стоило просто броситься с высоты и всё. Старый шпиль, или, если хотелось эффектно разбросать ошмётки собственного мозга прямо перед лицом этих самодовольных студентов, то для этого вполне подошла бы башня с часами в академии.

Упал головой вниз, и тогда бы не осталось времени на такие глупые мысли, как сейчас.

Значит, меня всё же больше пугала высота, чем петля? Или та короткая секунда падения?

Как ни крути, даже это выглядело бы лучше, чем теперешняя жалкая картина, где я болтаюсь с куском одеяла на шее, дёргаясь в конвульсиях.

Может быть, глубоко внутри, где-то в самых тёмных уголках сознания, я и вправду на что-то надеялся. На то, что кто-то распахнёт дверь, закричит и успеет сорвать меня вниз. На такую вот убогую надежду.

«Смотрите, как же мне плохо, пожалуйста, обратите на меня внимание» – самая мерзкая форма попрошайничества, какая только существует.

Ну, знаете, то самое, чем обычно страдают подростки в тяжёлой фазе бунта или же пациенты с серьёзными психическими расстройствами, которых разрывает от жажды любви и внимания.

Если подумать, «Равин Эдельгард» и правда был ничтожным сопляком с тяжёлым психическим расстройством и болезненной жаждой любви. Иначе как объяснить то, что даже моя голова засрана этими мыслями?

Этот ублюдок хоть раз в жизни сделал что-то толковое?… После того как я здесь очнулся, я ни разу не видел.

Хрен с этим талантом. Если уж его нет, то хотя бы мог жить как обычный человек. А если уж Левина изводила, мог бы просто взять да умереть, покончить с собой, лишь бы не оставлять мне этого дерьма под именем «Равин».

Или, может, дело всё-таки во мне? Даже в момент смерти я ищу, кого бы обвинить и при этом всё равно хочу, чтобы меня пожалели. Жалкий тип.

Ну и что такого в том, что я хотел любви? С самого момента, как я открыл здесь глаза, я тащил на себе все эти никчёмные воспоминания жалкого «Равина» – и всё равно ухитрился их полюбить.

Я верил, что если я отдам любовь, то всё вернётся ко мне сторицей.

Да что там, даже тот известный писатель, прославившийся своим самоубийством, – уж он-то, когда вешался, наверняка не думал о каком-то «вдохновении». Скорее всего, единственное, что мелькнуло у него в голове, было: «Чёрт, как же это больно».

Но даже так, он оставил после себя книги. А я? Что я оставил? В этом мире толком нет никаких моих следов. Всё, что можно обо мне услышать, – это утренние пожелания, чтобы я сдох как можно скорее.

Прогнивший персик. Грязная комната. И один кусок мяса, который вскоре остынет.

Вот и все «посмертные вещи». Настолько жалкое наследие, что от смеха и слёз одновременно сжало грудь.

Интересно, что подумает Левина, когда увидит меня?

«Позор семьи наконец-то занял своё место» – и, может быть, обрадуется.

Почему бы и нет. Сядет справа от Кайла и будет нести чушь вроде: «Да, смерть брата печальна, но, знаешь, на душе стало легче».

А слева окажется Серафина… Вот это уже нет. Этого я не вынесу. При жизни я это видеть не хотел. И даже после смерти – тоже.

Вот же ирония: даже в предсмертной агонии голова продолжает работать на полную катушку. Если бы не эта петля, я бы, наверное, никогда и не узнал, что мозг способен работать так ясно и быстро, как часы.

Мои глаза будто вырывались из орбит.

И как раз в тот миг, когда зрение стало мутнеть, дверь распахнулась.

*Скрип*

Знакомый звук. Шаги той, кто каждое утро приходила ко мне.

Вошла Серафина. Как всегда, в белом переднике. В руках у неё была тряпка для пыли.

Она меня не увидела. Её взгляд был устремлён туда, где я обычно лежал на кровати, или туда, где мог сидеть на диване. А всякие подвесные украшения под потолком её никогда не интересовали.

Серафина привычным движением оглядела комнату. Прямо подо мной, пока я бился, болтая в воздухе, она опустилась на колени и стала вытирать пыль с пола.

«Серафина…»

Звука не было. Лишь беззвучное открывание и закрывание рта.

Она меня не услышала. Напевала себе что-то под нос и протирала стол.

Персик, оставленный Эстель. Её пальцы скользнули по нему.

Персик уже сгнил. Одна сторона почернела и провалилась, а над ней роились мелкие мушки, жужжа над гнилью.

Затем она снова взяла тряпку и протёрла пол вокруг опрокинутого мной стула. После чего, посмотрев на пустую кровать, произнесла:

— Сегодня хорошая погода, Равин.

Над её головой вытянулась моя тень. Она колыхалась нелепо, словно тень приговорённого к виселице.

— Надо бы оставить окно открытым. Слишком много пыли.

Она подошла к окну и распахнула его настежь. Серый воздух снаружи ворвался внутрь, наполняя комнату.

— Вчера приходил Кайл. Он спрашивал про тебя. Не держишь ли ты какой-то компромат на меня и не шантажируешь ли. И сказал, что если что-то случится, он всегда готов помочь.

А потом, когда Серафина снова подняла стул, мои ноги его не достали.

Хоть он и стоял на подножке, я лишь скользнул мимо него.

— Я сказала ему, что ты хороший человек. Но он, похоже, не особо поверил мне.

Никогда не думал, что перед смертью придётся слушать эту чушь. Никакой жизни, мелькающей перед глазами, я не видел. Я просто умирал, глядя на то, как Серафина убирается в моей комнате.

Сознание постепенно затуманивалось. В глазах всё темнело.

В какой-то момент я перестал слышать и звуки.

Даже боль стала гаснуть. Тело превратилось в тяжёлый кусок мяса, болтающийся в воздухе.

Края зрения окрасились в чёрный. В туннеле сужающегося поля зрения ярче всего выделялась фигура Серафины, её спина.

Она смотрела в окно. Что именно она там разглядывала – я не знал. Наверное, ту самую погоду, которую она называла хорошей.

Лучше бы я тогда просто прыгнул с высоты. Да, было бы страшно, но не так жалко и мерзко, как сейчас.

Ноги, бившиеся в конвульсиях, обмякли. Руки – тоже.

Пальцы, цеплявшиеся за петлю, разжались. Больше я ничего не мог сделать.

Лёгкие судорожно требовали последнюю каплю воздуха. Сердце рвалось из груди, а затем постепенно замедлилось.

Казалось, что Серафина обернулась. Но зрение уже так угасало, что я не мог быть уверен.

По крайней мере, в следующий раз я не стану делать такую тупость, как вешаться. Последнее, что я увидел, был закатный солнечный свет, в котором танцевали пылинки.