Онлайн чтение книги Конец злодея – это... The Villain's Ending
37 Ожившие краски

Сознание то и дело меркло.

Когда я открыл глаза, первым делом в нос ударил запах плесени и старого камня. Сквозь него пробивался ещё один – ржавого железа.

Похоже, я был в темнице.

В попытках подняться, я заметил отсутствие своей правой руки. Повернув голову, я увидел, что ниже локтя она была обмотана грубыми бинтами.

Белая ткань уже насквозь пропиталась кровью и стала тёмно-бурой. Где-то под этим жалким комком пульсировал обрубок, наливаясь тупой болью.

По крайней мере, кровь больше не текла, как из свежеразрубленного мяса. От перевязи пахло приторным запахом какой-то травы.

Я вспомнил Серафину. То чувство, когда она прижимала отрубленную кисть к моему обрубку, до сих пор жгло своей фантомной болью.

Правой руки больше нет. Нет и револьвера. Нет невесты. Нет семьи.

Словно не только прошлое, но и будущее у меня отняли.

Я не знал, сколько прошло времени. В темнице не было окон. Лишь факел в стене догорал тусклым, неровным пламенем.

Голова горела, будто в лихорадке.

Я прислонился к холодным камням и бездумно смотрел в темноту.

И вдруг из коридора послышались шаги.

*Топ-топ*

Ровный, отмеренный звук приблизился и остановился у моей камеры.

Со скрежетом ржавая решётка со скрипом распахнулась.

Внутрь вошёл священник.

Одетый в безупречно выглаженные белые одежды священника, с аккуратно зачёсанными назад волосами, этот мужчина был слишком чист и опрятен для этого мрачного, грязного места.

Он посмотрел на меня сверху вниз и затем спокойно опустился на колени. Точно так же, как если бы собирался выслушать чью-то исповедь.

На пол он положил потрёпанное священное писание и аккуратно сложил на ней руки.

Затем вынул из-за пазухи черствый кусок хлеба и бросил его рядом со мной. Смешавшись с пылью и застоявшейся кровью на каменном полу, он уже не вызывал аппетита.

— Я священник Маттиас, Равин Эдельгард. Ах да… пожалуй, сейчас вы уже просто Равин, верно?

Голос его звучал мягко и спокойно.

— Я прекрасно понимаю, что вы ни в чём не виноваты.

На моём лице появилась кривая усмешка.

— Если и так это знаешь… то почему бы не выпустить ме… кхха…

Мой голос охрип так сильно, что я сам удивился. Слишком уж долго я молчал.

На полуслове меня прервал сухой приступ кашля.

— Пришёл мне лично молитву почитать?

— Можно и так сказать. Но больше за вашу душу.

Он ответил всё с той же мягкой улыбкой. Лицо Маттиаса оставалось спокойным, а в глазах читалось что-то вроде жалости.

— Господь знает, что вы сами не убивали тех священников.

— Ну, раз уж всемогущий Бог в курсе, так пусть уже отпустит меня.

От моей колкости его бровь едва заметно дрогнула.

Вряд ли он уловил суть насмешки. Я и сам не понимал, почему нахожусь здесь.

Не только в этой темнице, вообще в этом мире. Куда ни оглянись – везде кишмя кишат дворяне, церковь, простолюдины.

Жить здесь не было никакой радости. Разве что рядом с Эстель это имело хоть какой-то смысл.

Маттиас быстро вернул себе прежнюю невозмутимость и продолжил говорить.

— Вы развратили святую.

— Мы всего лишь пили вместе кофе, делили сигарету…

Я начал оправдываться, но он меня перебил.

— До встречи с вами Её Святейшество Эстель жила только по воле Господа. А вы посеяли в её сердце семена мирских чувств. Сомнение, привязанность, ревность… всё то, чему нет места в сосуде Господнем.

— Забавно… по-моему, в церкви хватает тех, кто вызывает в ней откровенную «ненависть».

— Святая – не человек. Её не колеблют такие низменные чувства.

Смех сам сорвался у меня с губ. Холодные стены подземелья отразили его гулким эхом.

— Эстель всегда была такой. С самого первого дня, когда мы встретились.

