Онлайн чтение книги Конец злодея – это... The Villain's Ending
2 Первая

Едкий дым дешёвой сигареты глубоко прожёг лёгкие. Серое облако, смешавшись с выдохом, задело тусклый луч света в комнате и рассеялось в пустоте, будто его и не было вовсе.

Всё было именно так.

Мелькнёт перед глазами и исчезнет.

А порой казалось, что исчезло, но оно снова возвращается на своё место. Ни один из этих вариантов приятным не назовёшь.

Все три года, что я прожил в роли Равина, теперь казались пустой вознёй, как мираж, что рассыпался на глазах.

Ноющая боль в висках. Холод металла на коже в тот миг, когда я спустил курок, и оглушительный грохот всё ещё будто звенели в ушах.

В этой комнате само понятие времени работало как-то искажённо.

Я ведь определённо умер. Вместе с ощущением, как голова разлетается на куски, сознание погрузилось во тьму.

Так почему же я всё ещё сижу на скрипучем стуле в этой проклятой комнате? Да хоть в аду, хоть в раю, даже в чистилище – лишь бы в каком-то другом месте, а не здесь.

Но перед глазами по-прежнему ясно горело уже вызывающее тошноту системное сообщение:

[Соберите концовки. 1/?]

[Награда: возвращение в изначальный мир.]

Наверное, как бы она ни вела себя, убивая меня взглядом, всё же зрелище, где человек разбрызгивает собственной кровью прямо перед ней, показалось ей отвратительным.

Что ж, благородной и утончённой дочери рода Эдельгард подобает именно так реагировать.

Но сколько бы я ни гонял эти пустые мысли, толку от них не было. Я вытащил из мятой пачки в кармане последнюю сигарету и зажал в зубах. Та, что уже дотлела, обожгла пальцы докрасна, прогорев до фильтра.

Щелчок – и вспыхнул новый огонёк. Я тянул и выпускал дым, но путаница в голове никак не желала утихать.

И тут мой взгляд упал на лежащий на столе знакомый конверт.

Я сам когда-то выбрал этот дорогой пергамент для письма, источавший тонкий аромат. В правом нижнем углу конверта было выгравировано крошечное изображение сирени – единственный узор, который, по словам Серафины, ей нравился.

Письма я писал хотя бы раз в неделю, а иногда и раз в три дня. И это, без сомнения, было одно из тех, что она несколько дней назад сожгла у меня на глазах – вместе с ледяной фразой: «Теперь всё, что ты мне даёшь, вызывает только отвращение».

Воспоминание было кристально ясным.

Пламя, пожиравшее бумагу. Моё лицо, безучастно глядевшее на этот огонь. И её голос.

Всё это стояло перед глазами так, будто случилось мгновение назад, но письмо сейчас лежало передо мной совершенно целое, словно ничего не произошло.

Я прижал окурок, зажатый в зубах, прямо к узору сирени на конверте.

С бережно хранимого письма потянулся сизый дымок. Чёрный налёт испачкал фиолетовые лепестки.

Исключение из семьи, разрыв помолвки с невестой, и импульсивное самоубийство – вот итог, которого я добился своими стараниями.

Наверное, этих стараний оказалось недостаточно. Или же я просто недооценил, насколько этот мир оказался более жестоким, чем любой другой, который я знал.

Наверное, я был слишком наивен, рассчитывая, что смогу воспользоваться своими «знаниями об оригинале» и что всё пойдёт как по маслу.

Этот мир, похоже, не желал, чтобы я стал нормальным и достойным человеком. Чем сильнее я пытался поднять голову над поверхностью, тем жёстче невидимая рука хватала меня за волосы и тянула обратно, глубже в трясину.

Какова была моя изначальная роль? Сеять хаос, попадать во все мыслимые неприятности, цепляться без причины к главному герою оригинала, получая от него публичное унижение, а затем затаить мелочную злобу.

И, ведомый этой злобой, устроить нелепую выходку, за которую моя невеста – всего лишь одна из героинь истории – отвергнет меня и прижмётся к своему блистательному главному герою. А я, изгнанный и из семьи, и из академии, буду скитаться по улицам, пока меня не зарежет какой-то безымянный грабитель.