На лице Маттиаса на миг застыла тень. Хотя его губы дёрнулись, он замолчал.

И тут из коридора раздался крик:

— ААААААААААА!

Пронзительный, рвущий уши визг смешивался с скрежетом ломаемых костей и рвущейся плоти.

Я обернулся на звук.

Маттиас проследил за моим взглядом, а затем вновь посмотрел на меня. В его лице мелькнула странная гордость.

— В обычных условиях вы бы оказались там.

— Хм…

— Я предотвратил пытки, предназначенные для вас. Я считаю, что истязания – дикость, не имеющая смысла. Ведь признание, вырванное болью, не истина, а лишь грязь осквернённой плоти. Господь не желает столь варварских методов.

Он говорил так, будто совершил величайший акт милосердия. И на самом деле это и было большим милосердием.

Ведь даже когда я висел в петле, я ощущал себя как в аду. Попади я туда, то признался бы во всём – и в том, что было, и в том, чего никогда не было.

Мне оставалось только смотреть на него в растерянности.

— Тогда кто тот, кто кричит сейчас?...

— Еретик. А значит, он – не человек.

— И что тогда ждёт меня?

Спросил я, сам не заметив, как перешёл на почти раболепный тон. Может, на меня так повлиял этот жуткий крик из коридора.

— Вас ждёт кара. Ваше существование осквернило святую и бросило тень на славу Господа.

Он поднялся с колен. И, глядя сверху вниз, произнёс приговор так, будто оглашал смертную казнь.

— Через два дня, на площади, ваши тело и душа будут очищены в святом пламени. Святую тоже ждёт наказание. Из-за вас и она омрачена грехом. Потеря любимого станет для неё достаточной карой. Такова воля Господа.

— А что… насчёт суда?…

Выдавил я с отчаянной надеждой.

Маттиас посмотрел на меня с искренним недоумением, будто я только что сказал нелепейшую глупость. Словно он глядел на умалишённого.

— Суд? Кто вообще в этом мире занимается такой дикостью? Только недоучившиеся слепцы, нахватавшиеся мирских знаний… Тц.

В его голосе сквозили презрение и изумление.

— Господь знает всё и видит всё. Он сам вершит кару над грешниками. Как смеют жалкие смертные собраться и вынести решение вместо Него? Суд… ха! Это и правда варварская блажь.

Он цокнул языком и покачал головой.

Пытки для него – дикость, суды – тоже дикость. А вот сжечь живого человека на костре, видите ли, не дикость.

Люди этого мира, включая «Равина», были для меня непостижимы. Может, именно поэтому рядом с Эстель, которая сама не искала понимания у других, мне было спокойнее.

Священник Маттиас, не находя больше слов, развернулся. И, уже уходя, бросил через плечо:

— Да снизойдёт на вашу душу милость Господа.

— Постойте! Вы и правда собираетесь сжечь меня заживо?!

Неосознанно я перешёл на вежливый тон. Но он, не ответив, просто скрылся во тьме коридора.

Железная дверь со скрежетом захлопнулась, и камера снова погрузилась в тишину.

Оставшись один в этой пустой темноте, на моём лице проступила кривая усмешка.

А потом, ощутив внезапный голод, опустился на четвереньки и поднял с пола тот самый хлеб. И сожрал его, как пёс.

Он был отвратительно безвкусным.

На следующий день, когда должны были принести еду, снова скрипнула железная дверь.

Но на этот раз это был не Маттиас. В камеру осторожно вошла фигура с подносом в руках.

Серафина.

Её лицо было бледным, под глазами залегли тёмные круги. Выглядела она так, словно не спала несколько ночей подряд. Будто и сама была на грани смерти.

Она сказала, что смогла выпросить у священника разрешение позволить ей пойти вместо него. Пока она говорила, её голос её слегка дрожал.

— …Равин.

Она опустила поднос передо мной: миска с горячим супом, ломоть черствого хлеба и стакан воды. От супа поднимался пар.

— Отломи мне хлеба. Только не тем концом, которым кто-то уже ел.