Хотя, скорее всего, это был бы не грабитель, а посланный семьёй убийца. Но сейчас какая разница?

Я так старался избежать именно такого конца. И всё, что сумел понять за это время, – что даже если отброс в одночасье исправится и будет вести себя безупречно, отношение к нему не изменится.

Может, мне снова встать перед Серафиной, как пёс, показавший брюхо, и умолять полюбить меня и просить не бросать?

С надеждой из серии «раз я вернулся в прошлое, всё будет иначе»?

Чушь. Если бы так было, моя жизнь хотя бы немного изменилась уже давно.

Мысли, цепляясь одна за другую, вдруг принесли странное спокойствие. Не гнев и не тоску, – а скорее умиротворение, близкое к полной покорности. Я безучастно смотрел на висящее в воздухе, возможно, созданное моим же мозгом сообщение системы.

[Соберите концовки. 1/?]

[Награда: возвращение в изначальный мир.]

Выходит, даже то самоубийство, больше похожее на пьяную показуху перед сестрой, можно считать своего рода «концовкой». А может, после моей смерти всё в этом мире пошло как по маслу, и история завершилась всеобщим счастьем, настоящим хэппи эндом.

Впрочем, как бы там ни было, ко мне это отношения не имеет. Я ведь всё ещё сижу в этой чёртовой реальности, и до возвращения домой как до неба.

Я рассеянно уставился на письмо с пятнами пепла от сигареты, а затем поднялся. Подойдя к старой лампе, затолканной в угол комнаты, я встряхнул её, чтоб проверить, осталось ли в ней масло, и поднёс огонь к фитилю.

Маленькое, нервно дрожащее пламя едва осветило тёмную комнату. Я без колебаний поднёс к нему письмо с закопчёнными краями.

Край пергамента пожелтел, затем по нему поднялся маленький язычок огня.

*Треск*

Особый запах пергамента смешался с гарью, поднимаясь тяжёлым, неприятным дымом.

Я молча смотрел, как горит письмо.

Наверное, не зря оно было из дорогого материала — пламя лениво пожрало лишь половину, после чего, будто потеряв интерес, само собой погасло.

В итоге, как и всегда, ничего толком не вышло.

Перед глазами всплыли: лицо Серафины, искажённое презрением; выражение отвращения на лице Левины; холодные взгляды людей из семьи.

Что бы я ни делал, для них я навсегда останусь «отбросом из рода Эдельгард». Хотя, возможно, они называли меня так лишь потому, что откровенно звать «мерзким ублюдком» порочило вес имени Эдельгард. Но мне-то какая разница.

Пожалуй, я и правда не люблю жанр «регрессии». Ведь он словно ставит на мне клеймо неудачника, который получив второй шанс, всё равно не смог изменить абсолютно ничего.

— Позвал меня, а сам куришь сигареты, от которых ты обещал отказаться?

Холодный голос раздался за спиной. Это была Серафина.

Не знаю, когда она вошла, но теперь стояла, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки и сердито глядя на меня.

Я не ответил, лишь затушил сигарету о гору окурков в пепельнице.

— Стена пустая.

Заметила она, оглядывая комнату.

Когда-то там висела подаренная ею на день рождения картина неизвестного художника с пейзажем. Она, конечно, не знала, но мне та работа нравилась. Теперь же на том месте остались только шрамы от гвоздей.

— Нечего вешать.

Серафина прикусила нижнюю губу – привычка, всегда выдававшая, что она сдерживает раздражение.

— Разве ты… не говорил, что бросил?

Она кивнула в сторону стола, усыпанного окурками. Её взгляд на мгновение задержался на письме, которое я пытался сжечь.

— А, ну… Похоже, ничего ведь всё равно не изменится.

Сказал я, пожав плечами. Вряд ли она поняла, о чём я.

Похоже, я и правда «вернулся». Раз она говорит те же самые слова, что и в тот день, не изменив ни единого.

Серафина тяжело выдохнула. В этом выдохе было всё сразу – разочарование, усталость и чуть-чуть смирения.

— Сегодня же ты сам предложил встретиться, Равин.

— Было дело. Хотя теперь уже не уверен, что это так важно.

Ответил я и носком ботинка слегка пнул обрывок письма на полу.

— Неважно. У меня самой есть, что сказать. Я слышала о тебе, Равин. Говорят, на этот раз ты устроил происшествие в хранилище запретных книг.

— Тогда ты, наверное, слышала и о том, чем всё закончилось. Я «чист».

— В тот день в книгохранилище вырвались запечатанные чудовища. И как так получилось, что именно в тот день туда зачем-то полез именно ты, причём даже прикрываясь именем семьи, а теперь ты утверждаешь, что «чист»? Ты сам-то веришь в такую историю?

Логично, что это кажется бредом. Хотя, если подумать, всё моё нынешнее положение – уже само по себе бред. Я ли виноват, что не выучил наизусть все мелкие детали сеттинга этой чертовой игры, которая мне даже не особо нравилась.

Осознание того, что как бы я ни пытался объясниться, всё равно не найдётся ни одного человека, который поверит, – перестало причинять боль уже давно.

Иногда даже кажется, что людям без разницы, сделал я что-то или нет, – им просто нужен кто-то, в кого можно ткнуть пальцем и спихнуть всю вину.

— Тебе, наверное, всё равно, но человек умер. Один из твоих однокурсников.

— Знаю.

— И всё?

— А что ещё? Сколько мне ещё голову этим забивать? Это не я сделал, и ко мне это не имеет отношения.

Даже после этих слов её взгляд остался абсолютно холодным. Будто в нём читалось: «Как я и думала, ты именно такой».

Что бы ни случилось, в голове моей благородной невесты любая история начиналась с одного и того же посыла — «это сделал Равин».

Серафина стиснула зубы, и сквозь них тихо произнесла:

— …Дело в тебе, Равин.

Она вздохнула, подошла ко мне, затем резко распахнула шторы и настежь открыла окно. В комнату, пропитанную пылью, ворвался поток дневного солнца.

Как у себя дома, она привычно носком отодвинула в сторону пустую бутылку, валявшуюся на полу, и принялась кое-как складывать одежду, брошенную на спинку стула.

— Наверное, я давно догадывалась, что всё так и будет.

— Конечно. Ты ведь всегда ведёшь себя так, будто знаешь всё наперёд.

— Угу. Мы же с детства вместе росли.

Серафина чуть прикусила губу. Её руки продолжали машинально складывать вещи, но взгляд был устремлён куда-то в пустоту.

Потом она подняла с пола наполовину сгоревшее письмо. Долго рассматривала его, словно забыв, где находится, а затем наконец заговорила.

Голос её звучал на удивление спокойно. И слова, что последовали, были в точности такими же, как в тот день.

— Я сказала отцу, что помолвку нужно разорвать. Он согласился без колебаний, и, думаю, скоро назначат дату, чтобы семьи всё официально оформили.

Она аккуратно положила обугленное письмо на стол, сверху на стопку других, целых. Движение было отрешённым, деловым. Словно она разбирала извещения о смерти.

Несколько дней назад, когда мы вели этот же самый разговор, я сорвался, и всё закончилось ссорой. Тогда она сожгла письмо прямо передо мной, но сегодня, возможно потому, что я сам уже попытался его сжечь, Серафина оставила его нетронутым.

— Ну что ж, удачи тебе, Серафина. Не знаю, встретимся ли мы ещё когда-нибудь.

Я пожал плечами. Её глаза расширились от удивления.

— …И это всё?

— А ты бы хотела, чтобы я сейчас упал к твоим ногам умолять тебя передумать? Чтобы обещал никогда больше так не поступать и просить о последнем шансе?

— Нет! Но хотя бы… хотя бы что-то скажи! Попробуй хотя бы извиниться!

Хотя она и так не собиралась слушать.

— Ладно, поговорим. Раз уж просишь.

Я посмотрел ей прямо в глаза. Долго – может, три минуты – мы просто стояли, обмениваясь взглядами, а между нами висела тяжёлая, почти осязаемая тишина.

И первым заговорил я:

— Только вот с чего мне начать? Ты ведь всё уже решила, когда сюда пришла.