Сказал я, глядя на то, как она вздрагивает. Я не хотел снова жрать хлеб с пола, как пёс. Мой взгляд невольно скользнул к отсечённой правой руке, и Серафина тоже заметила его.

— А… да. Сейчас, я… накормлю, да…

Она мелко разламывала хлеб, обмакивала кусочки в суп и осторожно подносила их ко рту. Я ел медленно, и где-то на середине миски её лицо вдруг застыло. Без всякого выражения на её лице слёзы начали катиться по щекам.

— Не принимай так близко к сердцу. Всё равно все когда-нибудь умрут.

Сказал я, будто утешая её.

— Как Левина?

—Левина, она… говорят, заперлась в особняке, лечится.

— А о святой ничего не слышно?

— …Нет.

Серафина опустила ложку в миску.

— Твоя рана… как она?

— Не думаю, что могу сказать «всё в порядке».

— Прости…

— Ага.

— …Прости меня.

— Я уже понял

Она пересела ближе. Села рядом и уткнулась лбом в колени.

— Зачем ты убил священников?…

Прозвучал её шёпот. В её голосе смешались упрёк и печаль.

— Я…

Я едва не взорвался. Хотел крикнуть, что это не я сделал.

Но промолчал.

Я прекрасно знаю, что говорить всё равно бесполезно. Она ни за что мне не поверит.

Как всегда. Я испытывал это не раз на своей шкуре.

И всё же я не мог отказаться от Серафины. Хотя я делал вид, будто она мне безразлична, но в глубине моей души всё ещё теплилась слабая, тусклая надежда.

Скоро я умру, но даже перед самой смертью… я хочу продолжать смотреть на Серафину, как сейчас. Не знаю, это «Равин» этого желает или я сам, – впрочем, какая теперь разница.

Я опустил взгляд на перебинтованный обрубок правой руки. Боль снова пульсирующе отозвалась.

— …Почему я убил? Ну, наверное, церковь сама решит.

Она ничего не ответила и просто заплакала. Крупные капли слёз скатывались по её щекам и падали на холодный каменный пол.

— Серафина, послушай. Я говорю правду.

Я смотрел прямо ей в глаза.

— Это был не я. Я не убил ни одного человека. И если я повторю это снова… ты поверишь мне?

Серафина замялась. Её взгляд дрогнул. Она прикусила губу.

В конце концов, всё всегда так и заканчивалось. Она лишь делала вид, будто давала мне шанс, но по итогу – ничего.

Сколько бы я ни пытался объясниться, сколько бы раз ни говорил то, чего так хочу, – Серафина лишь делала вид, что слушает.

— Но ведь все говорят, что это сделал ты… И в церкви, и в академии. Все улики указывают на тебя. Даже в доме священника нашли следы твоих сигарет!…

— Серафина, если люди так говорят, значит, пусть так оно и будет.

Я слабо улыбнулся.

— Меня собираются сжечь. Я мог уйти без боли, пустив пулю в голову. Но теперь меня будет ожидать медленная, мучительная смерть. Мне страшно, Серафина. Я не хочу так умирать.

От моих слов Серафина прикусила нижнюю губу.

— Поэтому… перед смертью у меня есть одна просьба.

Я потянулся к ней рукой – и лишь тогда вспомнил, что правой у меня больше нет. Пришлось протянуть левую. Холодный воздух коснулся кончиков пальцев.

— Возьми меня за руку.

Серафина колебалась, услышав эти слова, но всё же протянула ладонь – ту самую, на которой ещё оставались синяки и следы от того, как она до крови кусала её зубами. Я крепко сжал её пальцы и резко притянул Серафину к себе.

— …Ух, Равин?

Наши лица оказались так близко, что губы почти соприкоснулись. Я уже было хотел поцеловать её, но неприятное чувство остановило меня – я слегка оттолкнул Серафину.

Я не «Равин».

— Не оставайся рядом с Кайлом. Я ничего не могу тебе дать, но прошу… я не хочу видеть, как ты улыбаешься рядом с этим мерзавцем.

Мой голос звучал почти как мольба.

— Я не хочу, чтобы ты была счастлива.

Но, по крайней мере, в этой мольбе я не взывал к любви этой женщины передо мной.